Обещала себе, что исправлюсь…
Гийом появлялся и исчезал. Он говорил мне о каких-то людях, о каких-то их речах и блистательных выступлениях, свидетелем которых был. И ни разу не спросил обо мне.
-Представляешь, - его глаза горели, он говорил и выжимал простыни, не замечая даже, что делает, - представляешь, он немного заикается, и очень скромен, но как он говорит! В его словах столько горечи и столько боли за нацию, за Францию, за всех нас…
«А где же твоя горечь и боль за нас?» - думалось мне, но я прокатывала простынь между досками и молчала.
-А тот, ну, который такой…болезненный, поверь, Сатор, от его речей сам дьявол бы стал защитником обездоленных…
«Какой молодец твой дьявол», - я удерживалась от ехидства и только тихо просила:
-Не пропадай так, мне одной не справится с работой.
-Сатор. – Гийом отмахивался, - ты ничего не понимаешь! эти люди борются за нас, за тебя и меня. Они сражаются, отвоевывают кусочек за кусочком все, что отняли у нас тираны!
-Они – да, - всему приходит конец, и мое терпение никогда не могло быть исключением, - а причем тут ты и они?
Гийом осекся. Он странно и холодно взглянул на меня, потерялся в своих мыслях, уязвленный тем, что он в Париже уже почти месяц, а его все еще никто не знает!
-Ты жестокая, Сатор, - промолвил Гийом.
Кажется, я расхохоталась.
Отсмеявшись, я взглянула на оскорбленного до глубин самого прекрасного Гийома и увидела в его лице тень смерти.
Он не заговорил больше со мной. Ушел и не вернулся. Не вернулся уже никогда. Это было почти полтора года назад…
И снова – первой мыслью, и совсем уже не злой, было: «теперь мне надо не пропасть самой».
Теперь уже я отложила лук и прислушалась. С переборкой овощей покончено, а на улице все еще гвалт, который то приближается, то, словно бы, отходит назад. Если была бы казнь – все бы уже прошло мимо, если было бы выступление, то тоже все, вернее всего, закончилось бы, так что же происходит.
-Как думаешь, - Луар, заметив, что не одна она насторожена, спросила почему-то шепотом, - это когда-нибудь кончится?
-Всё кончается, - ответила я, - но я думаю, что самого страшного мы еще не увидели.
Луар побелела и крепче сжала в пальцах нож, которым очищала картофель.
Как это произошло – не знаю уже. Не помню. Помню, что через месяц от прибытия в Париж, прачечная закрылась. Не могу указать уже причину, возможно, в Париже закончилось грязное белье.
Я осталась на улице, скиталась, перебиваясь случайными и мелкими заработками вроде мытья посуды, но это было временно, и надо было пройти через толпу желающих.
А потом я попала на улицу Сен-Дени.
У меня была тарелка горячего супа, дешевое вино, которое давало мне возможность не запоминать одинаково отвратительных лиц клиентов, и крыша над головой. Не было только души. Мой отец был богобоязненным человеком, верным супругом, и пытался нас воспитать также. я боялась, что он смотрит на меня с небес и проклинает. Я боялась, пока у меня был страх.
Грязные истории множились быстрее, чем я успевала очнуться от одной, отойти. Влипала уже в следующую. Я привыкла к боли и унижению, привыкла к страху и перестала бояться пропасти огненной, проклятий умершего отца, небес – всего.
И смерти, которую я так часто видела среди своих клиентов. Я видела лик смерти на лице молодости и старости, красоты и уродства. Смерть забирала всех и я боялась, что взглянув однажды на себя в зеркало, чтобы поправить помаду или белила, я вдруг увижу свою смерть.
Интересно, как я умру? Всегда было интересно.
Я пыталась скопить хоть что-то, чтобы броситься прочь. Оставить всё, уйти. Но чувствовала, что вокруг горла и жизни затягивается петля, которую не разорвать, а чем сильнее ты бьешься, тем больше страдаешь.
Потом высшая сила спасла меня – бой разврату был дан весьма неожиданно. Нет, мы не исчезли, но стали прятаться.
