Глава 1
Ах ты степь широкая...
Зимняя степь безмолвна и величественна. Куда ни посмотришь — сплошной белый океан, прорезанный насквозь грунтовыми дорогами. Они как ветки от ствола дерева — расплетаются от асфальтированной трассы в разных направлениях. И как бы человек ни старался отдалить степь: делать насыпи, выравнивать дороги грейдером, засыпать гравием, высаживать лесополосы по краю, степь всегда берёт своё. Это её территория. И природа безраздельно властвует над своими просторами, независимо от времени года.
Вот и сейчас, скованная морозами, степь старается укутать каждый клочок земли пушистым снегом. Гонимые ветром сугробы сметаются с асфальтированной трассы проезжающими мимо машинами и наслаиваются друг на друга на гравийке, движение по которой не такое частое.
В самом начале такой дороги и стоял человек, ожидавший попутку.
Хмурое небо расступилось перед ярко-жёлтым диском, и снег брызнул искрящейся чистотой, сверкая на солнце алмазной россыпью и слепя глаза молодому парню. За плечами — солдатский вещмешок и гитара. Серая шинель поблёскивала погонами с сержантскими лычками, а танки в петлицах заявляли о том, из каких войск демобилизовался бравый солдатик.
Он стоял и смотрел вдаль, где дорога терялась в заснеженной степи, и только лесополоса по краям показывала точное её направление. Вот она – то на горку заберётся, то вниз упадёт, то в сторону отступит. И там, за этими холмами и редкими перелесками, родная деревня.
Кажется, руку протяни, и ты дома. Но Толик знал коварство степи, она не прощала самонадеянности. Вроде мороз, солнце и ветерок не такой уж бойкий. Отправляйся в путь пешком, иди да радуйся. Дыши густым зимним воздухом, слушай скрип наста под кирзовыми сапогами да разглядывай следы на снегу: вот мышка пробежала, вот стадо коров перегонял пастух через дорогу, а тут косуля сугробами пробиралась к берёзе в лесополосе кору глодать.
Пару часов пешим ходом до села, а то и меньше, если нагонит какая попутная машина. Но на деле такое безрассудство часто оборачивалось бедой. Погода в степи меняется очень быстро. Глядишь, ветер уже крепчает, вьюжит и вскоре поднимается такой метелью, что вытянутой руки не видно, не то что дороги. А снег залепляет глаза, рот и нос, задувает в любые маломальские щели в одежде. И мороз, будто в поучение, подхватывает эстафету: сковывает тело и усыпляет мозг.
Толик затянулся папиросой, приглядываясь, не собирается ли какая машина свернуть с трассы на его дорогу. Нет, никого.
Вот так же, наверное, в шинели и с вещмешком, весной сорокового года возвращался с финской войны его батя, Иван Милохин.
Стоял на этой дороге, ждал попутку, и было ему чуть больше, чем сейчас Толику.
Весной тридцать девятого Иван демобилизовался из рядов Красной Армии, поступил служить в милицию на должность участкового. В августе сосватал из соседнего села красавицу Полину, а в ноябре, когда молодая жена была уже беременна, призвали Ивана на финскую войну. И он вернулся.
Вернулся, чтобы в мае месяце принять на руки новорождённого сына Толика. Вернулся, чтобы жить, любить... Но в июне сорок первого грянула Великая Отечественная. И спустя полгода Полина, мать Толика, получила похоронку... Так и закончилось короткое счастье.
Военное и послевоенное время было тяжёлым и голодным, и мужские взрослые руки в доме не помешали бы. Но Полина решилась на новые отношения спустя лишь двенадцать лет.
Толик учился в седьмом классе, когда в доме появился мужчина. Хозяйство сразу заиграло новыми красками, звуками и запахами. Мальчишке нравилось помогать отчиму строгать новый штакетник, перекрывать крышу сарая, перекапывать огород.
Но однажды тот вернулся домой озверевшим от хмеля. Толик защищал мать, как мог, за что и получил кулаком, от ничего не соображающего пьяного мужика.
Полина уже носила под сердцем ребёнка, но терпеть такую жизнь не стала. И опять остались они вдвоём. Толик закончил семилетку, родился братишка Вовка. А в октябре председатель уговорил Полину отправить Толика учиться в соседнюю область, в плотницкую школу. Учёба, работа, служба в армии. И всё это вдали от дома. Конечно, все эти семь лет мать писала, и он отвечал. Но строчки на бумаге лишнего не скажут и руками материнскими не обнимут.
