«Просто госпожа Кокораки всегда была внутри злой и желчной, — продолжала Варя. — И я немало удивлена, как вы, столь проницательная, этого не замечали. Она вам по-черному завидовала, и это было заметно сразу. Вы — высокая, нежная, хрупкая, как фарфоровая кукла. А она — чернявая, низкая, фигура у нее, как у мальчишки. Она из-за того и злилась. При дворе императрица на нее, прости господи, внимания никакого не обращала, а она-то молилась на этот блеск и мечтала о поклонниках и балах. Ее в госпиталь, почитай, сослали, и она тут и торчала. И злобу копила. А у вас был жених, красивая любовь, возвышенные страдания… Не стерпела, вылила у вас за спиной всю свою ядовитую слюну, гадость такая!»
Лиза была поражена до глубины души, до оцепенения. В ушах стоял звон. Саша, подруга детства, с которой они столько пережили вместе, с которой шептались ночами в дортуаре, мечтали о будущем… Выходит, вся эта дружба была фальшью? За маской веселой, простодушной девушки скрывалась вот такая удушающая, ядовитая зависть?
Она бросила письмо на пол, вскочила и кинулась к своему чемодану, нащупала на дне маленькую, обтянутую бархатом шкатулку и вытряхнула оттуда на ладонь золотой кулон в виде витой буквы S. К горлу подкатила противная тошнота. Ее первым порывом было швырнуть эту вещь в угол палатки, втоптать в грязь. Она сжала кулон в кулаке так, что тот впился в кожу, оставляя красный след.
Но потом ее взгляд упал на потрепанную аптечку, на пустые флаконы из-под лекарств, на застиранные до серости бинты, что сушились на натянутой Полей веревке. Пальцы разжались. Золото тускло сверкнуло в свете коптилки, и этот блеск вдруг показался Лизе лицемерным и грязным.
Она вышла из палатки и направилась к старшей сестре, имени которой до сих пор не знала, положила кулон перед ней на стол. Сказала коротко и сухо:
— Это золото. Пусть пойдет на нужды госпиталя. На лекарства. На бинты. На хлороформ. Не знаю… На что посчитаете нужным.
Сестра, удивленно подняв белесые брови, взвесила кулон на ладони.
— Спасибо. Каждая копейка на счету. Очень пригодится.
Лиза вернулась в палатку, подобрала с пола письмо и хотела было засунуть его обратно в конверт, но заметила приписку снизу. От нее сердце сжалось уже по-другому.
«P.S. Не знаю, писали ли вам, но оба сына нашей Василисы Никитичны погибли на фронте. Один под Варшавой, другой под Перемышлем. Она получила две похоронки в одну неделю. И, представьте себе, продолжает работать. Приходит в госпиталь каждый день, как часы. Похудела, подурнела, но… Железная женщина. Царствие небесное ее мальчикам».
Когда через несколько недель от Саши пришло письмо, Лиза, не вскрывая, не читая ни строчки, разорвала его на клочки и бросила в жестяную печку в углу палатки. Она смотрела, как корчится и чернеет бумага, и до боли сжимала зубы. Зачем, почему? Чем она заслужила такое отношение?..
Одно она знала точно: в ее душе, истерзанной войной и горем, больше не было места для Саши Кокораки.
Часть III
Глава XIV
Крым, Симферополь
1918 год
Тишина в госпитальной палате казалась обманчивой. За толстыми стенами бывшего купеческого клуба, где теперь размещался лазарет, слышался отдаленный гул — то ли гроза надвигалась, то ли шли бои. Лиза давно привыкла к этому фону.
Два года, что она провела в Крыму, затянулись самые острые раны, оставив лишь глухую, привычную боль. Она писала письма — будто пыталась достучаться в старый мир, который уже не существовал. Один конверт — в Петроград, в особняк Кречетовых, второй — Екатерине Ивановне Варсаевой, в Смольный институт. Лиза еще не знала, что Смольного — того Смольного, что был ее вторым домом — больше нет. Она жила в мире, которого уже не было, и в мире, который еще не состоялся.
