Они еще блестят и отражают заходящее солнце, тянутся к нему, как умоляющие ладони. Возможно, они еще не знают, что принесены в жертву будущему, еще пребывают в величавом неведении, как свергнутые монархи, которым оставляют в утешение линялый пурпур. Скоро цвета поблекнут, пятипалая ладонь сожмется в сухонький кулак, одряхлеет и будет сожжена равнодушным садовником, который явится сгребать трупы. Я подбираю несколько листьев, любуясь торжествующим багрянцем. Триумф агонии.
Солнце уже скрылось за деревьями. Огромный золотой шар пронизывает листву широкими огненными мечами, обращая лиственный узор в пылающий уголь. На западе огромное бездымное кострище, в пекле которого должен сгинуть весь мир, лежащий за невидимой гранью. Взобравшись на поросший травой холмик, жалкий последыш некогда грозного крепостного вала, я смотрю на пылающие деревья. Это странное, величественное зрелище. Ветер стих. Воздух прозрачен и полон влажной горечи. Минута прощания, тихая поднебесная скорбь. Этот день, будто последний дар осени. Лиственное золото потускнеет, покроется ржавчиной, небо утратит свою бездонную чистоту и ляжет серым брюхом на крыши. Как тихо! Короткая пауза между вдохом и выдохом. Бог затаил дыхание, и время остановилось. А если останавливается время, то прекращается движение звезд. Замерли меж берегов реки, затаились моря. Прервали свой полет птицы. Это редкая короткая тишина безвременья, когда одно время года сменяет другое. Тихий краткий сумеречный час. Его очень трудно застать, за шумом и суетой мы не замечаем его великого присутствия. А он есть, этот час, тонкая ничейная полоска бытия. Сегодня это час уходящей осени, а завтра может быть час двух великих солнечных эр, одной сгоревшей и второй народившейся. Только бы услышать этот час и не спугнуть.
Вдруг я слышу звук. Звук мерный и дробный. Очень похоже на барабанный бой или стук всполошенного сердца. Это сердце бегуна или вестника. Звук ближе, громче, идет со стороны леса. Стучат копыта, упруго и дерзко ударяют в землю. Конь идет галопом. Скакун полон сил, под его копытами дорога пружинит, возвращая удар. Прыжок, толчок, взлет. Я не вижу всадника. Вероятно, гонец. Какая у него весть? Приговор или милость? Промчится дальше по Венсеннской дороге, в этом пылающем древесном мареве. Не от того ли он так гонит коня, что кожа лопается от жара? Сейчас он в самом пекле. Солнце уже окончательно скрылось за лесом, и он горит изнутри. Стук копыт все ближе. Последние лучи падают на дорогу.
Из леса выкатывается клубок пламени. Он попадает в самое скрещение лучей, в апогей бушующих пятен. Он путается в них, отражает, разбрасывает искры. Конь огненно рыжий, и плащ всадника - алое с золотым. И волосы - будто факел. Когда всадник приближается, я вижу, что это женщина. Солнце гонится за ней по пятам, путается в волосах. Шляпы у нее нет, вероятно, потеряна где-то в лесу. Лицо напряженное, но отнюдь не испуганное. Она скачет слишком быстро. Если конь оступится, споткнется, она погибнет. У меня мелькает предположение, что конь ею не управляем, что он взбесился, и потому она бессильна что-либо сделать. Тогда ей действительно нет спасения. Сейчас конь ступит на мост, затем он окажется во дворе, встанет на дыбы и... Дорога сворачивается под копытами, конь пожирает оставшиеся туазы, будто жухлые листья, с молниеносным хрустом. Он уже пересекает ров, взлетает на пологую насыпь. Его всадница, почти бесплотная, невесомая, мечется на ветру, как обрывок ткани, как лепесток огня. Она не в силах совладать с этой вспененной, животной мощью. Она погибнет! Я невольно делаю шаг вперед. Но на мосту конь внезапно переходит с галопа