Пролог, или 15:00
– …сегодня мы собрались с вами, чтобы соединить сердца двух влюбленных...
Мой счёт почти закончен.
Осталось три минуты до того, как штамп украсит паспорт, а у некоторых исчезнет право с невозмутимо гадкой рожей выпихивать меня ловить букеты, дабы после издевательски и сочувственно вопрошать: «Ой-йо, опять не поймала, да, Калина?».
Всё.
Больше вопросов не будет.
– Есть ли среди присутствующих тот, кто знает причину, по которой Алина и Савелий не могут вступить в законный брак?
Нет.
Конечно и безусловно, нет.
Даже самая последняя сволочь этого мира не будет иметь возражений. Он не назовет причину, по которой нельзя надеть кольцо мне на палец.
Через уже минуту надеть.
– …в присутствии родных и близких я прошу ответить жениха. Согласны ли вы, Савелий, взять в законные жёны Алину…
– Да.
– В присутствии родных и близких, я прошу ответить невесту. Согласны ли вы, Алина, взять в законные мужья Савелия, быть с ним в горе и радости, в богатстве и бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас?
Глава 1, или 8 часов 59 минут до…
Утро наступает внезапно, по будильнику, который начинает орать, когда за окном ещё темнота. Не горит свет в окнах пятиэтажки напротив, светятся лишь лестничные пролёты да два одиноких окна на четвёртом этаже.
Шесть часов и одна минута.
Можно начинать отсчёт, выкручивать на полную краны с водой в ванной и варить кофе, что с корицей и красным перцем, который только на кончике ножа. А то выйдет огненно остро как вчера.
Или поза…
Кофе последнее время у меня не получается, ещё и убегает предательски постоянно. И сегодня тоже… турку я сдёргиваю поспешно, но всё одно поздно. Катится чёрная дорожка по не менее чёрному глиняному боку.
Проклятье.
И спокойствие, которого так не хватает, но… невесте, в конце концов, положено волноваться пред оковами брака.
Сомневаться.
Или второе всё ж не положено?
– Алина, ты Калина. Дуристая, – своему размытому отражению на шкафу я сообщаю от души, произношу его привычную фразу, закрывая глаза, чтобы к тихому и мерному отстуку настенных часов прислушаться.
Тик.
И так.
Тик-так ходики, пролетают годики, жизнь не сахар и не мед, никто замуж не берет… откуда у Ивницкой в репертуаре затесалось подобное, осталось тайной за семью печатями, но вот поди ж ты, привязалось.
Вспомнилось.
Пусть и не в тему, поскольку замуж меня как раз берут. Покупают символичное помолвочное кольцо, арендуют ресторан, делают шикарное предложение, а после дают безлимитную карту на все-все свадебные хлопоты.
Тик-так… прямо по нервам, по всем сплетениям, которые я так и не удосужилась выучить полностью. Но вот в том, что прицельно хлещут именно по ним, я уверена, как и в том, что нервы мои ни к черту.
Иначе эту ночь я бы спала.
Я бы не простояла до самого будильника у окна, думая и смотря на пустой двор и миллион раз виденные прежде спящие дома напротив. Всё равно ничего умного в голову от подобного созерцания не пришло, а то, что пришло, умным было не назвать.
И рассказывать Ивницкой, что должна скоро явиться, это неумное нельзя.
Немыслимо.
Бессмысленно, ибо она узнает всё сама, поймет с одного взгляда на мою физиономию. Она безошибочно догадается и про мысли, и про бессонную ночь, и даже про залитую – как всегда, Калинина! – кофе плиту.
Это ведь Ивницкая.
У нас годы дружбы считаются исключительно с тройной северной надбавкой, а потому наша дружба – это что-то близкое к вечности, за которую изучить друг друга мы успели слишком хорошо.
Не придется ничего рассказывать.
Да и о чём рассказывать, когда она и так всё знает…
***
Мы познакомились первого сентября.
В тот странный день, когда уже не лето, ещё не осень. Держатся, желтея и краснея лишь украдкой, зелёные листья на осинах, цветут пышные астры и нежные флоксы в садах. И прозрачно дрожащий воздух только начинает пропитываться рассветными сырыми туманами, которые осенью так по-особенному густы и таинственны.
