Сам царь не станет. Понимаешь, судья? Бери, еще раз тебе говорю, и подожди еще немного. Дай мне с друзьями старыми поговорить, прежде чем, наконец, избавить царей от их опасений на мой счет.
Голос сжимает скулы, морщится миг, затем берет у старика из рук оружие, и Альзар, стоявший позади, сразу же расслабляется и начинает подходить, а с ним и остальные пятеро.
Стражники опять напрягаются, сжимаются и, кажется, даже становятся капельку меньше, вдруг отчего-то заметно потеряв в размерах, что аж одежда им становится велика. Только уже сам Голос, осознающий не только свое необычное положение, понимает теперь, что сомневаться и подозревать старика в обмане или хитрости совершенно не имеет смысла.
– Вложить мечи, – командует он тихим голосом.
Воины не сразу верят, что судья действительно решается дать такой приказ в такой-то обстановке, но Голос повторяет строже, и приходится ему подчиниться.
Двое, которых старик повалил на землю, успевают подняться. Они глядят недовольно, но удивленно, явно не сердятся, и уж тем более не собираются пытаться мстить. А к Сокуру уже подступает Альзар, ударяет старика по плечу и злобно улыбается, бесстрашно глядя в лицо двоих недавно поверженных его старым товарищем стражников.
– Щенки, – добреет он капельку. – Хорошо, что он еще сильно не напился, а то бы прибил, собак, не удержался б.
Стражники хмурятся, глядят на судью, будто ждут, что он даст приказ разобраться, но Голос остается холоден. Впрочем, надо отдать ему должное, в отличие от своих воинов, в глаза Альзара и его соратников мужчина смотреть не боится, и все так же уверен и хмур, а кроме того выступает вперед и становится перед стражниками, закрыв их от шуток и злобного взгляда Альзара.
Старик же посмеивается тихо и хрипло, берет товарища за плечо и утаскивает в сторону, пока не разразилась новая ссора.
– Я уже не так силен, как прежде, – говорит Сокур. – Едва сам дух не испустил, когда на этих двоих свалился.
Он подталкивает мальчишку, теперь изучающего отца с такой жадностью в глазах, с какой ни разу, пожалуй, не исследовал стариковские черты. Старик, взяв сына за плечо, ведет его, как и Альзара, к костру, туда же, где сидел, а когда забирает у мальчика кружку, полную вина, то взглядывает и на крестьян.
Сельчане, знавшие мудреца лишь с одной его стороны, воображавшие этого седого, болтливого спорщика почти немощным, вообще не шевелятся. Тишина стоит такая, что слышно, как шуршит подол Сокура, когда тот садится или подвигает ногами, устраиваясь на бревне поудобней. Все слушают.
Правда, беседа старых товарищей оказывается не такой продолжительной, как можно ждать. Все шестеро устраиваются рядом, кто садится на бревно, а кто и прямо на землю. Тот здоровяк, у которого лицо такое, будто его собаки обгладывали не один день, так и вовсе ложится на земле прямо так, на бок.
Исэндар оглядывается с тем изумлением, какое может быть лишь в глазах мальчишки, самого желающего стать воином, бьющимся с чудищами на границе огненных земель. Даже ненадолго забывается, что здесь происходит. Все это кажется не очень важным. Отец рядом, весел и бодр, немного пьян, сидит с полным стаканом вина, и отвлечься очень легко. Тем более, если вспомнить, что так неожиданно открылось истинное лицо старика, его вторая сущность, черты, которыми мальчишка мог бы восхищаться с самого первого дня, как начал говорить, если бы только знал, каков его отец на самом деле.
А все же, долго отвлекаться от назойливых мыслей не получается. Как только заговаривает Альзар, вновь сердце наполняется печалью, но только на этот раз она не пробивается сквозь уже окрепшую сдержанность.
– Ну, хоть скажи, – заговаривает мужчина с обрубленным ухом, – чего ты этих щенков жалеешь? Порубили бы их и все.