на рысь. И делает это без малейших усилий со стороны наездницы. Я вижу, как женщина одной рукой натягивает повод, а другой машет кому-то вдали. От леса отделяется еще один всадник. Он отчаянно подгоняет своего скакуна, но женщину ему уже не догнать. Она останавливает взмыленного коня посреди двора и спокойно наблюдает за преследователем. Появляются еще всадники. Мужчины, женщины. Мелькают шляпы, плащи. Среди них я узнаю герцогиню на гнедой андалузской кобыле. А солнца уже нет. Оно закатилось, пока я наблюдал за пылающей всадницей. Волосы ее больше не горят. И конь утратил устрашающую огненную окраску. Он оказывается светло-гнедым. Она подносит руку к волосам и обнаруживает, что голова ее не покрыта. Тогда она растерянно оглядывается, а тот, кто скакал за ней следом, что-то говорит ей. Сумерки быстро сгущаются, и я уже не различаю лиц. Во дворе суетятся слуги, звучат приказы, сорванные голоса, смех. Гостей на этот раз больше, чем обычно. Они все налегке, багаж прибудет позже, на гремящих повозках, а с ними еще лакеи, камердинеры, горничные. У месье Ла Пине, эконома, будет много забот. Но меня это не касается. Я вхожу через боковую дверь на кухню и поднимаюсь к себе.
4
Герцогиню поразил цвет ее платья. Жанет была в красном. Легкий струящийся бархат удивительно глубокого, насыщенного оттенка. Это был не тот крикливый, развязный красный с желтизной, в какой рядятся перезрелые девицы и легкомысленные жены, желающие подразнить мужей. Это был не тот красный с розоватой, тусклой изнанкой, в какой облачаются более почтенные матроны, желая приманить угасающую молодость. И далеко не тот красный с мрачноватым грунтом в основе, каким отличаются кардинальские шапки. Это был цвет изумительной, первозданной наполненности, еще не искаженный суетным исканием разума. Цвет той бархатистой глубины, что таится в расцветающей розе, в самой ее сердцевине, еще обманутой светом, еще не растворенной и не разбавленной. Это был цвет восторга и чистой, безгрешной страсти, цвет вызывающий, спорный, насмешливый, режущий глаз, цвет будто краешек восходящего из-за туч светила, цвет крови и жизни, цвет пылающего, нетерпеливого сердца. Платье покроя свободного, щедрого, без искажающей ткань густой вышивки. Лишь прорези на рукавах были перехвачены золотым шнуром с аграфами. Вопреки моде кружевного воротника не было. Казалось, что текучий бархат почти сползает с ее плеч, открывая ключицы и грудь.
Вечер я провожу с томиком Горация. Моя латынь увяла за месяцы пренебрежения, и я, с раскаянием припозднившегося школьника, берусь за учебник. Любен, изнывая от любопытства, то и дело выходит за дверь - поговорить с каждым, кто рысцой или галопом пробегает мимо. Это неистребимое любопытство зеваки, зрителя, занимающего место на трибунах. Он с одинаковым азартом поспешил бы в Колизей или продирался бы к помосту на Гревской площади. Зрелищ! Зрелищ! Прибывшие господа для него лицедеи с большой дороги. Как же хочется посмотреть! Драма или фарс. Если повезет, убьют кого-нибудь, или свергнут. Занятная будет пьеска. С примесью благородной крови обретет контур эпического повествования. А тот, кто наблюдает, не имея шанса участвовать, через подгляд приобщится к таинству свершений. Тем более, если на сцене актеры самого высшего порядка. Почему вокруг королевской свадьбы всегда столько шума? Толпы людей устремляются на дворцовую площадь, давят, топчут друг друга. Зачем? Совершается тот же обряд, что в тысячи других храмах, даются те же клятвы, возносятся те же молитвы. Но толпа внизу не верит. Люди взбираются на крыши, виснут из окон. Счастье, вознесенное на такую высоту, кажется совершенным.