Идут в школу дети, точно зная, что каникулы уже закончились, но учёба ещё не началась. Входные контрольные, ответы на уроках и домашние задания будут завтра.
А сегодня…
…сегодня огромные банты первоклассников, что иногда казались больше самой головы. И в толпе таких же, осчастливленных первым школьным днём, родное чадо отыскивалось именно по этим самым бантам.
Или по длинным гладиолусам, которыми особо притомившиеся юные страдальцы асфальт перед нарядным крыльцом незаметно подметали.
Получали от родительниц.
Наверное.
Я, оставляя за спиной этих самых родительниц, детей и украшенную шарами школу, перебежала на другую сторону улицы. Поднялась до перекрестка, чтобы налево повернуть и в тихом проулке, заставленном машинами, оказаться.
Пойти, сверяясь с картами, прямо.
Мимо ещё закрытого магазина.
Вдоль старого забора, который оборвался как-то внезапно, сменился на калитку, пустую будку охранника и серый от пыли шлагбаум. Телефон, завибрировав в руке, радостно объявил, что в пункт назначения я прибыла.
Добралась до пятой городской больницы, где, открывая учебный год в частности и учёбу в медицинском в целом, должна была состояться первая в моей жизни пара, а не урок.
Хирургический уход.
По крайней мере, в найденном на сайте расписании у нашей сто шестнадцатой группы значился именно он. Вселял в тот момент одним своим многообещающим названием трепет и волнение.
Предвкушение.
Ещё бы… первый учебный день и сразу в больнице, в хирургии! Она же, как известно, sancta sanctorum. То, куда рвется и хочется больше всего. То, где операционные, кафельные и светлые, стерильные. Те самые, которые раньше виделись только в кино.
И там настоящие и суровые врачи, что цинично шутят и играючи спасают жизни.
Мы же будем, как они.
Мы, сдав экзамены и поступив, уже стали на шаг ближе к ним. В самом начале лестницы, по которой так… неописуемо ступать. Впрочем, то узнается куда позже. Тогда же мы ещё предвкушали. Обсуждали в созданной накануне беседе поведут ли нас в операционную и кто где нашел хирургические бахилы, которых нигде, зараза, не было.
И около ворот, заканчивая ближе к ночи разговоры, мы встретиться договорились. Шататься и искать нужный корпус, а затем вход, гардероб, коридор, лестницу и кабинет лучше в компании, чем в гордом одиночество.
Это было первое правило, которое через все шесть лет мы пронесли.
Как и многое другое, но…
В тот день я остановилась у калитки и головой по сторонам покрутила. Вернулась к телефону, экран которого без десяти девять высвечивал. И кто-то ещё уже должен был прийти, однако… переулок оставался безлюдным.
Разве что в метрах пяти от меня ошивался парень.
Кен.
Как-то вот сразу, с первого взгляда и мысли к нему прилепилось это слово, ёмкое и меткое прозвище, что так подходило. Он, действительно, был похож на куклу. Ту самую, которая из далёкого детства и Барби.
Или с отфотошопленной обложки глянца.
Там тоже такие вот, неправдоподобно смазливые и идеальные Кены бывают.
Только там и бывают.
Они не встречаются в обычной жизни, ибо не существует парней, чтоб и скулы чёткие, будто фильтрами обработанные, и брови чёрные выразительные, и глаза с неуловимо инаковым разрезом.
Светло-русые волосы, что модно подстрижены и столь же модно уложены.
Только глаза у Кена оказались обычные.
Серые.
Он на меня ими и взглянул, резанул так остро, что я поспешно отвернулась. Подумала, что из нашей группы – пусть я ещё и не знала всех в лицо – Кен быть точно не может. Такие вот… не учатся в медицинских, да он от вида крови в обморок грохнется.
По нему же видно.
Это мелькнуло почему-то раздраженной мыслью, которую я отогнала. Увидела, наконец и к счастью, маячившую на светофоре фигуру Артёма. Его было сложно не признать, хоть мы и виделись всего раз.
Артём Кузнецов был и есть сажень в плечах.
Метр девяносто пять, широкая улыбка в тридцать два зуба, бычья шея, блондинистые волосы и чуб, что никакими средствами не усмиряется. Мы пробовали, а ещё, выиграв спор, прямо в лекционном зале учили ходить его на каблуках.