Не торопясь, на дороге показалась полуторка и остановилась около парня.
Дверь открылась, и выглянул водитель — круглолицый паренёк плотного телосложения, улыбающийся во весь рот.
— Служивый, куда путь держишь?
— Пашка, ты, что ли?
— А то кто ж ещё? Ну, давай быстрее. Холодно, поди, окоченел уже?
Толика приглашать два раза не нужно было. Он так замёрз, что холодная кабина казалась баней. Машина тронулась, и водитель затараторил, не давая пассажиру даже слова вставить.
— Ну рассказывай, отслужил? Сколько годков-то по чужбине? Что, лучше оно там, где нас нет? А меня не призвали, представляешь? Я ж два пальца на ноге по малолетству потерял. Ну ты помнишь? Ну вот и не взяли в армию. Я с горя напился да женился. Представляешь, у меня уже дочка есть, второго вот ждём. Я Катерине своей сказал, что рожать будет, пока сына не получу. А она в слёзы! Вот бабы дурные. Чего молчишь-то? Разомлел? Давно стоишь, небось? Да, тут на попутках не доберёшься. Но к нам же теперь автобус из города ходит. Дааа! Да ты что! Мы ж теперь не просто деревня, а колхоз! Дааа, во дела! Ну, тёть Поля-то, наверное, писала тебе? Так вот: больницу построили, свои мастерские всю целину вокруг распахали. Дааа, помнишь, за лесополосой ковыль да бурьян были? А последние пять лет — рожь да пшеница, да знаешь какая? Колос, в палец толщиной. Да ты что! Растёт колхоз! А Вовка, братишка твой, ох и озорной растёт. Не, мы такими не были!
Толик отвлёкся от мелькавшей за стеклом редкой лесополосы, открывавшей снежное море.
— Ага, а пальцы ты свои потерял, потому что послушным был?
— Ну, Толик — это другое. Скажешь тоже! Там надобность была!
Парни засмеялись, и Толик достал пачку папирос.
— Курить-то у тебя можно?
— А у меня в кабине всё можно, теплее будет. Хоть кури, хоть лирические сюсюранты исполняй! Папироской угостишь? А то я больше на самосаде. Ох и крепок, аж до костей продирает.
Полуторка спустилась с грейдера на грунтовую сельскую дорогу и загромыхала по промёрзшим колдобинам.
У Толика заколотилось сердце при виде знакомых мест. Маленькие засыпные землянки соседствовали с новыми деревянными срубами, из печных труб которых дым стоял столбом и даже не колыхался, скованный морозным воздухом. Толик протянул Пашке папиросы и кивнул.
— Бери пачку, у меня ещё есть. Ты вот тут останови, я сам дойду. Ну, бывай, увидимся ещё. Не знаешь, мать дома?
— Нет, она на ферме в это время, а Вовка в школе. Ты сам там хозяйничай!
И грузовик, громко заревев, тронулся дальше, вглубь села.
Осталось пройти по улице вниз, свернуть в проулок, и вот оно — детство: деревянная изба, двор, совхозный сад сразу за огородами, а за ним речка. И вода в ней студёная даже летом.
В послевоенном детстве, если мамка оставляла на целый день краюху хлеба и пару картофелин — это был праздник. Толик приходил к реке в укромное место, мочил хлеб студёной водой, посыпал солью и долго ел, растягивая удовольствие. Этот вкус он уже никогда не забудет.
Дом, отчий дом. Как же так случилось, что стал ты таким маленьким и приземистым? Покосившийся забор, сломанные ступеньки на крыльце, дверь в сени рассохлась и открывалась с трудом.
А внутри? Разулся, снял шинель, шапку, повесил на гвоздик. Всё так же, как и было? Или нет? Стол посреди комнаты застелен расшитой скатертью. Печь белёная. А лавок нет. Возле стола табуретки и около стены, по обе стороны сундука, два стула. Проём в спальню закрыт ситцевой шторкой. Раньше там стояло две кровати. А сейчас?
Да, брат, это не дом стал меньше, это ты вырос. И теперь, чтобы выглянуть в окно, нужно нагнуться, а не встать на носочки.