В мою сторону Любен взирает с нескрываемым удивлением. Как я могу оставаться таким безучастным! Читаю вирши какого-то латинянина, давным-давно покойника, и мне дела нет до живых. С каким наслаждением Любен отправился бы поглазеть на новоприбывших, потерся бы среди слуг, ввязался бы в драку. Но ему нельзя оставить меня одного. Самое большее, что он может сделать, так это сидеть снаружи и заговаривать с каждым встречным.
Наконец является долгожданный вестник - горничная Жюльмет, которая приходит постелить мне постель и приводит в порядок мою одежду. Единственная из женской прислуги, кому дозволено переступать порог моей спальни. Евнух в кружевном переднике. Немолода и удивительно некрасива. Лицо у нее худое, с багровыми пятнами на скулах, с выдающейся нижней челюстью. Ресниц вовсе нет, а вместо бровей волосяной кустарник с проплешинами. Ее, вероятно, и в молодости трудно было назвать красивой, а уж после двух десятков лет каторги в господском доме... Но сердце у нее доброе. Я испытываю к ней странное чувство жалости и признательности. Она без умолку болтает и громко смеется. О прибывших господах она знает все. Передвигаясь очень быстро, будто скачками, встряхивая простыни, взбивая подушки, она посвящает нас во все подробности и детали. Впереди у нее не хватает одного зуба, и вылетающие слова сопровождаются забавным пришепетыванием. В глазах - тот же восторг зрителя, допущенного в первый ряд. Рассказ ее формально обращен к Любену, но скорее предназначается мне. Это своеобразный способ меня развлечь.
Оказывается, среди гостей есть новенькая - сводная сестра герцогини, пару дней назад прибывшая в Париж. Новый персонаж. Поэтому Жюльмет так взволнована. Все прочие господа уже изучены и промыты до костей, а эта - лакомый кусочек. С начинкой.
У этой дамы на днях расстроилась свадьба. Какая жалость! После гибели супруга она вознамерилась во второй раз выйти замуж за некого лорда, но тот в назначенный день не явился. Помолвка с ним состоялась в Италии, едва ли не с благословения папы. Однако в Англии, куда отправился будущий супруг, слово святого отца не имеет столь судьбоносной силы, и отец жениха, камергер при дворе короля Карла Стюарта, не дал своего согласия на брак сына с незаконнорожденной дочерью вероотступника. Выяснилось, что молодой человек уже обручен, и нарушать клятву ради сомнительной невестки старый лорд не намерен. Отец пригрозил сыну изгнанием и проклятием, на что сын ответил немедленным бракосочетанием с нареченной. Исполнил родительскую волю. Казалось бы, не Бог весть какое несчастье, подобные истории случаются сплошь и рядом, но главная подоплека в том, что об измене возлюбленного наша дама узнала всего в нескольких лье от Парижа, куда рассчитывала въехать с триумфом, подобно римскому Августу. Приданое у нее огромное, больше миллиона ливров, несколько шкатулок с драгоценностями, и купленный ею у госпожи де Гиз особняк заново отделан и обставлен новой мебелью. А тут такое несчастье! Жюльмет вздыхает, и делает это так выразительно, будто соперничает глубиной вдоха с кузнечным мехом, но я, склонившись над книгой, прячу улыбку. Ей ничуть не жаль свою героиню.
Жюльмет заканчивает свой рассказ. Хозяйка, то есть, герцогиня, видимо из сострадания, предложила бедной невесте родственное участие. Вместе с убежищем. Все ж таки не столица, а пригород, любопытных глаз не так много, тихая бухта, чтобы переждать бурю. Сводная сестра, которую Жюльмет представила, как самозванка д'Анжу, немедленно согласилась. А что ей еще остается? Не отправляться же прямиком к позорному столбу. В самое пекло, двору на потеху.
- Она, должно быть, в отчаянии? - чтобы поддержать разговор, спрашиваю я.
Жюльмет кружит по комнате, как заботливая пчела, восстанавливая порядок на столе, в буфете и на книжных полках.
В ответ она энергично фыркает.