До этого мгновения уже произошли все разговоры. Все семеро, если считать отца мальчика, смотрели друг на друга так, будто мысли их звучат достаточно громко, чтобы слова произносить было незачем. Они только здоровались взглядом, а потом вдруг ухмылялись друг другу, отворачивались, смотрели в глаза остальных и так и провели свой разговор, а теперь уже начали обычную, грубую беседу, прерывать которую все равно никто и ни за что не отважится.
– А что мне делать? – оборачивается Сокур к безухому товарищу. – Бежать? А зачем? Я смерти не боюсь, а бежать от нее мне просто лень.
Помедлив, Альзар рассмеивается, ударив старика по лопатке.
– Ошибся я, брат, – улыбается он довольно. – Ошибся! Все-таки, не так уж ты и обмяк. Теперь вижу, что наш старый коман…
Старик локтем ударяет его в бок, и Альзар, кашлянув, замолкает.
Говорить откровенно боевые товарищи так и не решаются. Да и беседа у них будто не вяжется, но так кажется лишь поначалу, а затем становится ясно, что эти люди, суровые, закаленные нелегкой жизнью, попросту знают друг друга слишком хорошо, и, кроме того, не любят болтать попусту.
А вскоре уже начинает темнеть. Старик первым обращает взор к небу, изучает мрачный тон сумеречного, залитого фиолетово-красными пятнами купола, накрывающего земли, вздыхает и поднимает свой деревянный кубок выше.
– Пора! – говорит он легко, словно его путь только начинается и он готовится уйти в далекое путешествие, а не исчезнуть на веки. – Мой дух теперь спокоен, когда я знаю, что в беде вы все не пропадете.
Он придерживает Исэндара рукой, опускает кружку, и мальчик глядит спокойно, забыв, как еще недавно с трудом удерживался от желания разрыдаться. Да и стыдно кажется развесить на губах сопли, когда рядом эти суровые лица отцовских друзей, когда и на них, да и на самого старика теперь хочется ровняться, когда брезгливо отвергает ум возможность проявить слабость. Нужно собраться и быть холодным и суровым до последнего, чтобы быть похожим на отца, с такой легкостью принимающего свое наказание.
– Еще только хочу к тебе обратиться, Ильмар, – отыскивает Сокур в толпе крестьян мощного, крепкого мужичка, кузнеца, которого часто донимал Исэндар своими проделками.
Тот сразу нахмуривается и выступает, желая явно и отчетливо показать свою готовность принять любую просьбу.
– Ты уж мальца сильно не ругай. В отца пошел, видно, – улыбается старик. – А как окрепнет, помоги ему верное оружие смастерить, чтобы не убежал из дома с каким-нибудь ржавым обрубком.
Мужик еще сильнее нахмуривается и кивает, сильно наклонив голову. Старик же оборачивается к сыну.
– А ты не спеши. Из множества… хм, хотя, погоди, я еще тебе скажу эти слова. Еще успею.
Сокур вновь поднимает кружку.
– Настало время пить тем, кто… – Старик не обращает взгляд к сыну, но мыслями пытается согреть мальчишку, не хочет ранить слишком таким внезапным уходом. Потому он на ходу исправляет мысль, чтобы не повторять лишний раз, что пора бы ему теперь умереть. - …кто должен был отдать жизнь судьбе много лет назад, но до сих пор еще этого не сделал! Не печальтесь, потому как суждено мне было потерять голову уже давно, там, куда идет долгий путь, куда не добраться и за четыре целые луны. Там я должен был сгинуть еще прежде, чем на голове поседеют волосы, прежде чем услышу голоса своих чад, а все же до сих пор я еще здесь. И вот, старый и немощный, счастливый, я могу проститься с друзьями – и это величайшая радость. А потому не печальтесь! Живите, друзья! Время пить тем, кто в жизни слишком задержался!
Он вскидывает руку, выпивает половину содержимого кружки, а половину оставляет нетронутой, помня о том, что должен сделать. Едва отпрянув губами от деревянного кубка, старик оборачивается к Голосу.
– Пора, – говорит он судье. – Дай мне яд…
– Ну-ка погоди! – хмурится Альзар, вскочив. Он тоже оборачивается к судье, выставляет перед ним ладонь. – Не спеши, еще не закончили.