И я смогла сбежать с тех улиц, но куда убежишь от себя самой?
Я перестала узнавать себя в зеркале, потому что больше не покрывала свое лицо плотным слоем пудры и краски. Я не узнавала своих черт, и не могла смотреть без отвращения.
Несколько шрамов, три седых волоса в копне моих черных, отвращение от самой себя и полное отсутствие страха перед чем-либо – вот, что стало моим клеймом, что сгубило меня.
А потом случилось еще одно чудо. Я попала в помощницы трактирчика. И этого не произошло бы, если бы Луар не носила под сердцем ребенка. А так, ее муж решил, что вдвоем им не справиться и тут появилась я.
Я не скрывала своей судьбы. Не скрывала той грязи, от которой не отмыться. Но Луар щадила меня, жалела, и ее муж проявлял ко мне терпение.
Судьба улыбнулась мне. Луар забыла мое прошлое, а оно меня гонит.
-Я всё же пойду, посмотрю, - Луар решительно поднялась, - приглядишь за супом?
-Уверена? – я с тревогой взглянула на нее, - ты не обязана идти на все подряд, что звучит по улицам. Или, если хочешь знать, давай лучше я схожу, посмотрю?
-Нет, - Луар улыбнулась, - не надо, это ведь мне интересно, а не тебе.
Она торопливо вышла из кухни, я проводила ее взглядом и вернулась к супу.
Нет, конечно, мне повезло. Много раз и много с чем. Я жива, я не больна, я все еще жива! А то, что я одна – так мне и надо, я сама виновата. Это мой ад и мне в нем жить. Прятаться от самой себя, опускать глаза при встрече с мужчинами, чьи лица вдруг покажутся мне знакомыми, а когда работаешь в трактире…
Меня узнавали. Конечно, меня узнавали. Это клеймо собственного лица. Пусть и запудренного, спрятанного в темноте ничем нельзя уже вытравить.
Только если смертью, но та пока обходит меня. может быть, и для нее я неприкаянная.
Луар вернулась быстро. Странно отрешенная.
-Ну? Кого мы убиваем сегодня? – я попыталась пошутить, но чувство юмора, видимо, теряется где-то с душой.
-Они не убивают, - она растерянно взглянула на меня. – Они… не убивают.
-А ты точно по улице Парижа ходила? – я усадила Луар, - что там такое?
-Я видела, как толпа несла человека на руках, - Луар взглянула на меня, - на нем был венок из дубовых листьев. Она пронесла его куда-то по улице, вверх*
-Чего? – я отшатнулась. – Какого человека? В каких листьях? Его вели…несли – на казнь?
-Нет, - она покачала головою, - толпа обожала его!
Ну…мы уже знаем, как это работает. Сегодня – обожание, завтра – ругательства и проклятия. Не в первый раз.
-Они несли его на руках! – Луар как будто было важно, чтобы я поверила ей.
-Да ради всех богов, - я дернула плечом, - нам нужно закончить суп.
Помешивая варево, я все пыталась понять – почему Луар взволновало какое-то там чье-то очередное возвышение, когда вокруг столько забот, созданных в единственную цель – выживание?
Примечание:
*-Триумф Жана-Поля Марата. В апреле 1793 года король был уже осуждён и казнён, но у власти во Франции ещё находились умеренные революционеры — жирондисты. Марат яростно обличал их в своей газете за измену, и требовал суровых революционных мер.
Тогда жирондисты решили предать его суду за призывы к «убийству и грабежам»; доказательства были взяты из разных номеров его газеты. Конвент лишил Марата депутатской неприкосновенности. 24 апреля Марат явился в Революционный трибунал, что было для него крайне рискованным шагом: в случае осуждения его ждала смерть. На суде он гордо назвал себя "апостолом и мучеником свободы". Однако трибунал единогласно оправдал его!
После этого и состоялся "триумф Марата": огромная восторженная толпа парижан на руках внесла своего любимца в Конвент. Он был увенчан венком из дубовых листьев.