- Да Бог с вами, сударь. Ничуть не бывало. С нее как с гуся вода. Она и по мужу своему недолго убивалась. Говорят, с неделю траур держала, а потом в Рим отправилась, якобы к святому престолу. Только не к святейшему папе, а к новому любовнику. Она же в мать пошла, Генриетту д'Антраг. Слышали небось? Девка, что нашего доброго короля Генриха окрутить хотела. Ходят слухи, что эта негодница даже письменное обязательство с него взяла, что он на ней жениться, если она родит сына. Во куда замахнулась, бесстыдница. А сына-то и нет. Дочки две. Вот одна сегодня к нам пожаловала. Называет себя д'Анжу, и не стыдится. Хотя все знают, что так зовут Месье. Говорю же вам, сударь, ей все не по чем. И сюда она явилась не прятаться, а воду мутить. Видали бы вы, сколько народу-то тут собралось. Лакеи на конюшне толкутся и лежат вповалку. Девицы ихние, горничные, камеристки, всюду нос суют, месье Ла Пине с ног сбился. Это у вас тут тихо, а там - сущий Вавилон.
В голосе перемещающейся Жюльмет и завистливый восторг, и праведный гнев. Явившаяся на свет вне брака, меченая грехом, эта принцесса самим существованием своим сметает стройную систему догм, на которых их, простых женщин, взрастили. Их учили соблюдать закон, чтить заповеди. Но есть кто-то, кто благоденствует вне закона, кто не страшится осуждения и отвергает свою греховность. Кто даже извлекает выгоду из создавшегося положения. Королевская кровь в жилах как отпущение грехов, а рождение вне брака - хартия вольностей. Она дочь короля, но не рабыня короны. Для простодушной Жюльмет это повод и восхищаться и проклинать.
На этот раз с кузнечным мехом соперничает Любен. Ему не терпится оказаться в этом Вавилоне. Жюльмет направляется к двери, и он с нескрываемой завистью смотрит ей вслед. Я захлопываю книгу.
- Полно, Любен. Тебе вовсе не обязательно торчать здесь до утра. Я не убегу. Заниматься членовредительством я так же не собираюсь.
Он недоверчиво на меня смотрит. Я вкрадчив и соблазнителен как Асмодей. К тому же, я искренен. Я не замышляю побега. Я хочу всего лишь побыть один. Я устал от ежеминутного досмотра и желаю уединения, краткой духовной интимности.
- Я клянусь, Любен. Вот, смотри. - Я кладу руку на рисунки своей дочери как на Святое Евангелие. - Я клянусь своей дочерью. Я не попытаюсь сбежать и не перережу себе горло. Для верности можешь меня запереть. Я останусь внутри. Меня это не тяготит, ты же знаешь. Оставь мне только воды и немного фруктов.
Любен все еще колеблется. Его завораживает моя рука на рисунках девочки. Он знает, что я не лгу. Я не коснусь имени дочери всуе и уж тем более не дам ложную клятву, прикрываясь ее именем. Он не поверил бы, поклянись я королем или даже Богом. Но присутствие Марии в качестве свидетеля его убеждает. Он исполняет то, что я просил. Приносит хрустальный графин с водой и серебряный поднос с фруктами, черным виноградом, краснобокими, будто восковыми, яблоками и желтым лимоном. Я благодарю. Он еще мгновение медлит, затем выходит и запирает за собой дверь. Я один. Книга тут же выпадает из рук. Я откидываюсь в кресле и замираю.
Почему люди так бояться одиночества? Одиночество - это блаженство. Это истинная, изначальная свобода, дарованная свыше. Это миг, когда наблюдатель отводит взгляд, а невидимые цепи спадают. Маски больше не нужны. Не для кого играть. Некому нравится и некого пугать. Узник свободен. Как ветер, как лесной ручей. Они пребывают в своей изначальной божественной форме, они естественны, ибо не знают ни страстей, ни желаний. Они одиноки, но не покинуты. Это мы оплетаем себя паутиной мелких скоротечных интриг, едва лишь на пути возникает схожий с нами смертный. Мы не можем отпустить его невредимым, нам нужна игра. Кто кого, кто первый. Нужно непременно одержать верх, доказать свое верховное право. Это мучительная, бесконечная пытка. Мы сами выбираем ее, стремясь обрести связи и путы. Желаем стать частью целого, приспособить свою неустроенную душу в качестве полезного колеса ко вселенской повозке, не подозревая, что за свое желание мы будем пойманы и прикованы.
