Да ты и сам ведь понимаешь, что тащить двоедушника на Туманный остров неразумно. Вот и думай.
Они опять надолго замолчали, глядя вдаль и думая каждый о своем. На сей раз первым подал голос Премысл:
- Ну, что же, - сказал он задумчиво, - не сошелся свет клином ни на тебе, ни на твоей «Белой башне». Теперь я, хотя бы, знаю, что мне нужно делать, так что найду и время, и место, и людей, что смогут помочь, тоже найду…
- Успеешь ли? - перебил его Ведун, - Ты же ведь, надеюсь, не веришь в «случайные встречи»? А раз так, то понимаешь, что если Время вдруг дало вокруг тебя петлю, то жди, - скоро затянется узлом! Останется только резать по живому. Впрочем, я сказал, а ты поступай теперь, как знаешь. Ты за него в ответе, так что тебе и решать: хочешь продлить агонию двоедушника, так положи его куда-нибудь в тенечек, и, через пару-тройку дней, он сам очухается, а решишь освободить душу друга, - так перехвати ему, прямо сейчас, ножом горло…
- Да, полноте, лекарь! Да, ведомо ли тебе что такое честь воинская? Сонного ведь бить, что мертвого!
- А здесь тебе, почтенный кормщик, не поединок чести, а - исцеление недужного! Так что не путай божий дар с яичницей! Зачастую исцеления «на грани жизни и смерти», только и возможны, что промежду сном и явью.
- Ну, да вам, лекарям, оно, конечно, виднее. Вы - люди ученые, от премудрых избранные. А как по-нашему, по-простому, – не дело это! Мы своих бросать не научены! – сказал, как отрезал, Премысл и надолго замолчал.
- Ты, вот лучше, скажи-ка мне, ученый человек, зачем ты с парнем-то так сурово? – наконец опять засопел он и кивнул в сторону Станислава, - Ну, молод дубок, - раскачался на ветру, расшумелся. Сбил бы с него лишние листья, чтобы шелестел не так шумно, да и будет с него.
- Сурово?! А что, разве можно было как-то иначе? – поднял вверх белесые брови Ведун, - Иначе никак нельзя. Сам же видел, что болен парень. Тяжело болен. А раз болен, то, значит, целить его надо. Продолжая твою тему с дубом: знаешь, как оно бывает, - вот стоит себе дуб, с виду, вроде бы ничего - крепкий, ну, разве что, кое-где немного повредился снаружи. Глядь, а от того повреждения уже потянуло гнильцой! И если эту гниль вовремя не срубить, не срезать, то дойдет она до самой сердцевины, до самых его корней, и тогда сгниет такое дерево на корню, и повалится от первого же порыва ветра. Вот и этот дуралей, - по молодости, да по глупости, возомнил о себе невесть что. Ну как же, распустил хвост, - «первый парень на деревне, а в деревне один дом»! Вот и пусть теперь посидит тишком, да поразмыслит на трезвую голову о том, что так ли уж он хорош, как о том пели его прихлебатели, что, может быть, он потому и молодец, что выбирал себе препятствия пониже, да врагов пожиже…. А там отлежится, да, глядишь, одумается и переменится.
- А не сломается ли от такой ревностной «заботы» дубок-то твой? – криво усмехнулся Премысл.
- Не боись, не сломается. А сломается, так не жалко! Все одно гнилое дерево никуда не годится, что ни сделаешь из него, все развалится. Так что срубим под корень, - нечего гниль разводить. А корни у него крепкие, новый побег пустят…. Да только, говорю я тебе, - он не сломается. Не та порода! Уж ты помяни мое слово, - не пройдет и седмицы, как придет каяться.
- Не рановато ли? – с сомнением протянул Премысл.
- В самый раз, - убежденно уронил Ведун. - Покамест в нем говорит только плоть, а как только она угомонится (а на это уйдут два-три дня), так сразу же заговорит душа, что давно уже своего голоса ждет. Заговорит языком совести…. К слову, о плоти, - не найдется ли у тебя, часом, немного нутряного жира?
- И нутряной, и медвежий, и барсучий, и змеиный, - любой найдется, - понимающе кивнул кормщик, - да и готовая мазь, тоже имеется. Так что ты не беспокойся, - мой недогляд, я и озабочусь. Через три дня будет твой холоп, как новенький. Кстати, что-то он там залежался. Макнуть бы надобно, охолонуть сердешного...