Полуухий воин обступает товарищей и встает перед крестьянами. Те отшатываются волной, смеша Альзара, но время на шутки он все же не тратит.
– Вина мне, живо! – командует воин строго.
У кого-то из сельских наверняка мелькает в голове мысль, мол, чего раскомандовался? Но потертый бурдюк с напитком полуухому выносят сразу же, быстрее, чем капля воды в дождь успевает долететь от древесных крон до земли.
– Это что? Все?! – хмурится он. – Еще давай!
Выносят остальные бурдюки, и так же скоро. Их мужики и пара женщин, державших вино, подают Альзару, а он уже небрежно бросает полные напитка кожаные мешки на землю.
Товарищи воина с обрубленным ухом все поднимаются. Судья подходит чуть ближе, а его храбрые стражники отступают сразу еще на пару шагов, от греха подальше. И все молча глядят на грозного, полуухого мужчину.
– Выпивай эту дрянь, брат, – указывает Альзар старику на остатки в его кружке. – Теперь наше время полнить твой бокал. Сам же сказал, что время пить тем, кто на этой земле уже задержался, так что наша очередь.
Воин поднимает бурдюк, из которого вылили только пару кружек, и который пока еще оставался почти цел. Он оглядывается, но не медлит, и сразу после двумя руками поднимает кожаный мешок выше, предварительно выдернув из горлышка деревянную пробку.
– Раз сто я должен был умереть! – начинает он громко, теперь ни от кого уже не скрываясь, когда прятаться все равно уже бессмысленно. – И судьба меня не жалела. Бросала и под меч, и под нож, и под лапу, и под гигантский коготь. И всякий раз, когда я должен был сгинуть, оказывался рядом ты, ком… дружище. И потому я здесь, и потому рад проводить тебя в путь. За тебя!
Отлив, как полагается, несколько глотков в кружку старика, Альзар запрокидывает голову, зубами обхватив горлышко бурдюка, и выпивает не меньше трети того, что в нем оказалось.
– Ах! Кислая, собака!
Вино течет у него по подбородку, капает на одежду, но воин лишь отирается рукавом, ничуть не стесненный такой неопрятностью.
Затем подходит другой воин. Суровый и огромный, как и все из шестерых отцовских товарищей. Молчаливый, хмурый, он берет у Альзара из рук кожаный мешок, отливает старику несколько глотков, встает напротив и молчит.
– Я знаю, друг мой, – улыбается Сокур.
Исэндар не очень понимает, что происходит. Как, впрочем, и все, но лишь мальчик замечает одну деталь, которую не могут рассмотреть остальные: когда молчаливый воин открывает рот, чтобы обхватить губами горлышко бурдюка, то на миг становится видно, что язык его отрезан чуть ли ни под самый корень.
Выпив, он передает мешок и отступает.
Мальчишка с еще большим изумлением глядит на происходящее. В сути, каждый говорит похожие вещи. Старик нечаянно сам подсказал товарищам их прощальные речи, а теперь эти грозные воины, со шрамами, крепкие, внушающие ужас одним своим видом, одним взглядом пробуждающие волнение и страх, говорят о том, как их не раз спасал безобидный на вид старик. И хотя они рассказывают без подробностей, но Исэндар в эти мгновения наблюдает целую жизнь отца, ту жизнь, которую он сам был бы горд прожить, ту самую, о которой мальчишка никогда и не догадывался.
Наконец, с земли поднимается этот огромный, страшный человек с разодранным в клочья лицом и отрезанными губами. Он не сразу заговаривает, осматривает опустевшие бурдюки, находит еще один кожаный мешок, почти целиком наполненный вином, а затем встает перед Сокуром.
Вздохнув, он сливает в кружку старику последние два глотка, чтобы вино потекло по краям деревянной кружки, намочило пальцы, но чтобы в кружке не оставалось свободного места.
Отступив, он вздыхает.
– Да даже если бы ты и не знал, – говорит воин удивительно обычным, ровным, красивым, певчим голосом, – если бы не ведал, как я тебе обязан, так по мне и так все видно.