В палатах лежали и те, и эти. Красноармеец в прожженной гимнастерке и белый офицер в застиранной, но аккуратной форме. Лиза перевязывала их с одинаковой тщательностью, не делая различий по классу, чину и происхождению. А вот Поля своих симпатий скрывать и не думала.
— Этому полегче уже, — презрительно кивала она на тяжело раненого белого. — Пусть отлеживается. А вот тому, — ее глаза теплели при взгляде на красноармейца, — надоть похорошее пайку выдавать, у него анемия.
Лиза зло глянула на нее, схватила за локоть и оттащила в сторону.
— Поля, наш долг — помогать всем, — сквозь зубы прошипела она. — Мы не делим людей на сорта!
— А они делят! — вспыхнула Поля, вырываясь из ее цепкой хватки. — И вообще, какое право вы имеете мне указывать? Ваше барское время кончилось! Крепостных больше нет!
Этот выкрик прозвучал так громко, что под потолком прокатилось эхо, и несколько раненых с любопытством повернули в их сторону головы.
— Крепостных нет уже шестьдесят лет! — парировала Лиза. — А тебе я плачу деньги, так что будь добра делать то, что я говорю!
Она выпустила Полю, слегка толкнув. Та обожгла ее гневным взглядом. Когда-то незаметная, робкая служанка не была уже тихой и послушной, как раньше — война и революция изменили всех.
Вечером Лиза получила письмо от Татьяны Юрьевны. Она писала убористо, экономя место на листе.
«…в столовой у них карты на моем дубовом столе, курят. Пьют самогон из моего фарфора и хрусталя. Чашки и вазы полны окурков… Паркет весь исцарапали своими грязными сапожищами. Фу! Мне выделили комнату на первом этаже, рядом с чуланом. Война проиграна, Лиза. Возвращайтесь. Вы мне нужны. Деньги я успела перевести в швейцарский банк, так что на достойное существование нам найдется. Вспомните про данное Владимиру Романовичу обещание…»
Лиза отложила письмо. Возвращаться? В тот особняк, где каждый угол напоминал о Кирилле? В Петроград, который стал для нее чужим? Она подумала об экспроприациях. Вспомнила Лазурный Холм. Стоит ли он еще? Жив ли отец? Мысль о нем была далекой и колкой, как воспоминание о несчастном случае.
***
Дежурство было привычно тяжелым. Гул, стоны, металлический запах крови и резкий, едкий — человеческих испражнений. Лиза, держа в руках поднос с инструментами, пробиралась между плотно стоящих коек, мысленно составляя список дел на сегодня. Вдали, за стенами, снова звучали выстрелы, бахала-гремела далекая канонада.
Двери в палату внезапно в грохотом распахнулись, и на пороге появился высокий широкоплечий мужчина в кожанке и галифе, с маузером в кобуре на боку. Его взгляд, острый и отчаянный, упал на нее.
— Сестра! — крикнул он, и его голос прозвучал как выстрел.
Он стремительно преодолел разделявшее их расстояние, и прежде чем Лиза успела что-то понять, схватил за плечи. Его сильные руки вцепились в нее мертвой, отчаянной хваткой, он, словно куклу, затряс ее.
— Жена! Рожает! Не может разродиться! — выкрикивал он, его лицо, искаженное каким-то первобытным ужасом, было совсем рядом. — Почти сутки уж! Умирает! Давай со мной, сейчас же! Бегом!
Он не просил, он приказывал. Лиза, ошеломленная, пыталась вырваться, что-то говорила — что она не умеет принимать роды и никогда этого не делала, что у нее раненые и она не может уйти, что ничего не смыслит в родовспоможении… Но он уже тащил ее за собой по коридору к выходу.
— Постойте! Я не сумею! — восклицала Лиза, едва поспевая за ним, спотыкаясь.
— Должна суметь! — отрубил он, не оборачиваясь. Он был непреклонен, не слушал ее доводы.
Они спустились с крыльца, стремительно подошли к стоящей на подъезде простой повозке, и он с силой пихнул ее на устланное сеном дощатое дно, а сам запрыгнул к вознице на козлы и дрожащими руками прикурил папиросу. Возница стегнул лошадь вожжами, та заржала и бегом тронулась с места.