Но всё так же тепло и пахнет тем далёким детством.
В красном углу иконы, а на стене висят портрет Ленина и много фотографий в деревянном окладе под стеклом: отец в милицейской форме, родители вдвоём. Отец — чернобровый и серьёзный, и мама, тонкая как струна, с русой косой и светлыми красивыми глазами. А вот и он сам: в строительной школе, на целине и в армии.
Между окон висели и монотонно стучали большие часы с гирями. Толик достал из вещмешка кулёк конфет, сахар, сгущёнку, тушёнку, галеты, чай, сложил всё на стол и присел рядом.
Тик-так, тик-так — считала секундная стрелка. Тик-так, тик-так — повторял про себя паренёк и не заметил, как его сморило.
Дверь тихонько отворилась, в избу вошла женщина в телогрейке и в валенках. Стянула шаль с головы и прошептала, прикрыв рот ладонью, чтобы не напугать сына, вздремнувшего прямо за столом:
— Толенька, сынок! Ах ты ж мой соколик!
Парень открыл глаза и не сразу понял — сон или явь.
— Мама!
Захотел встать, табурет упал и стол зашатался. Обнял, а сам как во сне. Как давно он не видел мать, что она так быстро постарела? Ей же и пятидесяти ещё нет! Он ведь помнит, как молодая женщина провожала его на учёбу и смотрела сверху вниз, а теперь? Голова, уткнувшаяся ему в грудь, была присыпана серебром, и под его большими ладонями вздрагивали худенькие плечи, пробивающиеся косточками сквозь плотный ватин старой телогрейки
— Мам, ну не плачь, буде. Вот я, живой-здоровый!
Но женщина подняла взгляд, полный слёз, и ни на миг не хотела отпускать сына. Пальцы сжимали гимнастёрку на его спине, и сухая, потрескавшаяся кожа цеплялась за шерстяную ткань.
— Дай хоть налюбуюсь! Какой ты стал! Вон как вымахал! Весь в отца. Всё до крошечки от него прибрал. Сынок, неужто дождалась? Я ж как письмо твоё получила, что демобилизуешься и ехать тебе десять дней, так и спать перестала. А сегодня как что подмыло: тесто на пироги поставила, щей наварила. Ты ж с дороги. Поди, голодный, сынок. А мать тебя баснями кормит.
Полина отпустила сына, скинула валенки с фуфайкой и принялась хлопотать. Толик присел, украдкой вытер глаза и кивнул на стол.
— Мам, тут вот гостинцы тебе и Вовке.
— Ой, сынок, да зачем же, сам бы съел? Надо так, да? Ну, надо, значит надо, — приговаривала, повязывая фартук и прибирая седые пряди под ситцевый платок. — Я приберу, сынок. Приберу да спрячу, — заскрипела дверца буфета, что стоял за печкой, в закутке, — Это ж если не прибрать, этот пострелёныш враз всё съест. Чистый разбойник растёт. Скоро уже со школы прибежит.
Женщина приговаривала и быстро накрывала на стол.
— Пироги только потом, сынок, напеку. Ты ешь давай, ешь. Хлебай да салом закусывай, да хлеба не жалей. Ешь вволю! А что ж я? Ведь картошка ещё есть! Не будешь? Ну, ешь, ешь. Мне ж на ферму в обед. Хоть нагляжусь, успею!
Что может быть ценнее, чем любовь матери и домашние щи с кислой капустой, которыми Толик не мог наесться, потому что никто нигде и никогда не готовил так, как мама. И даже в самые голодные времена пара картофелин из её рук была вкуснее всего на свете.
Полина стояла за широкой спиной сына, гладила его по голове, целовала в макушку и не могла надышаться. Казалось — сон, пустое, откроет глаза, и нет ничего. Но нет. Вот он, здесь: высок, широк в плечах, волосы цвета воронова крыла, брови вразлёт, широкие скулы, нос прямой и тонкие губы. Сынок!
— Худющий-то какой, как лисапед. Вон, уши-то из-за спины торчат. Ну уж теперь откормим!
В дверь громко постучали, и вошёл пожилой коренастый мужчина, по-военному подтянутый и в ватнике. Он был коротко стриженый, что не скрывало совершенно седые волосы.