После слов этого человека даже Голос отворачивается, смущаясь разглядывать рану, не оставившую от лица воина привычных черт, свойственных обычным людям.
– Да что там, я уже умер, – продолжает мужчина. – Я и сейчас помню, что даже боль чувствовать перестал. Помню, увидел, как лапа этой твари летит. Подумал, мол, все. И глаза уже закрыл. А вроде жив. Смотрю, ты загородил. Правда, когда нас выхаживали, шутками ты своими достал… я думал, что едва на ноги встану, шею тебе сломаю… а, ладно. Не хочу я болтать. Лучше вот, что, пусть так: сколько в мешке капель останется, столько у меня к тебе неуважения.
А после здоровяк опрокидывает бурдюк и пьет до тех пор, пока не остается ничего. Исэндару даже заметно, как живот этого человека раздувается, но когда он переворачивает бывший только что полным мешок и встряхивает, то ни единой капли не падает на землю.
Старик роняет голову, трет виски, скрыв лицо рукой, и мальчишке опять становится грустно, но затем Сокур вновь поднимает взор.
Мудрец, как и почти всегда, легко и спокойно улыбается. Он ничуть не встревожен, он ни капли не страшится происходящего, и это заражает стойкостью едва ли не каждого из присутствующих. Разве что шестерка воинов и так достаточно хорошо знает старика, чтобы сейчас не проникнуться его спокойствием: каждый и без того уважает боевого товарища безмерно и непоколебимо.
– Пора, – снова говорит старик Голосу. – Давай свою отраву.
Судья внезапно даже вздыхает как-то печально. Он достает из небольшой кожаной сумки, брошенной на плечо, мешочек, полностью набитый порошком. С церемониальной медлительностью Голос, взяв на себя и роль палача, становится рядом, высыпает немного в бокал, а затем поднимает с земли тонкую веточку, отирает пальцами и дает старику.
– Размешай, так легче будет.
Сокур отчего-то улыбается и палочку не берет. Он глядит несколько мгновений, а судья замечает сердитый вздох Альзара, стоящего рядом.
– Сыпь еще, – говорит старик. – Не хочу я корчиться попусту. Сыпь больше, чтобы разом.
Обычно, достаточно и того, что уже есть в кружке, чтобы убить быстро и довольно легко, но Голос удовлетворяет просьбу осужденного и подсыпает еще порошка.
– Еще, еще, – повторяет старик. – Сыпь, не бойся. Или яда жалко?
Голос насыпает еще немного, и Альзар не сдерживается.
– Псина ты паршивая! Дай сюда! – выхватывает он мешок.
Судья ничего не успевает сделать, корчится, но не мешает. Наконец, он уже сам признает, что не понимает, как именно нужно поступить и что делать, сколько яда насыпать и что сказать.
Воин с обрубленным ухом высыпает в кружку сразу полмешочка. Хватило бы, чтобы загубить человек десять, а то и все двадцать. Все это он проделывает неосторожно, торопливо и несдержанно. Да и вино на него уже действует, хотя и не берет так же легко, как крестьян, пьянеющих на третьей кружке.
– На, забирай, – отдает воин мешочек, ткнув им судью в живот, а затем присаживается рядом со стариком, взяв у него кружку, и пальцем начинает размешивать яд с вином. – Псы облезлые, даже убить нормально не умеют…
Ругаясь, он неторопливо размешивает ядовитое зелье, а затем вытаскивает палец и облизывает.
Увидев это, судья немеет. Полмешка яда в кружке… да туда просто язык достаточно окунуть, как потом десять шагов пройти не успеешь, свалишься замертво.
– Агхакх… тьфу! – плюется Альзар. – Дрянь та еще… тьфу…
Он долго отхаркивается, а один из товарищей в это время спокойно, неторопливо подбирает бурдюк, пустой лишь наполовину, и отдает полуухому воину.
Тот ополаскивает рот, сплевывает, повторяет это еще раз, затем выпивает несколько больших глотков и с хрипом выдыхает.
– Ах! Дрянь… кислая, собака…
Крестьяне и вовсе стоят ровно так же, как в миг, когда воины только зашли в рощу. Никто не шевелится, уже не понимая, живы ли они еще сами, здоровы ли умом, или все это мерещится.