И расскажи мне об этом в ту минуту, я бы не поверила.
Какие туфли, когда, вырядившись в деловой костюм и взяв портфель, он надвигался на меня этакой махиной.
Флагманским фрегатом.
– Утречко доброе!
– Привет, – я, вслушиваясь в добродушно-неподражаемую интонацию и басистый голос, невольно улыбнулась в ответ.
Пожала протянутую для приветствия ладонь-лопату.
И голову, осознавая свой «метр с кепкой», я к нему задрала.
– Ну чего, где все? Договаривались же, – Артём, озираясь по сторонам, дым туда же в сторону выдохнул, пихнул меня в бок, указывая за мою спину и щурясь. – А вон, слушай, это ж наша? Как её…
– Валюша, – я, проследив за его взглядом, хмыкнула.
Ибо Валюша была… Валюшей.
Её, как и Артёма, я первый раз увидела в приемной комиссии, когда документы мы подавали. Она подошла и представилась сама, запомнилась по какой-то общей нескладности, дерганным движениям и беспардонной привычке влезать в чужой разговор.
Восьмое чудо света.
Так стервозно и цинично называли её за глаза токсичные и злые мы. Делали ставки, после какой из сессий она всё-таки вылетит. Ну или хотя бы получит за свою нагловато-хамскую манеру речи по зубам.
– Привет! – она улыбнулась, поправила огромные круглые очки, протараторила бодро и чуть нервно. – А я думала, что опоздаю. Трамвай с утра сломался, пришлось такси вызывать. Цены – ужас! И он завез не туда, понабрали работать… Мне километр пешком пришлось идти. А я вижу, вы тут стоите!
– Уже не стоим, – Артём, туша сигарету и прицельным щелчком отправляя её в урну, отозвался хмуро, покосился на наручные часы. – Три минуты осталось. Прошу вперёд, дамы. Остальные сами ножками. Дотопают.
Или уже дотопали.
В холле, что едва вмещал кофейный автомат и две банкетки под окном у батареи, нашлось ещё пять человек нашей группы.
Две блондинки, три брюнетки.
Мальчиков же, не считая Артёма, по спискам у нас было ещё три. Большая-большая роскошь и удача, как скажут нам потом и не раз.
«Цените, дэвочки».
– Так, сто шестнадцатая?
Нас спросили деловито.
И с порога, на котором я, пропуская Артёма и Валюшу, замешкалась. Оценила уже все занятые посадочные места, и стоять почти у самых дверей, лишь чуть отойдя к окну и подоконнику, я осталась.
Кивнула согласно одной из блондинок, в которой старосту по имени Катя признала. Её фотографии, добавляя в друзья и проявляя любопытство, я рассмотрела ещё вчера. Прикинула, что на моль бледную она больше всего походит.
– Она самая, – Артём хохотнул коротко.
– Алина.
Я представилась вежливо.
Неслышимо, ибо моё имя в звучном хлопке входной двери утонуло. Потянуло оглянуться, но… зычный бас Артёма, привлекая внимание, громыхнул на весь по субботнему пустой холл, унёсся в безлюдный длинный коридор:
– Господи, Ивницкая, и ты здесь…
– Не ной, Тёмка, – плотная блондинка, что сидела на краю банкетки, подняла голову и сладко-гадко улыбнулась, поправила отправленные на волосы тёмные очки. – Три месяца не виделись с курсов. Ты соскучился по мне?
– Ребят, тише! – Катя шикнула сердито. – Больница.
– Ну не морг же, – это вырвалось у меня.
К счастью, негромко.
Вот только меня услышали, хмыкнули над головой. Так близко, что я всё ж обернулась, почти уткнулась в идеальную грудь идеального… Кена. Он же, продолжая стоять рядом и не глядя на меня, сказал для всех:
– Глеб.
Глеб Измайлов.
А «Господи, Ивницкая» оказалась Полиной.
Мы познакомились первого сентября.
В первый учебный, ещё по-летнему тёплый и солнечный день, когда в других вузах толкали торжественные речи и поздравления. А мы, гоняя дешёвый кофе и знакомясь, толкали рассказы о себе и ждали полтора часа, пока о нас вспомнят.