— Полина, ты дома? Слышал, Толик приехал! Ну, здорово, что ли, служивый?
Мужчина протянул Толику руку. Тот встал и поздоровался, не сообразив в первый момент, кто это.
— Не признал, что ли? Кто тебе путёвку в жизнь, так сказать, пробил? Ну ты прожуй, прожуй поначалу!
— Ну как же, узнал, Николай Кузьмич!
— А то! Собственной, так сказать, персоной. Зашёл вот героя поприветствовать. Наслышан, наслышан. На всю деревню звон-то шёл! И целинникам дома строил, и благодарность в сельсовет из твоей части пришла. И смотрю, не рядовым вернулся? Ну, молодец, молодец! Полин, там девчата твои сказали, что сами управятся. Выходные тебе даю три дня. Встречай сына как положено. А в понедельник, уж не обессудь, на работу. Ладно, бывай, дел много, поеду, — повернулся он опять к Толику. — А ты садись да ешь, стынет же! Почитай сколько лет мамкиной стряпни не знал? Отъедайся, да в понедельник жду тебя в сельсовете. Руки нужны в мастерских!
Встречу справили, выходные пролетели быстро, потекли деревенские будни. Толик понял, что отвык от деревни напрочь. Работа в мастерских казалась тоскливой, и душе становилось тесно. Хотелось простора, движения, но село укрывало спокойствием так, что нечем было дышать. Слишком размеренно и монотонно проходил день за днём. Уже минула зима, а казалось, что жизнь стоит на месте, и так будет всегда. А как же круговерть, которая не щадит слабых? Подвиги, к которым он себя готовил и закалял?
Толик сидел за столом поникший, и мать это видела.
— Сынок, что-то не весел ты. Может, случилось что?
— Ты не поймёшь, мам, — отмахнулся парень, уткнувшись в созерцание своих ладоней, лежавших на сером полотне скатерти.
— Дак ты скажи, а там поглядим. — Полина села напротив. — Ты часом не влюбился? А то, может, уж сватать кого пора?
Он поднял задумчивый взгляд, и тёмные зрачки покрылись тоскливой пеленой.
— Нет, мам. Тошно мне внутри. Душа на части рвётся, а чего хочет, не знаю. Ты вот послушай. Я же, когда учиться ехал, другой жизни-то не знал. Выучился, думал, век мне на стройке работать. И нравилось даже. Вроде место пустое, а потом смотришь — дом, радость людям. Я ж ведь с нуля дом могу поставить. А в армию призвали? Думал, что я ноль без палочки. А стал учиться и как-то ловко в руках железо закрутилось. Комроты заметил, стал отдельно учить сварке и на токарном станке. И вот мечта у меня тогда появилась: на завод пойти работать. Чтобы вокруг всё крутилось и вертелось. Чтобы шум, чтобы железо скрежетало и токарные станки визжали. А сижу здесь, в деревне, юбку твою караулю. И жизнь мимо меня проходит. Душно мне, понимаешь? Живу и понять не могу. Зачем тогда в армии учили, профессию дали, глаза открыли?
Женщина встала, подошла к сыну и прижала его голову к своей груди.
— Ехать тебе надо, сынок! Ехать в город. Прямо сейчас, пока жизнь серой пеленой не покрылась.
Он и сам понимал, что надо. Его одногодки уже давно все определились и, как справные мужики, кто женился и осел в колхозе, а кто давно уже в городе детей растил. А он в свои двадцать два года болтался между небом и землёй, не понимая, где его место.
— А ты как, мам? Тяжело же одной, да и Вовку поднимать надо!
— Ну, жили же как-то раньше, так и дальше будем. Где ты поможешь, где совхоз. Как бы ни было — не война. Поди, с голоду не помираем. А крылья тебе ломать не стану. Ты, сынок, пиши свою жизнь по белому. Одна она, жизнь-то. У меня и радости-то осталось — ты да Вовка. Кому жить на селе, тот и живёт. А тебе, видно, другая судьба прописана. — Полина присела на сундук за спиной сына и смахнула слёзы шершавыми ладонями.
Глава 2
Утренний город суетился, бежал ручейками людей, спешащих на службу, заводы и фабрики. По проспекту сновали легковые автомобили и автобусы, а светофор торопился менять цвет, чтобы все успели пройти и проехать.