Повозка летела по улицам Симферополя, подпрыгивая на камнях и опасно раскачиваясь. Лиза изо всех держалась обеими руками за занозистый борт, молясь всем богам. Здания, пешеходы, переулки, арки — все это мелькало мимо в каком-то бешеном ритме, небо кренилось от безумной тряски и грозило вот-вот рухнуть им на головы.
Привезли ее в небольшой домик из красного кирпича, на окраине. В одной из комнат на сплошь мокрой от пота и крова постели металась в муках молодая женщина. Лиза с ужасом смотрела на нее. И что делать? Она умела обращаться с пулевыми ранениями, гангреной, ампутациями, видела смерть в десятках обличий, но рождение новой жизни было ей незнакомо и пугало своей новой, интимной силой.
Она попятилась было к двери, но мужчина преградил ей путь. Его взгляд был красноречивым, острым, как у ястреба: не справишься — не прощу. Лиза судорожно сглотнула. Он не понимал, не слышал объяснений, да и не хотел их слушать. Она попыталась собраться с духом. Нетвердым шагом вошла в комнату, встала у кровати. Женщина посмотрела на нее с животным страхом и мольбой, ее бледные губы раскрылись.
— Прошу вас… помогите…
— Здесь нужен врач, — снова попыталась объяснить Лиза. — Я всего лишь сестра, у меня нет углубленных знаний.
Женщина закрыла глаза. А Лиза вдруг разозлилась. Да кто они такие? Почему привезли ее сюда против воли? Что она может сделать?! Мужчина стоял в дверях немым, каменным конгломератом.
— Нет врачей, — жестко припечатал он. — Я искал.
Лиза сжала пальцами пылающий лоб, зажмурилась, снова покосилась на мужчину. Он точно ее не выпустит. Значит, нужно что-то делать — иного выхода нет. И вдруг в ней будто щелкнул невидимый тумблер. Она — в госпитале, перед ней — раненый. Растерянность отступила, на ее место пришла холодная медицинская собранность.
— Свет! — четко сказала она. — Принесите все лампы, какие сыщете. И кипяток. И все чистые тряпки, полотенца, рушники — все, что имеется.
Мужчина кинулся выполнять приказ, загремел где-то в соседней комнате. Хлопали дверцы шкафов, слышались торопливые шаги. Лиза склонилась над роженицей, ее пальцы нашли пульс на запястье. Учащенный. Она посмотрела на лицо: бледное, сплошь в капельках пота, но губы не синие, сознание ясное. Хорошо.
— Как вас зовут? — спросила Лиза.
— Дарья.
— Дарья, слушайте меня. Все будет хорошо. У вас все получится. Дышите. Часто-часто, как собачка.
Она стала дышать сама — часто и поверхностно, показывая. Дарья, поймав ее взгляд, попыталась повторить. Лиза, как могла, подбадривала ее, кивала, улыбалась. Подложила под ее спину подушки, интуитивно пытаясь найти менее мучительное положение.
Через несколько страшных, изнурительных часов Лиза вдруг увидела темный затылок ребенка. Сердце упало. Она не знала, что делать дальше, но руки сами, машинально потянулись вперед. Мир сузился до появляющегося на свет крошечного тельца.
Когда оно выскользнуло к ней в руки, влажное и синюшное, в комнате внезапно повисла тишина. Она длилась, казалось, целую вечность. Лиза с расширившимися глазами перевернула младенца, похлопала его спинке — сначала несмело, потом сильнее. Быстро обернула палец чистой марлей и принялась прочищать крошечный ротик.
— Дыши! — отчаянно просила она. — Прошу тебя, умоляю, дыши!
Ребенок издал слабый, хриплый звук, а потом распахнул удивительно ясные, голубые, как весеннее небо, глаза и пронзительно закричал. Лиза едва не заплакала от облегчения. Лицо ребенка сморщилось, покраснело, он верещал так, что закладывало уши — но он был жив и громко заявлял об этом миру.
Лиза посмотрела на пуповину — та пульсировала. Она дождалась, пока пульсация затихнет, перевязала пуповину уверенным движением — так же, как перевязывала артерию — и перерезала ее. Потом завернула младенца в простынь и положила Дарье на грудь — уставшей, изможденной, но счастливой.