Голос сжимает скулы, морщится миг, затем берет у старика из рук оружие, и Альзар, стоявший позади, сразу же расслабляется и начинает подходить, а с ним и остальные пятеро.
Стражники опять напрягаются, сжимаются и, кажется, даже становятся капельку меньше, вдруг отчего-то заметно потеряв в размерах, что аж одежда им становится велика. Только уже сам Голос, осознающий не только свое необычное положение, понимает теперь, что сомневаться и подозревать старика в обмане или хитрости совершенно не имеет смысла.
– Вложить мечи, – командует он тихим голосом.
Воины не сразу верят, что судья действительно решается дать такой приказ в такой-то обстановке, но Голос повторяет строже, и приходится ему подчиниться.
Двое, которых старик повалил на землю, успевают подняться. Они глядят недовольно, но удивленно, явно не сердятся, и уж тем более не собираются пытаться мстить. А к Сокуру уже подступает Альзар, ударяет старика по плечу и злобно улыбается, бесстрашно глядя в лицо двоих недавно поверженных его старым товарищем стражников.
– Щенки, – добреет он капельку. – Хорошо, что он еще сильно не напился, а то бы прибил, собак, не удержался б.
Стражники хмурятся, глядят на судью, будто ждут, что он даст приказ разобраться, но Голос остается холоден. Впрочем, надо отдать ему должное, в отличие от своих воинов, в глаза Альзара и его соратников мужчина смотреть не боится, и все так же уверен и хмур, а кроме того выступает вперед и становится перед стражниками, закрыв их от шуток и злобного взгляда Альзара.
Старик же посмеивается тихо и хрипло, берет товарища за плечо и утаскивает в сторону, пока не разразилась новая ссора.
– Я уже не так силен, как прежде, – говорит Сокур. – Едва сам дух не испустил, когда на этих двоих свалился.
Он подталкивает мальчишку, теперь изучающего отца с такой жадностью в глазах, с какой ни разу, пожалуй, не исследовал стариковские черты. Старик, взяв сына за плечо, ведет его, как и Альзара, к костру, туда же, где сидел, а когда забирает у мальчика кружку, полную вина, то взглядывает и на крестьян.
Сельчане, знавшие мудреца лишь с одной его стороны, воображавшие этого седого, болтливого спорщика почти немощным, вообще не шевелятся. Тишина стоит такая, что слышно, как шуршит подол Сокура, когда тот садится или подвигает ногами, устраиваясь на бревне поудобней. Все слушают.
Правда, беседа старых товарищей оказывается не такой продолжительной, как можно ждать. Все шестеро устраиваются рядом, кто садится на бревно, а кто и прямо на землю. Тот здоровяк, у которого лицо такое, будто его собаки обгладывали не один день, так и вовсе ложится на земле прямо так, на бок.
Исэндар оглядывается с тем изумлением, какое может быть лишь в глазах мальчишки, самого желающего стать воином, бьющимся с чудищами на границе огненных земель. Даже ненадолго забывается, что здесь происходит. Все это кажется не очень важным. Отец рядом, весел и бодр, немного пьян, сидит с полным стаканом вина, и отвлечься очень легко. Тем более, если вспомнить, что так неожиданно открылось истинное лицо старика, его вторая сущность, черты, которыми мальчишка мог бы восхищаться с самого первого дня, как начал говорить, если бы только знал, каков его отец на самом деле.
А все же, долго отвлекаться от назойливых мыслей не получается. Как только заговаривает Альзар, вновь сердце наполняется печалью, но только на этот раз она не пробивается сквозь уже окрепшую сдержанность.
– Ну, хоть скажи, – заговаривает мужчина с обрубленным ухом, – чего ты этих щенков жалеешь? Порубили бы их и все.
До этого мгновения уже произошли все разговоры. Все семеро, если считать отца мальчика, смотрели друг на друга так, будто мысли их звучат достаточно громко, чтобы слова произносить было незачем. Они только здоровались взглядом, а потом вдруг ухмылялись друг другу, отворачивались, смотрели в глаза остальных и так и провели свой разговор, а теперь уже начали обычную, грубую беседу, прерывать которую все равно никто и ни за что не отважится.