18. Кутон
Даже полный паралич обеих ног не сломил дух Жоржа Огюста Кутона. Конечно, он предвидел это, когда ему пришлось начать использовать трость, а потом перейти на костыли и успел приготовить свой разум к заточению в механическое кресло, которое приводилось в движение с помощью двух рукояток, приделанных к подлокотникам. Зубчатая передача передавала движение на колеса, и кресло могло с противным скрипом везти Кутона в нужное ему место.
Для революционного периода кресло было весьма удобным…если в нем, разумеется, не сидеть. При использовании же, Жорж быстро выяснил, что ручки поворачиваются тяжело, кресло само неповоротливо, а что касается ступеней, то и вовсе приходилось поступать совсем иначе: Кутона заносили на руках, а кресло вносили следом, спускали также.
И если никто не замечал в здравом рассудке, сколько ступеней и лестниц в залах Конвента, то Жорж мог назвать каждую с точностью, ведь каждая напоминала ему о том, от чего он не мог избавиться.
Но Жорж не умел жаловаться. Время не располагало к этому, а его собственный характер и вовсе не оставлял никакой возможности даже допустить мысль о жалобе.
Оглядываясь же на свой путь, начавшийся со скромного адвокатства в Оверни, до становления председателем Национального Конвента и образованием с двумя гремевшими на всю страну, а может быть, и на весь просвещенный мир именами – Робеспьера и Сен-Жюста триумвиратом, Кутон был горд.
-А ты не устал? – с тревогой спрашивал Луи Сен-Жюст – молодой, полный энергии и кипящего пламени в сердце, оглядывая Жоржа в поздний час, когда Жорж притягивал к себе новую пачку прошений и листов, намериваясь разобрать их.
Сам Сен-Жюст твердил без остановки, что революционер находит отдых только в могиле, и всякий, взглянув на Луи, мог подумать, что тот вообще обходится без сна и перерыва. Вечно в делах, в разъездах, походя решающий какие-то еще задачи, Луи не уставал.
Но проявлял такую заботу о Жорже и Робеспьере. Первого – по причине его болезни, а второго исключительно из привязанности и восхищения. Кутону даже было немного завидно, что именно Робеспьера Сен-Жюст слушает с особенным вниманием, готовый всегда подхватить его мысль и поддержать ее.
-У меня проблема с ногами, а не с головой! – отзывался Кутон, которого задевала такая забота. Она выделяла его.
Впрочем, во время выступлений, Жорж сам нередко разыгрывал эту карту. Он сделал свое увечье своей особенностью, а не стыдом. В кипении революционных волн нужно было выделяться, чтобы запомниться народу, иначе тот путался в одинаковых почти речах и лицах, в расхождениях, что можно было понять, имея лишь образование. И каждый, кто продвигался, кто возносился на вершины народной любви, имел какую-то особенную черту.
Хлесткие и жуткие речи Марата, его перекошенное от гнева лицо болезненное, в надрывных язвах, но любимое в народе и узнаваемое…
Громкий, зычный словно труба, голос Дантона и его грозная могучая фигура.
Негромкий, в противовес, голос Робеспьера и его хрупкое сложение, но взгляд, прожигающий кожу холодностью и решительная вера в слова.
Яростные всплески Сен-Жюста, категоричность и молодая красота.
Отборная брань Эбера, что восставал мгновенно и готов был восставать до самого конца.
Камиль Демулен, обладатель легкого заикания, что проходило волшебным образом, стоило ему со всей поэтической горячностью заговорить.
И Кутон, который без труда шутил над всеми и над самим собою.
-Я, граждане, пожалуй, сегодня с места, - начинал он, бывало так, - а то подниматься на трибуну мне долго.
Подниматься… его вносили туда. Но это требовало времени и ловкости, а время – роскошь. Но, наблюдая за тем, как легко вбегают по ступеням трибуны, как степенно восходят к ней, как медленно идут, или торопливо же спешат, Кутон все-таки чувствовал в груди обиду.
Разум позволял ему сохранять достоинство и шутить над собою первым, чтобы избежать насмешек, но…
Но сердце стучало тихой обидой, и не желало никак, проклятое, униматься.