Солнце уже скрылось за деревьями. Огромный золотой шар пронизывает листву широкими огненными мечами, обращая лиственный узор в пылающий уголь. На западе огромное бездымное кострище, в пекле которого должен сгинуть весь мир, лежащий за невидимой гранью. Взобравшись на поросший травой холмик, жалкий последыш некогда грозного крепостного вала, я смотрю на пылающие деревья. Это странное, величественное зрелище. Ветер стих. Воздух прозрачен и полон влажной горечи. Минута прощания, тихая поднебесная скорбь. Этот день, будто последний дар осени. Лиственное золото потускнеет, покроется ржавчиной, небо утратит свою бездонную чистоту и ляжет серым брюхом на крыши. Как тихо! Короткая пауза между вдохом и выдохом. Бог затаил дыхание, и время остановилось. А если останавливается время, то прекращается движение звезд. Замерли меж берегов реки, затаились моря. Прервали свой полет птицы. Это редкая короткая тишина безвременья, когда одно время года сменяет другое. Тихий краткий сумеречный час. Его очень трудно застать, за шумом и суетой мы не замечаем его великого присутствия. А он есть, этот час, тонкая ничейная полоска бытия. Сегодня это час уходящей осени, а завтра может быть час двух великих солнечных эр, одной сгоревшей и второй народившейся. Только бы услышать этот час и не спугнуть.
Вдруг я слышу звук. Звук мерный и дробный. Очень похоже на барабанный бой или стук всполошенного сердца. Это сердце бегуна или вестника. Звук ближе, громче, идет со стороны леса. Стучат копыта, упруго и дерзко ударяют в землю. Конь идет галопом. Скакун полон сил, под его копытами дорога пружинит, возвращая удар. Прыжок, толчок, взлет. Я не вижу всадника. Вероятно, гонец. Какая у него весть? Приговор или милость? Промчится дальше по Венсеннской дороге, в этом пылающем древесном мареве. Не от того ли он так гонит коня, что кожа лопается от жара? Сейчас он в самом пекле. Солнце уже окончательно скрылось за лесом, и он горит изнутри. Стук копыт все ближе. Последние лучи падают на дорогу.
Из леса выкатывается клубок пламени. Он попадает в самое скрещение лучей, в апогей бушующих пятен. Он путается в них, отражает, разбрасывает искры. Конь огненно рыжий, и плащ всадника - алое с золотым. И волосы - будто факел. Когда всадник приближается, я вижу, что это женщина. Солнце гонится за ней по пятам, путается в волосах. Шляпы у нее нет, вероятно, потеряна где-то в лесу. Лицо напряженное, но отнюдь не испуганное. Она скачет слишком быстро. Если конь оступится, споткнется, она погибнет. У меня мелькает предположение, что конь ею не управляем, что он взбесился, и потому она бессильна что-либо сделать. Тогда ей действительно нет спасения. Сейчас конь ступит на мост, затем он окажется во дворе, встанет на дыбы и... Дорога сворачивается под копытами, конь пожирает оставшиеся туазы, будто жухлые листья, с молниеносным хрустом. Он уже пересекает ров, взлетает на пологую насыпь. Его всадница, почти бесплотная, невесомая, мечется на ветру, как обрывок ткани, как лепесток огня. Она не в силах совладать с этой вспененной, животной мощью. Она погибнет! Я невольно делаю шаг вперед. Но на мосту конь внезапно переходит с галопа на рысь. И делает это без малейших усилий со стороны наездницы. Я вижу, как женщина одной рукой натягивает повод, а другой машет кому-то вдали. От леса отделяется еще один всадник. Он отчаянно подгоняет своего скакуна, но женщину ему уже не догнать. Она останавливает взмыленного коня посреди двора и спокойно наблюдает за преследователем. Появляются еще всадники. Мужчины, женщины. Мелькают шляпы, плащи. Среди них я узнаю герцогиню на гнедой андалузской кобыле. А солнца уже нет. Оно закатилось, пока я наблюдал за пылающей всадницей. Волосы ее больше не горят. И конь утратил устрашающую огненную окраску. Он оказывается светло-гнедым. Она подносит руку к волосам и обнаруживает, что голова ее не покрыта. Тогда она растерянно оглядывается, а тот, кто скакал за ней следом, что-то говорит ей. Сумерки быстро сгущаются, и я уже не различаю лиц. Во дворе суетятся слуги, звучат приказы, сорванные голоса, смех. Гостей на этот раз больше, чем обычно. Они все налегке, багаж прибудет позже, на гремящих повозках, а с ними еще лакеи, камердинеры, горничные. У месье Ла Пине, эконома, будет много забот. Но меня это не касается. Я вхожу через боковую дверь на кухню и поднимаюсь к себе.