Придут и заберут.
И сварливо скажут, что опоздали.
Мы.
Глава 2, или 8 часов 24 минуты до…
Ивницкая объявляется, когда кофе, ставший незаметно холодным и противным, я отправляю одним махом в раковину. Медитирую над ней, рассматривая кофейную гущу, что по серебристо-стальному дну неспешно расползается.
Растекается загадочным рисунком.
Как по блюдцу, на которое остатки кофе вот так же выливают, переворачивают полупустые чашки, чтоб правду и тайну узнать, разглядеть в причудливом узоре будущее…
Мне бы тоже.
Разглядеть его, погадать первый раз в жизни всерьёз и взаправду, узнать, что я не…
– Алина!
…что, что Ивницкая, если вот прямо сейчас не открыть дверь, вышибет её с ноги, а потому… неуместные мысли, добавляя воды, я смываю в трубы вместе с остатками кофе.
Отправляю их.
К чёрту.
И в коридор я выхожу торопливо, спасаю входную дверь и соседей, которые к столь ранним воплям на весь подъезд не привыкли.
– Калинина! Ты чего, дрыхнешь ещё, что ль? Почему двери не открываем? Я тебе уже на телефон позвонить успела! И вруби ты наконец звонок. Тебе его на кой тогда Глеб делал? До тебя не дозвониться и не доораться, ей-богу!
– Привет, – я всё же вставляю и отступаю.
Невольно.
Под натиском этакой… энергии, шума и шубы, в которой Ивницкая немыслимым образом почти теряется. Только красный нос торчит.
И неизменные тёмные очки.
Ну и Арчи, что, высовывая морду со съехавшим набок хвостиком, в заливисто-приветливом лае заходится. Оглядывается на мать, чтобы из-под шубы выбраться ребёнку помогла и добраться до меня дала.
Ребёнок ведь соскучился.
Очень.
Пусть мы и не виделись всего сутки, но… Арчи скулит нетерпеливо, перебирает в воздухе лапами, пока от себя и застёжки Ивницкая его отцепляет и мне, ворча про измены, торжественно вручает. И голову, ловя четырехлапого ребёнка в полете, я привычно отворачиваю.
Воплю, враз забывая обо всём, столь же привычно и весело-строго:
– Арчи! Фу! Мы в губы не целуемся!
Вот шею и щеку, по которой он успевает радостно и широко лизнуть мокрым языком, я на растерзание отдаю. Терплю и вздыхаю, пока слюни на меня старательно намазывают, пыхтят шумно и жарко куда-то в ухо, попутно пытаясь залезть повыше.
И по носу, заставляя зажмуриться, мне бодро виляющим хвостом прилетает.
Вот же…
– Ивницкая, забери свою шаверму!
– Офигела?!
– Почему? Смотри, он откликается. Он уже привык.
– К чему? К тому, что вы с Измайловым два дебила? Арчи, не слушай её. Иди к маме, – Ивницкая глазами сверкает гневно, отбирает у меня ребёнка, чтоб нежно просюсюкать и в мокрый нос чмокнуть. – Никакая мы не шаверма. Мы красивые и холосие, да? Только холодные, потому что погода ныне…
В сторону кухни, воркуя про красивость и хорошесть, они чинно уплывают.
А я вот торможу.
Приваливаюсь к закрытой двери, чтоб выдохнуть и, слушая, улыбнуться. Теперь, когда она явилась, я могу и дышать, и улыбаться, и… не думать. Рядом с Ивницкой, как и всегда, нет места для тяжёлых и тягуче-прилипчивых мыслей.
Они не выдерживают конкуренции.
Вытесняются.
Пока она, прибавляя громкость, продолжает бодро и сердито:
– Так вот, погода сегодня писец, Калинина! Ду-барь на улице. Слышишь? Жуткий и промозглый ду-барь. Кто в середине ноября свадьбы играет, а, Калина? Мы от машины десять метров до подъезда дошли, и то у Арчи уши замерзли. И лапы. А я нос не чувствую.
– Я слышу. Не ори, – я, приваливаясь к дверному проему, прошу на автомате, предлагаю от щедроты душевной. – А по носу могу дать. Сразу почувствуешь.