Однажды один из депутатов испросил себе отпуск, отдаляясь от кипения революции к жене и детям. Депутат этот надоел всем своей напористой рьяностью и глупостью, а потому его отпустили без слез и молений. Тот же, движимый порывом хорошего настроения, решил пошутить над Кутоном, попавшим в его поле зрения и спросил громко:
-А как же твоя жена, Жорж? Не грустно ей жить с калекой?
В зале повисла тишина. Это было сравнимо с пощечиной. Но Жорж только медленно развернул свое кресло к обидчику и, улыбаясь, ответил:
-Друг мой, мы так погрязли в делах, что я редко бываю дома. Моя бедная жена, наверное, не заметила еще этого.
И захохотал первым. Вслед за ним и другие. Это было ответной пощечиной, тычком за то, что кто-то удаляется, а кто-то должен работать и не иметь никакого отдыха.
Жорж разучился обижаться. Разучился замечать шепоток: «калека» в рядах, перестал замечать грубые комплименты: «хоть и безногий, а башковитый!»
Ноги-то у него были. Просто он их не чувствовал, а они не чувствовали его. а жена…прекрасная в своей отверженности Мари, подарившая ему двух сыновей! – Кутон не скрывал гордости и за это.
И за то, что при всей своей занятости и болезни еще успел завести любовницу, шокировав тех, кто воспринимал само существование паралича равным прямому умиранию.
-Связь вне брака! – Сен-Жюст вслед за Робеспьером выступал за добродетель и полагал, что самым главным примером для народа должны быть проповедники этой добродетели, - да как ты вообще на такое способен!
-А вот, способен! – Кутон даже не стал отпираться.
И Сен-Жюст махнул рукой.
Робеспьер, Сен-Жюст, Кутон. Идеолог – Робеспьер, Сен-Жюст как деятель и Кутон, как адаптация, как умеренный, как баланс между ними.
Народ рукоплескал же Робеспьеру. Народ тянулся к Сен-Жюсту. Народ гораздо тише реагировал на Кутона.
Но он нашел в себе силы не замечать и этого. Имя Робеспьера, как Жорж ясно видел, впечатывалось в историю на долгие века, имя Сен-Жюста легко отыскалось бы где-нибудь там же, а свое имя Кутон не видел пылающим так же ярко.
И не жалел этого. У него не было времени – дела гнали его вперед, от размышлений.
Они не всегда были откровенны друг с другом. Но всегда имели для этого причину. Кутон не воплощал всякий декрет, на ходу, порою, меняя бумаги, Сен-Жюст не всегда был точен в цифрах о жертвах и врагах, а Робеспьер не всегда раскрывал свои планы.
И это было нормально. Им пришлось верить друг другу. Они научились этому.
В последний год Кутон стал предчувствовать конец. Что-то было не так, что-то уже образовалось в воздухе напряженное, что-то очень тяжелое сходилось над головою и гнуло к земле. И вроде бы были такие же заседания, и те же встречи и даже бумаги имели одно и то же значения, но что-то изменилось навсегда.
И зарождалось новое, где ни ему, ни Робеспьеру, ни Сен-Жюсту не было уже места.
Кутон все также разыгрывал свою карту:
-Я считаю, - говорил он после сорвавшегося покушения какой-то безумной девицы на Робеспьера, - что гражданина Робеспьера следует охранять, как гражданина Сен-Жюста. Я считаю, что их жизни, отданные в служение Республике, имеют большую ценность и именно защита этих жизней…
-А что насчет тебя, Кутон? – перебил его кто-то веселый и звонкий.
-Я? – Жорж пожал плечами, - от моей смерти от Республики не убудет.
Но позже, тем же днем, Сен-Жюст строго, не имея никакого почтения ни к возрасту Кутона, ни к положению, спросил:
-Что это значит «от Республики не убудет»?
-Найдете другого в замену мне, - легко ответил Жорж, - а вот мы в замену вам не найдем.
-Абсурд! – Сен-Жюст резко рубанул ладонью по воздуху, отсекая всякие сомнения Кутона и демонстрируя категоричность.