Они опять надолго замолчали, глядя вдаль и думая каждый о своем. На сей раз первым подал голос Премысл:
- Ну, что же, - сказал он задумчиво, - не сошелся свет клином ни на тебе, ни на твоей «Белой башне». Теперь я, хотя бы, знаю, что мне нужно делать, так что найду и время, и место, и людей, что смогут помочь, тоже найду…
- Успеешь ли? - перебил его Ведун, - Ты же ведь, надеюсь, не веришь в «случайные встречи»? А раз так, то понимаешь, что если Время вдруг дало вокруг тебя петлю, то жди, - скоро затянется узлом! Останется только резать по живому. Впрочем, я сказал, а ты поступай теперь, как знаешь. Ты за него в ответе, так что тебе и решать: хочешь продлить агонию двоедушника, так положи его куда-нибудь в тенечек, и, через пару-тройку дней, он сам очухается, а решишь освободить душу друга, - так перехвати ему, прямо сейчас, ножом горло…
- Да, полноте, лекарь! Да, ведомо ли тебе что такое честь воинская? Сонного ведь бить, что мертвого!
- А здесь тебе, почтенный кормщик, не поединок чести, а - исцеление недужного! Так что не путай божий дар с яичницей! Зачастую исцеления «на грани жизни и смерти», только и возможны, что промежду сном и явью.
- Ну, да вам, лекарям, оно, конечно, виднее. Вы - люди ученые, от премудрых избранные. А как по-нашему, по-простому, – не дело это! Мы своих бросать не научены! – сказал, как отрезал, Премысл и надолго замолчал.
- Ты, вот лучше, скажи-ка мне, ученый человек, зачем ты с парнем-то так сурово? – наконец опять засопел он и кивнул в сторону Станислава, - Ну, молод дубок, - раскачался на ветру, расшумелся. Сбил бы с него лишние листья, чтобы шелестел не так шумно, да и будет с него.
- Сурово?! А что, разве можно было как-то иначе? – поднял вверх белесые брови Ведун, - Иначе никак нельзя. Сам же видел, что болен парень. Тяжело болен. А раз болен, то, значит, целить его надо. Продолжая твою тему с дубом: знаешь, как оно бывает, - вот стоит себе дуб, с виду, вроде бы ничего - крепкий, ну, разве что, кое-где немного повредился снаружи. Глядь, а от того повреждения уже потянуло гнильцой! И если эту гниль вовремя не срубить, не срезать, то дойдет она до самой сердцевины, до самых его корней, и тогда сгниет такое дерево на корню, и повалится от первого же порыва ветра. Вот и этот дуралей, - по молодости, да по глупости, возомнил о себе невесть что. Ну как же, распустил хвост, - «первый парень на деревне, а в деревне один дом»! Вот и пусть теперь посидит тишком, да поразмыслит на трезвую голову о том, что так ли уж он хорош, как о том пели его прихлебатели, что, может быть, он потому и молодец, что выбирал себе препятствия пониже, да врагов пожиже…. А там отлежится, да, глядишь, одумается и переменится.
- А не сломается ли от такой ревностной «заботы» дубок-то твой? – криво усмехнулся Премысл.
- Не боись, не сломается. А сломается, так не жалко! Все одно гнилое дерево никуда не годится, что ни сделаешь из него, все развалится. Так что срубим под корень, - нечего гниль разводить. А корни у него крепкие, новый побег пустят…. Да только, говорю я тебе, - он не сломается. Не та порода! Уж ты помяни мое слово, - не пройдет и седмицы, как придет каяться.
- Не рановато ли? – с сомнением протянул Премысл.
- В самый раз, - убежденно уронил Ведун. - Покамест в нем говорит только плоть, а как только она угомонится (а на это уйдут два-три дня), так сразу же заговорит душа, что давно уже своего голоса ждет. Заговорит языком совести…. К слову, о плоти, - не найдется ли у тебя, часом, немного нутряного жира?
- И нутряной, и медвежий, и барсучий, и змеиный, - любой найдется, - понимающе кивнул кормщик, - да и готовая мазь, тоже имеется. Так что ты не беспокойся, - мой недогляд, я и озабочусь. Через три дня будет твой холоп, как новенький. Кстати, что-то он там залежался. Макнуть бы надобно, охолонуть сердешного...