— Все, — выдохнула она и обернулась.
Мужчина стоял в дверях, прислонившись к притолоке, и взволнованно смотрел на жену. В его глазах не было обычной комиссарской суровости, только бездонная, пронзительная нежность. Он перевел взгляд на Лизу и вдруг будто смутился, исчез на минуту и вернулся с большой глиняной кружкой, полной прохладной сверкающей воды.
— Позвольте представиться, — улыбнулся он. — Комиссар Никифоров.
Следующим утром, когда Лиза только-только вышла на работу, он пришел в госпиталь. На нем была та же кожанка, те же галифе, на лице сияла широкая, чуть смущенная улыбка. В руках он держал маленький пучок полевых цветов — ромашек и васильков, перевязанных тонкой бечевкой.
Он подошел к Лизе и молча протянул свой скромный подарок.
— Жена… Дарья… чувствует себя лучше. Спасибо вам. Даже не знаю, как благодарить.
Лиза взяла цветы, посмотрела на нежные белые лепестки, пригладила их кончиком пальца.
— Я рада, что все хорошо. Что все получилось.
Никифоров помялся, вопросительно глянул на нее. Он словно хотел сказать что-то, но не решался.
— Может быть, вы будете крестной?
— Ну что вы, — засмеялась Лиза, но запнулась. — Бога же отменили.
Они оба умолкли, не глядя друг на друга.
— Тогда назовите ребенка, — попросил Никифоров. — Придумайте ему имя. Вы имеете на это право.
Лиза ответила не сразу. В груди было тяжело, неприятно, словно туда положили громоздкий кирпич.
— Кирилл, — наконец прошептала она. — Назовите его Кирилл.
***
Лихорадка скрутила Лизу внезапно. Сначала это была просто усталость, более тяжелая, чем обычно. Она списывала ее на бессонные ночи и работу, но к вечеру первого дня ее охватил ледяной, болезненный озноб. Зубы стучали, хотя в палатах было жарко. Лиза натянула на себя все, что нашла — старый больничный халат, который целый год бесхозный висел на вешалке, одеяло, шаль — но согреться никак не получалось. Казалось, холод исходит изнутри, от самых костей.
У рассвету озноб сменился жаром — резко и беспощадно, как взрыв. Температура подскочила так, что мир поплыл, потерял четкие очертания. Воздух обжигал легкие, каждый глоток давался с усилием, словно грудь сдавили раскаленными тисками. Начался сухой, надрывный кашель, каждый приступ которого отдавался болью во всем теле. Голова раскалывалась, жуткая боль пульсировала в висках, за глазами, не давая сосредоточиться ни на чем.
Врач осмотрел ее, заглянул в горло, послушал трубкой легкие.
— Инфлюэнца, — коротко сказал он. — Требуется изолировать.
Лизу переместили в отдельную каморку, положили на узкую, застеленную старым бельем кровать. К тому времени она уже ничего не понимала. Сознание начало изменять: она то впадала в забытье, то явственно видела мать, сидящую у кровати на стуле, то проваливалась в кошмарный, обрывочный сон. Она слышала грохот пушек, и сквозь этот грохот пробивался плач Татьяны Юрьевны, которая держала в руке черный браунинг и целилась прямо Лизе в лицо. Кирилл склонялся над ней, улыбаясь странной хищной улыбкой.
И сквозь этот бред, сквозь жар и удушающий кашель она вдруг начала ощущать присутствие. Кто-то подносил ей к губам прохладную воду, чьи-то руки заботливо и бережно поправляли подушку, что сбивалась в ком под ее горячей головой. Однажды Лиза нашла в себе силы открыть глаза и увидела склоненную над постелью фигуру в белом халате. Свет лампы выхватывал знакомый контур плеч, седину у висков.
— Александр Петрович? — прошептала она, с трудом шевеля растрескавшимися губами. — Нет, не может быть… Опять галлюцинации…
Он улыбался, говорил что-то, но слова смазывались и расплывались. Лиза заплакала.