Гийом появлялся и исчезал. Он говорил мне о каких-то людях, о каких-то их речах и блистательных выступлениях, свидетелем которых был. И ни разу не спросил обо мне.
-Представляешь, - его глаза горели, он говорил и выжимал простыни, не замечая даже, что делает, - представляешь, он немного заикается, и очень скромен, но как он говорит! В его словах столько горечи и столько боли за нацию, за Францию, за всех нас…
«А где же твоя горечь и боль за нас?» - думалось мне, но я прокатывала простынь между досками и молчала.
-А тот, ну, который такой…болезненный, поверь, Сатор, от его речей сам дьявол бы стал защитником обездоленных…
«Какой молодец твой дьявол», - я удерживалась от ехидства и только тихо просила:
-Не пропадай так, мне одной не справится с работой.
-Сатор. – Гийом отмахивался, - ты ничего не понимаешь! эти люди борются за нас, за тебя и меня. Они сражаются, отвоевывают кусочек за кусочком все, что отняли у нас тираны!
-Они – да, - всему приходит конец, и мое терпение никогда не могло быть исключением, - а причем тут ты и они?
Гийом осекся. Он странно и холодно взглянул на меня, потерялся в своих мыслях, уязвленный тем, что он в Париже уже почти месяц, а его все еще никто не знает!
-Ты жестокая, Сатор, - промолвил Гийом.
Кажется, я расхохоталась.
Отсмеявшись, я взглянула на оскорбленного до глубин самого прекрасного Гийома и увидела в его лице тень смерти.
Он не заговорил больше со мной. Ушел и не вернулся. Не вернулся уже никогда. Это было почти полтора года назад…
И снова – первой мыслью, и совсем уже не злой, было: «теперь мне надо не пропасть самой».
***
Теперь уже я отложила лук и прислушалась. С переборкой овощей покончено, а на улице все еще гвалт, который то приближается, то, словно бы, отходит назад. Если была бы казнь – все бы уже прошло мимо, если было бы выступление, то тоже все, вернее всего, закончилось бы, так что же происходит.
-Как думаешь, - Луар, заметив, что не одна она насторожена, спросила почему-то шепотом, - это когда-нибудь кончится?
-Всё кончается, - ответила я, - но я думаю, что самого страшного мы еще не увидели.
Луар побелела и крепче сжала в пальцах нож, которым очищала картофель.
***
Как это произошло – не знаю уже. Не помню. Помню, что через месяц от прибытия в Париж, прачечная закрылась. Не могу указать уже причину, возможно, в Париже закончилось грязное белье.
Я осталась на улице, скиталась, перебиваясь случайными и мелкими заработками вроде мытья посуды, но это было временно, и надо было пройти через толпу желающих.
А потом я попала на улицу Сен-Дени.
У меня была тарелка горячего супа, дешевое вино, которое давало мне возможность не запоминать одинаково отвратительных лиц клиентов, и крыша над головой. Не было только души. Мой отец был богобоязненным человеком, верным супругом, и пытался нас воспитать также. я боялась, что он смотрит на меня с небес и проклинает. Я боялась, пока у меня был страх.
Грязные истории множились быстрее, чем я успевала очнуться от одной, отойти. Влипала уже в следующую. Я привыкла к боли и унижению, привыкла к страху и перестала бояться пропасти огненной, проклятий умершего отца, небес – всего.
И смерти, которую я так часто видела среди своих клиентов. Я видела лик смерти на лице молодости и старости, красоты и уродства. Смерть забирала всех и я боялась, что взглянув однажды на себя в зеркало, чтобы поправить помаду или белила, я вдруг увижу свою смерть.
Интересно, как я умру? Всегда было интересно.
Я пыталась скопить хоть что-то, чтобы броситься прочь. Оставить всё, уйти. Но чувствовала, что вокруг горла и жизни затягивается петля, которую не разорвать, а чем сильнее ты бьешься, тем больше страдаешь.
Потом высшая сила спасла меня – бой разврату был дан весьма неожиданно. Нет, мы не исчезли, но стали прятаться.