– А что мне делать? – оборачивается Сокур к безухому товарищу. – Бежать? А зачем? Я смерти не боюсь, а бежать от нее мне просто лень.
Помедлив, Альзар рассмеивается, ударив старика по лопатке.
– Ошибся я, брат, – улыбается он довольно. – Ошибся! Все-таки, не так уж ты и обмяк. Теперь вижу, что наш старый коман…
Старик локтем ударяет его в бок, и Альзар, кашлянув, замолкает.
Говорить откровенно боевые товарищи так и не решаются. Да и беседа у них будто не вяжется, но так кажется лишь поначалу, а затем становится ясно, что эти люди, суровые, закаленные нелегкой жизнью, попросту знают друг друга слишком хорошо, и, кроме того, не любят болтать попусту.
А вскоре уже начинает темнеть. Старик первым обращает взор к небу, изучает мрачный тон сумеречного, залитого фиолетово-красными пятнами купола, накрывающего земли, вздыхает и поднимает свой деревянный кубок выше.
– Пора! – говорит он легко, словно его путь только начинается и он готовится уйти в далекое путешествие, а не исчезнуть на веки. – Мой дух теперь спокоен, когда я знаю, что в беде вы все не пропадете.
Он придерживает Исэндара рукой, опускает кружку, и мальчик глядит спокойно, забыв, как еще недавно с трудом удерживался от желания разрыдаться. Да и стыдно кажется развесить на губах сопли, когда рядом эти суровые лица отцовских друзей, когда и на них, да и на самого старика теперь хочется ровняться, когда брезгливо отвергает ум возможность проявить слабость. Нужно собраться и быть холодным и суровым до последнего, чтобы быть похожим на отца, с такой легкостью принимающего свое наказание.
– Еще только хочу к тебе обратиться, Ильмар, – отыскивает Сокур в толпе крестьян мощного, крепкого мужичка, кузнеца, которого часто донимал Исэндар своими проделками.
Тот сразу нахмуривается и выступает, желая явно и отчетливо показать свою готовность принять любую просьбу.
– Ты уж мальца сильно не ругай. В отца пошел, видно, – улыбается старик. – А как окрепнет, помоги ему верное оружие смастерить, чтобы не убежал из дома с каким-нибудь ржавым обрубком.
Мужик еще сильнее нахмуривается и кивает, сильно наклонив голову. Старик же оборачивается к сыну.
– А ты не спеши. Из множества… хм, хотя, погоди, я еще тебе скажу эти слова. Еще успею.
Сокур вновь поднимает кружку.
– Настало время пить тем, кто… – Старик не обращает взгляд к сыну, но мыслями пытается согреть мальчишку, не хочет ранить слишком таким внезапным уходом. Потому он на ходу исправляет мысль, чтобы не повторять лишний раз, что пора бы ему теперь умереть. - …кто должен был отдать жизнь судьбе много лет назад, но до сих пор еще этого не сделал! Не печальтесь, потому как суждено мне было потерять голову уже давно, там, куда идет долгий путь, куда не добраться и за четыре целые луны. Там я должен был сгинуть еще прежде, чем на голове поседеют волосы, прежде чем услышу голоса своих чад, а все же до сих пор я еще здесь. И вот, старый и немощный, счастливый, я могу проститься с друзьями – и это величайшая радость. А потому не печальтесь! Живите, друзья! Время пить тем, кто в жизни слишком задержался!
Он вскидывает руку, выпивает половину содержимого кружки, а половину оставляет нетронутой, помня о том, что должен сделать. Едва отпрянув губами от деревянного кубка, старик оборачивается к Голосу.
– Пора, – говорит он судье. – Дай мне яд…
– Ну-ка погоди! – хмурится Альзар, вскочив. Он тоже оборачивается к судье, выставляет перед ним ладонь. – Не спеши, еще не закончили.
Полуухий воин обступает товарищей и встает перед крестьянами. Те отшатываются волной, смеша Альзара, но время на шутки он все же не тратит.