4
Герцогиню поразил цвет ее платья. Жанет была в красном. Легкий струящийся бархат удивительно глубокого, насыщенного оттенка. Это был не тот крикливый, развязный красный с желтизной, в какой рядятся перезрелые девицы и легкомысленные жены, желающие подразнить мужей. Это был не тот красный с розоватой, тусклой изнанкой, в какой облачаются более почтенные матроны, желая приманить угасающую молодость. И далеко не тот красный с мрачноватым грунтом в основе, каким отличаются кардинальские шапки. Это был цвет изумительной, первозданной наполненности, еще не искаженный суетным исканием разума. Цвет той бархатистой глубины, что таится в расцветающей розе, в самой ее сердцевине, еще обманутой светом, еще не растворенной и не разбавленной. Это был цвет восторга и чистой, безгрешной страсти, цвет вызывающий, спорный, насмешливый, режущий глаз, цвет будто краешек восходящего из-за туч светила, цвет крови и жизни, цвет пылающего, нетерпеливого сердца. Платье покроя свободного, щедрого, без искажающей ткань густой вышивки. Лишь прорези на рукавах были перехвачены золотым шнуром с аграфами. Вопреки моде кружевного воротника не было. Казалось, что текучий бархат почти сползает с ее плеч, открывая ключицы и грудь.
***
Вечер я провожу с томиком Горация. Моя латынь увяла за месяцы пренебрежения, и я, с раскаянием припозднившегося школьника, берусь за учебник. Любен, изнывая от любопытства, то и дело выходит за дверь - поговорить с каждым, кто рысцой или галопом пробегает мимо. Это неистребимое любопытство зеваки, зрителя, занимающего место на трибунах. Он с одинаковым азартом поспешил бы в Колизей или продирался бы к помосту на Гревской площади. Зрелищ! Зрелищ! Прибывшие господа для него лицедеи с большой дороги. Как же хочется посмотреть! Драма или фарс. Если повезет, убьют кого-нибудь, или свергнут. Занятная будет пьеска. С примесью благородной крови обретет контур эпического повествования. А тот, кто наблюдает, не имея шанса участвовать, через подгляд приобщится к таинству свершений. Тем более, если на сцене актеры самого высшего порядка. Почему вокруг королевской свадьбы всегда столько шума? Толпы людей устремляются на дворцовую площадь, давят, топчут друг друга. Зачем? Совершается тот же обряд, что в тысячи других храмах, даются те же клятвы, возносятся те же молитвы. Но толпа внизу не верит. Люди взбираются на крыши, виснут из окон. Счастье, вознесенное на такую высоту, кажется совершенным.
В мою сторону Любен взирает с нескрываемым удивлением. Как я могу оставаться таким безучастным! Читаю вирши какого-то латинянина, давным-давно покойника, и мне дела нет до живых. С каким наслаждением Любен отправился бы поглазеть на новоприбывших, потерся бы среди слуг, ввязался бы в драку. Но ему нельзя оставить меня одного. Самое большее, что он может сделать, так это сидеть снаружи и заговаривать с каждым встречным.