И я смогла сбежать с тех улиц, но куда убежишь от себя самой?
Я перестала узнавать себя в зеркале, потому что больше не покрывала свое лицо плотным слоем пудры и краски. Я не узнавала своих черт, и не могла смотреть без отвращения.
Несколько шрамов, три седых волоса в копне моих черных, отвращение от самой себя и полное отсутствие страха перед чем-либо – вот, что стало моим клеймом, что сгубило меня.
А потом случилось еще одно чудо. Я попала в помощницы трактирчика. И этого не произошло бы, если бы Луар не носила под сердцем ребенка. А так, ее муж решил, что вдвоем им не справиться и тут появилась я.
Я не скрывала своей судьбы. Не скрывала той грязи, от которой не отмыться. Но Луар щадила меня, жалела, и ее муж проявлял ко мне терпение.
Судьба улыбнулась мне. Луар забыла мое прошлое, а оно меня гонит.
***
-Я всё же пойду, посмотрю, - Луар решительно поднялась, - приглядишь за супом?
-Уверена? – я с тревогой взглянула на нее, - ты не обязана идти на все подряд, что звучит по улицам. Или, если хочешь знать, давай лучше я схожу, посмотрю?
-Нет, - Луар улыбнулась, - не надо, это ведь мне интересно, а не тебе.
Она торопливо вышла из кухни, я проводила ее взглядом и вернулась к супу.
Нет, конечно, мне повезло. Много раз и много с чем. Я жива, я не больна, я все еще жива! А то, что я одна – так мне и надо, я сама виновата. Это мой ад и мне в нем жить. Прятаться от самой себя, опускать глаза при встрече с мужчинами, чьи лица вдруг покажутся мне знакомыми, а когда работаешь в трактире…
Меня узнавали. Конечно, меня узнавали. Это клеймо собственного лица. Пусть и запудренного, спрятанного в темноте ничем нельзя уже вытравить.
Только если смертью, но та пока обходит меня. может быть, и для нее я неприкаянная.
***
Луар вернулась быстро. Странно отрешенная.
-Ну? Кого мы убиваем сегодня? – я попыталась пошутить, но чувство юмора, видимо, теряется где-то с душой.
-Они не убивают, - она растерянно взглянула на меня. – Они… не убивают.
-А ты точно по улице Парижа ходила? – я усадила Луар, - что там такое?
-Я видела, как толпа несла человека на руках, - Луар взглянула на меня, - на нем был венок из дубовых листьев. Она пронесла его куда-то по улице, вверх*
-Чего? – я отшатнулась. – Какого человека? В каких листьях? Его вели…несли – на казнь?
-Нет, - она покачала головою, - толпа обожала его!
Ну…мы уже знаем, как это работает. Сегодня – обожание, завтра – ругательства и проклятия. Не в первый раз.
-Они несли его на руках! – Луар как будто было важно, чтобы я поверила ей.
-Да ради всех богов, - я дернула плечом, - нам нужно закончить суп.
Помешивая варево, я все пыталась понять – почему Луар взволновало какое-то там чье-то очередное возвышение, когда вокруг столько забот, созданных в единственную цель – выживание?
Примечание:
*-Триумф Жана-Поля Марата. В апреле 1793 года король был уже осуждён и казнён, но у власти во Франции ещё находились умеренные революционеры — жирондисты. Марат яростно обличал их в своей газете за измену, и требовал суровых революционных мер.
Тогда жирондисты решили предать его суду за призывы к «убийству и грабежам»; доказательства были взяты из разных номеров его газеты. Конвент лишил Марата депутатской неприкосновенности. 24 апреля Марат явился в Революционный трибунал, что было для него крайне рискованным шагом: в случае осуждения его ждала смерть. На суде он гордо назвал себя "апостолом и мучеником свободы". Однако трибунал единогласно оправдал его!
После этого и состоялся "триумф Марата": огромная восторженная толпа парижан на руках внесла своего любимца в Конвент. Он был увенчан венком из дубовых листьев.