– Вина мне, живо! – командует воин строго.
У кого-то из сельских наверняка мелькает в голове мысль, мол, чего раскомандовался? Но потертый бурдюк с напитком полуухому выносят сразу же, быстрее, чем капля воды в дождь успевает долететь от древесных крон до земли.
– Это что? Все?! – хмурится он. – Еще давай!
Выносят остальные бурдюки, и так же скоро. Их мужики и пара женщин, державших вино, подают Альзару, а он уже небрежно бросает полные напитка кожаные мешки на землю.
Товарищи воина с обрубленным ухом все поднимаются. Судья подходит чуть ближе, а его храбрые стражники отступают сразу еще на пару шагов, от греха подальше. И все молча глядят на грозного, полуухого мужчину.
– Выпивай эту дрянь, брат, – указывает Альзар старику на остатки в его кружке. – Теперь наше время полнить твой бокал. Сам же сказал, что время пить тем, кто на этой земле уже задержался, так что наша очередь.
Воин поднимает бурдюк, из которого вылили только пару кружек, и который пока еще оставался почти цел. Он оглядывается, но не медлит, и сразу после двумя руками поднимает кожаный мешок выше, предварительно выдернув из горлышка деревянную пробку.
– Раз сто я должен был умереть! – начинает он громко, теперь ни от кого уже не скрываясь, когда прятаться все равно уже бессмысленно. – И судьба меня не жалела. Бросала и под меч, и под нож, и под лапу, и под гигантский коготь. И всякий раз, когда я должен был сгинуть, оказывался рядом ты, ком… дружище. И потому я здесь, и потому рад проводить тебя в путь. За тебя!
Отлив, как полагается, несколько глотков в кружку старика, Альзар запрокидывает голову, зубами обхватив горлышко бурдюка, и выпивает не меньше трети того, что в нем оказалось.
– Ах! Кислая, собака!
Вино течет у него по подбородку, капает на одежду, но воин лишь отирается рукавом, ничуть не стесненный такой неопрятностью.
Затем подходит другой воин. Суровый и огромный, как и все из шестерых отцовских товарищей. Молчаливый, хмурый, он берет у Альзара из рук кожаный мешок, отливает старику несколько глотков, встает напротив и молчит.
– Я знаю, друг мой, – улыбается Сокур.
Исэндар не очень понимает, что происходит. Как, впрочем, и все, но лишь мальчик замечает одну деталь, которую не могут рассмотреть остальные: когда молчаливый воин открывает рот, чтобы обхватить губами горлышко бурдюка, то на миг становится видно, что язык его отрезан чуть ли ни под самый корень.
Выпив, он передает мешок и отступает.
Мальчишка с еще большим изумлением глядит на происходящее. В сути, каждый говорит похожие вещи. Старик нечаянно сам подсказал товарищам их прощальные речи, а теперь эти грозные воины, со шрамами, крепкие, внушающие ужас одним своим видом, одним взглядом пробуждающие волнение и страх, говорят о том, как их не раз спасал безобидный на вид старик. И хотя они рассказывают без подробностей, но Исэндар в эти мгновения наблюдает целую жизнь отца, ту жизнь, которую он сам был бы горд прожить, ту самую, о которой мальчишка никогда и не догадывался.
Наконец, с земли поднимается этот огромный, страшный человек с разодранным в клочья лицом и отрезанными губами. Он не сразу заговаривает, осматривает опустевшие бурдюки, находит еще один кожаный мешок, почти целиком наполненный вином, а затем встает перед Сокуром.
Вздохнув, он сливает в кружку старику последние два глотка, чтобы вино потекло по краям деревянной кружки, намочило пальцы, но чтобы в кружке не оставалось свободного места.
Отступив, он вздыхает.
– Да даже если бы ты и не знал, – говорит воин удивительно обычным, ровным, красивым, певчим голосом, – если бы не ведал, как я тебе обязан, так по мне и так все видно.
После слов этого человека даже Голос отворачивается, смущаясь разглядывать рану, не оставившую от лица воина привычных черт, свойственных обычным людям.