Наконец является долгожданный вестник - горничная Жюльмет, которая приходит постелить мне постель и приводит в порядок мою одежду. Единственная из женской прислуги, кому дозволено переступать порог моей спальни. Евнух в кружевном переднике. Немолода и удивительно некрасива. Лицо у нее худое, с багровыми пятнами на скулах, с выдающейся нижней челюстью. Ресниц вовсе нет, а вместо бровей волосяной кустарник с проплешинами. Ее, вероятно, и в молодости трудно было назвать красивой, а уж после двух десятков лет каторги в господском доме... Но сердце у нее доброе. Я испытываю к ней странное чувство жалости и признательности. Она без умолку болтает и громко смеется. О прибывших господах она знает все. Передвигаясь очень быстро, будто скачками, встряхивая простыни, взбивая подушки, она посвящает нас во все подробности и детали. Впереди у нее не хватает одного зуба, и вылетающие слова сопровождаются забавным пришепетыванием. В глазах - тот же восторг зрителя, допущенного в первый ряд. Рассказ ее формально обращен к Любену, но скорее предназначается мне. Это своеобразный способ меня развлечь.
Оказывается, среди гостей есть новенькая - сводная сестра герцогини, пару дней назад прибывшая в Париж. Новый персонаж. Поэтому Жюльмет так взволнована. Все прочие господа уже изучены и промыты до костей, а эта - лакомый кусочек. С начинкой.
У этой дамы на днях расстроилась свадьба. Какая жалость! После гибели супруга она вознамерилась во второй раз выйти замуж за некого лорда, но тот в назначенный день не явился. Помолвка с ним состоялась в Италии, едва ли не с благословения папы. Однако в Англии, куда отправился будущий супруг, слово святого отца не имеет столь судьбоносной силы, и отец жениха, камергер при дворе короля Карла Стюарта, не дал своего согласия на брак сына с незаконнорожденной дочерью вероотступника. Выяснилось, что молодой человек уже обручен, и нарушать клятву ради сомнительной невестки старый лорд не намерен. Отец пригрозил сыну изгнанием и проклятием, на что сын ответил немедленным бракосочетанием с нареченной. Исполнил родительскую волю. Казалось бы, не Бог весть какое несчастье, подобные истории случаются сплошь и рядом, но главная подоплека в том, что об измене возлюбленного наша дама узнала всего в нескольких лье от Парижа, куда рассчитывала въехать с триумфом, подобно римскому Августу. Приданое у нее огромное, больше миллиона ливров, несколько шкатулок с драгоценностями, и купленный ею у госпожи де Гиз особняк заново отделан и обставлен новой мебелью. А тут такое несчастье! Жюльмет вздыхает, и делает это так выразительно, будто соперничает глубиной вдоха с кузнечным мехом, но я, склонившись над книгой, прячу улыбку. Ей ничуть не жаль свою героиню.
Жюльмет заканчивает свой рассказ. Хозяйка, то есть, герцогиня, видимо из сострадания, предложила бедной невесте родственное участие. Вместе с убежищем. Все ж таки не столица, а пригород, любопытных глаз не так много, тихая бухта, чтобы переждать бурю. Сводная сестра, которую Жюльмет представила, как самозванка д'Анжу, немедленно согласилась. А что ей еще остается? Не отправляться же прямиком к позорному столбу. В самое пекло, двору на потеху.
- Она, должно быть, в отчаянии? - чтобы поддержать разговор, спрашиваю я.
Жюльмет кружит по комнате, как заботливая пчела, восстанавливая порядок на столе, в буфете и на книжных полках.
В ответ она энергично фыркает.