18. Кутон
Даже полный паралич обеих ног не сломил дух Жоржа Огюста Кутона. Конечно, он предвидел это, когда ему пришлось начать использовать трость, а потом перейти на костыли и успел приготовить свой разум к заточению в механическое кресло, которое приводилось в движение с помощью двух рукояток, приделанных к подлокотникам. Зубчатая передача передавала движение на колеса, и кресло могло с противным скрипом везти Кутона в нужное ему место.
Для революционного периода кресло было весьма удобным…если в нем, разумеется, не сидеть. При использовании же, Жорж быстро выяснил, что ручки поворачиваются тяжело, кресло само неповоротливо, а что касается ступеней, то и вовсе приходилось поступать совсем иначе: Кутона заносили на руках, а кресло вносили следом, спускали также.
И если никто не замечал в здравом рассудке, сколько ступеней и лестниц в залах Конвента, то Жорж мог назвать каждую с точностью, ведь каждая напоминала ему о том, от чего он не мог избавиться.
Но Жорж не умел жаловаться. Время не располагало к этому, а его собственный характер и вовсе не оставлял никакой возможности даже допустить мысль о жалобе.
Оглядываясь же на свой путь, начавшийся со скромного адвокатства в Оверни, до становления председателем Национального Конвента и образованием с двумя гремевшими на всю страну, а может быть, и на весь просвещенный мир именами – Робеспьера и Сен-Жюста триумвиратом, Кутон был горд.
-А ты не устал? – с тревогой спрашивал Луи Сен-Жюст – молодой, полный энергии и кипящего пламени в сердце, оглядывая Жоржа в поздний час, когда Жорж притягивал к себе новую пачку прошений и листов, намериваясь разобрать их.
Сам Сен-Жюст твердил без остановки, что революционер находит отдых только в могиле, и всякий, взглянув на Луи, мог подумать, что тот вообще обходится без сна и перерыва. Вечно в делах, в разъездах, походя решающий какие-то еще задачи, Луи не уставал.
Но проявлял такую заботу о Жорже и Робеспьере. Первого – по причине его болезни, а второго исключительно из привязанности и восхищения. Кутону даже было немного завидно, что именно Робеспьера Сен-Жюст слушает с особенным вниманием, готовый всегда подхватить его мысль и поддержать ее.
-У меня проблема с ногами, а не с головой! – отзывался Кутон, которого задевала такая забота. Она выделяла его.
Впрочем, во время выступлений, Жорж сам нередко разыгрывал эту карту. Он сделал свое увечье своей особенностью, а не стыдом. В кипении революционных волн нужно было выделяться, чтобы запомниться народу, иначе тот путался в одинаковых почти речах и лицах, в расхождениях, что можно было понять, имея лишь образование. И каждый, кто продвигался, кто возносился на вершины народной любви, имел какую-то особенную черту.
Хлесткие и жуткие речи Марата, его перекошенное от гнева лицо болезненное, в надрывных язвах, но любимое в народе и узнаваемое…
Громкий, зычный словно труба, голос Дантона и его грозная могучая фигура.
Негромкий, в противовес, голос Робеспьера и его хрупкое сложение, но взгляд, прожигающий кожу холодностью и решительная вера в слова.
Яростные всплески Сен-Жюста, категоричность и молодая красота.
Отборная брань Эбера, что восставал мгновенно и готов был восставать до самого конца.
Камиль Демулен, обладатель легкого заикания, что проходило волшебным образом, стоило ему со всей поэтической горячностью заговорить.
И Кутон, который без труда шутил над всеми и над самим собою.
-Я, граждане, пожалуй, сегодня с места, - начинал он, бывало так, - а то подниматься на трибуну мне долго.
Подниматься… его вносили туда. Но это требовало времени и ловкости, а время – роскошь. Но, наблюдая за тем, как легко вбегают по ступеням трибуны, как степенно восходят к ней, как медленно идут, или торопливо же спешат, Кутон все-таки чувствовал в груди обиду.
Разум позволял ему сохранять достоинство и шутить над собою первым, чтобы избежать насмешек, но…
Но сердце стучало тихой обидой, и не желало никак, проклятое, униматься.