– Да что там, я уже умер, – продолжает мужчина. – Я и сейчас помню, что даже боль чувствовать перестал. Помню, увидел, как лапа этой твари летит. Подумал, мол, все. И глаза уже закрыл. А вроде жив. Смотрю, ты загородил. Правда, когда нас выхаживали, шутками ты своими достал… я думал, что едва на ноги встану, шею тебе сломаю… а, ладно. Не хочу я болтать. Лучше вот, что, пусть так: сколько в мешке капель останется, столько у меня к тебе неуважения.
А после здоровяк опрокидывает бурдюк и пьет до тех пор, пока не остается ничего. Исэндару даже заметно, как живот этого человека раздувается, но когда он переворачивает бывший только что полным мешок и встряхивает, то ни единой капли не падает на землю.
Старик роняет голову, трет виски, скрыв лицо рукой, и мальчишке опять становится грустно, но затем Сокур вновь поднимает взор.
Мудрец, как и почти всегда, легко и спокойно улыбается. Он ничуть не встревожен, он ни капли не страшится происходящего, и это заражает стойкостью едва ли не каждого из присутствующих. Разве что шестерка воинов и так достаточно хорошо знает старика, чтобы сейчас не проникнуться его спокойствием: каждый и без того уважает боевого товарища безмерно и непоколебимо.
– Пора, – снова говорит старик Голосу. – Давай свою отраву.
Судья внезапно даже вздыхает как-то печально. Он достает из небольшой кожаной сумки, брошенной на плечо, мешочек, полностью набитый порошком. С церемониальной медлительностью Голос, взяв на себя и роль палача, становится рядом, высыпает немного в бокал, а затем поднимает с земли тонкую веточку, отирает пальцами и дает старику.
– Размешай, так легче будет.
Сокур отчего-то улыбается и палочку не берет. Он глядит несколько мгновений, а судья замечает сердитый вздох Альзара, стоящего рядом.
– Сыпь еще, – говорит старик. – Не хочу я корчиться попусту. Сыпь больше, чтобы разом.
Обычно, достаточно и того, что уже есть в кружке, чтобы убить быстро и довольно легко, но Голос удовлетворяет просьбу осужденного и подсыпает еще порошка.
– Еще, еще, – повторяет старик. – Сыпь, не бойся. Или яда жалко?
Голос насыпает еще немного, и Альзар не сдерживается.
– Псина ты паршивая! Дай сюда! – выхватывает он мешок.
Судья ничего не успевает сделать, корчится, но не мешает. Наконец, он уже сам признает, что не понимает, как именно нужно поступить и что делать, сколько яда насыпать и что сказать.
Воин с обрубленным ухом высыпает в кружку сразу полмешочка. Хватило бы, чтобы загубить человек десять, а то и все двадцать. Все это он проделывает неосторожно, торопливо и несдержанно. Да и вино на него уже действует, хотя и не берет так же легко, как крестьян, пьянеющих на третьей кружке.
– На, забирай, – отдает воин мешочек, ткнув им судью в живот, а затем присаживается рядом со стариком, взяв у него кружку, и пальцем начинает размешивать яд с вином. – Псы облезлые, даже убить нормально не умеют…
Ругаясь, он неторопливо размешивает ядовитое зелье, а затем вытаскивает палец и облизывает.
Увидев это, судья немеет. Полмешка яда в кружке… да туда просто язык достаточно окунуть, как потом десять шагов пройти не успеешь, свалишься замертво.
– Агхакх… тьфу! – плюется Альзар. – Дрянь та еще… тьфу…
Он долго отхаркивается, а один из товарищей в это время спокойно, неторопливо подбирает бурдюк, пустой лишь наполовину, и отдает полуухому воину.
Тот ополаскивает рот, сплевывает, повторяет это еще раз, затем выпивает несколько больших глотков и с хрипом выдыхает.
– Ах! Дрянь… кислая, собака…
Крестьяне и вовсе стоят ровно так же, как в миг, когда воины только зашли в рощу. Никто не шевелится, уже не понимая, живы ли они еще сами, здоровы ли умом, или все это мерещится.