- Да Бог с вами, сударь. Ничуть не бывало. С нее как с гуся вода. Она и по мужу своему недолго убивалась. Говорят, с неделю траур держала, а потом в Рим отправилась, якобы к святому престолу. Только не к святейшему папе, а к новому любовнику. Она же в мать пошла, Генриетту д'Антраг. Слышали небось? Девка, что нашего доброго короля Генриха окрутить хотела. Ходят слухи, что эта негодница даже письменное обязательство с него взяла, что он на ней жениться, если она родит сына. Во куда замахнулась, бесстыдница. А сына-то и нет. Дочки две. Вот одна сегодня к нам пожаловала. Называет себя д'Анжу, и не стыдится. Хотя все знают, что так зовут Месье. Говорю же вам, сударь, ей все не по чем. И сюда она явилась не прятаться, а воду мутить. Видали бы вы, сколько народу-то тут собралось. Лакеи на конюшне толкутся и лежат вповалку. Девицы ихние, горничные, камеристки, всюду нос суют, месье Ла Пине с ног сбился. Это у вас тут тихо, а там - сущий Вавилон.
В голосе перемещающейся Жюльмет и завистливый восторг, и праведный гнев. Явившаяся на свет вне брака, меченая грехом, эта принцесса самим существованием своим сметает стройную систему догм, на которых их, простых женщин, взрастили. Их учили соблюдать закон, чтить заповеди. Но есть кто-то, кто благоденствует вне закона, кто не страшится осуждения и отвергает свою греховность. Кто даже извлекает выгоду из создавшегося положения. Королевская кровь в жилах как отпущение грехов, а рождение вне брака - хартия вольностей. Она дочь короля, но не рабыня короны. Для простодушной Жюльмет это повод и восхищаться и проклинать.
На этот раз с кузнечным мехом соперничает Любен. Ему не терпится оказаться в этом Вавилоне. Жюльмет направляется к двери, и он с нескрываемой завистью смотрит ей вслед. Я захлопываю книгу.
- Полно, Любен. Тебе вовсе не обязательно торчать здесь до утра. Я не убегу. Заниматься членовредительством я так же не собираюсь.
Он недоверчиво на меня смотрит. Я вкрадчив и соблазнителен как Асмодей. К тому же, я искренен. Я не замышляю побега. Я хочу всего лишь побыть один. Я устал от ежеминутного досмотра и желаю уединения, краткой духовной интимности.
- Я клянусь, Любен. Вот, смотри. - Я кладу руку на рисунки своей дочери как на Святое Евангелие. - Я клянусь своей дочерью. Я не попытаюсь сбежать и не перережу себе горло. Для верности можешь меня запереть. Я останусь внутри. Меня это не тяготит, ты же знаешь. Оставь мне только воды и немного фруктов.
Любен все еще колеблется. Его завораживает моя рука на рисунках девочки. Он знает, что я не лгу. Я не коснусь имени дочери всуе и уж тем более не дам ложную клятву, прикрываясь ее именем. Он не поверил бы, поклянись я королем или даже Богом. Но присутствие Марии в качестве свидетеля его убеждает. Он исполняет то, что я просил. Приносит хрустальный графин с водой и серебряный поднос с фруктами, черным виноградом, краснобокими, будто восковыми, яблоками и желтым лимоном. Я благодарю. Он еще мгновение медлит, затем выходит и запирает за собой дверь. Я один. Книга тут же выпадает из рук. Я откидываюсь в кресле и замираю.
Почему люди так бояться одиночества? Одиночество - это блаженство. Это истинная, изначальная свобода, дарованная свыше. Это миг, когда наблюдатель отводит взгляд, а невидимые цепи спадают. Маски больше не нужны. Не для кого играть. Некому нравится и некого пугать. Узник свободен. Как ветер, как лесной ручей. Они пребывают в своей изначальной божественной форме, они естественны, ибо не знают ни страстей, ни желаний. Они одиноки, но не покинуты. Это мы оплетаем себя паутиной мелких скоротечных интриг, едва лишь на пути возникает схожий с нами смертный. Мы не можем отпустить его невредимым, нам нужна игра. Кто кого, кто первый. Нужно непременно одержать верх, доказать свое верховное право. Это мучительная, бесконечная пытка. Мы сами выбираем ее, стремясь обрести связи и путы. Желаем стать частью целого, приспособить свою неустроенную душу в качестве полезного колеса ко вселенской повозке, не подозревая, что за свое желание мы будем пойманы и прикованы.