***
Однажды один из депутатов испросил себе отпуск, отдаляясь от кипения революции к жене и детям. Депутат этот надоел всем своей напористой рьяностью и глупостью, а потому его отпустили без слез и молений. Тот же, движимый порывом хорошего настроения, решил пошутить над Кутоном, попавшим в его поле зрения и спросил громко:
-А как же твоя жена, Жорж? Не грустно ей жить с калекой?
В зале повисла тишина. Это было сравнимо с пощечиной. Но Жорж только медленно развернул свое кресло к обидчику и, улыбаясь, ответил:
-Друг мой, мы так погрязли в делах, что я редко бываю дома. Моя бедная жена, наверное, не заметила еще этого.
И захохотал первым. Вслед за ним и другие. Это было ответной пощечиной, тычком за то, что кто-то удаляется, а кто-то должен работать и не иметь никакого отдыха.
Жорж разучился обижаться. Разучился замечать шепоток: «калека» в рядах, перестал замечать грубые комплименты: «хоть и безногий, а башковитый!»
Ноги-то у него были. Просто он их не чувствовал, а они не чувствовали его. а жена…прекрасная в своей отверженности Мари, подарившая ему двух сыновей! – Кутон не скрывал гордости и за это.
И за то, что при всей своей занятости и болезни еще успел завести любовницу, шокировав тех, кто воспринимал само существование паралича равным прямому умиранию.
-Связь вне брака! – Сен-Жюст вслед за Робеспьером выступал за добродетель и полагал, что самым главным примером для народа должны быть проповедники этой добродетели, - да как ты вообще на такое способен!
-А вот, способен! – Кутон даже не стал отпираться.
И Сен-Жюст махнул рукой.
***
Робеспьер, Сен-Жюст, Кутон. Идеолог – Робеспьер, Сен-Жюст как деятель и Кутон, как адаптация, как умеренный, как баланс между ними.
Народ рукоплескал же Робеспьеру. Народ тянулся к Сен-Жюсту. Народ гораздо тише реагировал на Кутона.
Но он нашел в себе силы не замечать и этого. Имя Робеспьера, как Жорж ясно видел, впечатывалось в историю на долгие века, имя Сен-Жюста легко отыскалось бы где-нибудь там же, а свое имя Кутон не видел пылающим так же ярко.
И не жалел этого. У него не было времени – дела гнали его вперед, от размышлений.
Они не всегда были откровенны друг с другом. Но всегда имели для этого причину. Кутон не воплощал всякий декрет, на ходу, порою, меняя бумаги, Сен-Жюст не всегда был точен в цифрах о жертвах и врагах, а Робеспьер не всегда раскрывал свои планы.
И это было нормально. Им пришлось верить друг другу. Они научились этому.
***
В последний год Кутон стал предчувствовать конец. Что-то было не так, что-то уже образовалось в воздухе напряженное, что-то очень тяжелое сходилось над головою и гнуло к земле. И вроде бы были такие же заседания, и те же встречи и даже бумаги имели одно и то же значения, но что-то изменилось навсегда.
И зарождалось новое, где ни ему, ни Робеспьеру, ни Сен-Жюсту не было уже места.
Кутон все также разыгрывал свою карту:
-Я считаю, - говорил он после сорвавшегося покушения какой-то безумной девицы на Робеспьера, - что гражданина Робеспьера следует охранять, как гражданина Сен-Жюста. Я считаю, что их жизни, отданные в служение Республике, имеют большую ценность и именно защита этих жизней…
-А что насчет тебя, Кутон? – перебил его кто-то веселый и звонкий.
-Я? – Жорж пожал плечами, - от моей смерти от Республики не убудет.
Но позже, тем же днем, Сен-Жюст строго, не имея никакого почтения ни к возрасту Кутона, ни к положению, спросил:
-Что это значит «от Республики не убудет»?
-Найдете другого в замену мне, - легко ответил Жорж, - а вот мы в замену вам не найдем.
-Абсурд! – Сен-Жюст резко рубанул ладонью по воздуху, отсекая всякие сомнения Кутона и демонстрируя категоричность.
