— Как реалистично!.. Как больно, что вы ненастоящий…
Лихорадочный сон опрокинул ее в свою зыбучую пустоту, сковал тело до того, как она успела договорить. Но присутствие никуда не исчезло. Она слышала его голос — низкий, ровный, спокойный. Он что-то читал. Слова не долетали, сливаясь в монотонный, убаюкивающий поток, но сам звук голоса ложился на измученную душу благодатным лекарством.
Слезы, которых не было в ясном сознании, текли по ее пылающим щекам. Она говорила Вербину что-то, объясняла, как ей больно и страшно, тянула к нему руки, понимая, что его на самом деле нет — и чувствовала, как смыкались ее пальцы с его, ощущала рукав. Ткань была грубой, реальной.
— Ненастоящий, — хрипела она. — Все ненастоящее. Он в Петрограде…
Болезнь достигла пика — однажды ночью она перестала узнавать окружающих. Поля, пытавшаяся ее напоить, показалась Сашей, и Лиза с криком выбила стакан из ее рук, оттолкнула с внезапно появившейся силой. Дыхание клокотало в груди, хрипело, болело. Казалось, еще немного — и тьма поглотит ее навсегда.
— Не умирайте, — сквозь толщу черной густой воды молил Вербин. — Прошу, Елизавета Антоновна! Умоляю! Останьтесь! Вы нужны мне. Я люблю вас.
Она металась на подушке, цепляясь за пустоту, сбрасывала одеяло. Любит… Любит…
— Кирилл? — спросила она, распахнув глаза.
В каморке никого не было, только тусклый свет лился сквозь узкое, как бойница, окошко. Кризис миновал так же внезапно, как и наступил. Жар отступил, сменившись проливным, изнуряющим потом, который промочил все простыни насквозь, но дышать стало легче. Сознание — мутное и разбитое, но свое — наконец вернулось.
Лиза лежала, обессиленная, почти невесомая, и смотрела в потолок. Дверь скрипнула и распахнулась, и в каморку стремительно вошел Александр Вербин. Увидев ее ясный взгляд, остановился, лицо его озарила улыбка — живая, человеческая, усталая.
— Вам лучше, Елизавета Антоновна?
Она кивнула. Сил на слова не было. Повернула голову и увидела лежащую на тумбочке толстую библию с закладками, стопку писем, графин с водой. Все это было правдой — прохлада руки, ровный голос, он сам. Он был здесь. И он не дал ей умереть.
Глава XV
Отходить от болезни оказалось так же тяжело, как и болеть. Сознание вернулось, но тело отказывалось слушаться. Оно было ватным, чужим, каждое движение — повернуться на бок, поднести кружку ко рту — требовало невероятных усилий и заканчивалось одышкой. Лиза лежала, прислушиваясь к этому новому, слабому и предательски сбивающемуся ритму собственного сердца.
Вербин появлялся регулярно. Оказалось, что его по чистой случайности перевели в этот госпиталь неделю назад — медиков не хватало по всей стране. Он был скуп на слова, забота больше выражалась в действиях: он поправлял постель, проверял пульс, приносил ароматный куриный бульон, помогал пить. Однажды он без слов положил ей на одеяло перевязанную бечевкой стопку конвертов.
— От вашего отца. Он разыскивал вас. Простите, что вскрыл их, но… подумал, может, это поможет вам. Я читал их вслух, когда вы были без сознания.
Он оставил ее одну. Лиза долго смотрела на конверты. Знакомый почерк — размашистый и властный, который когда-то заставлял ее внутренне сжиматься и дрожать, теперь не вызывал никаких эмоций. У нее было сил ни на гнев, ни на обиду, ни на любовь.
Она взяла самое верхнее письмо. Рука подрагивала.
«Дочь», — было написано в самом верху листа. Не «Елизавета Антоновна», как обычно, а «дочь». Это было ново. Он писал о бесплодных попытках ее найти через все инстанции, через Красный Крест. Скупые, сухие фразы, но за ними угадывалось отчаянное напряжение.
Она отложила письмо и взяла следующее. Оно было датировано несколькими неделями позже.
«…все рушится. Твоя тетка Анна совсем рехнулась. Когда пришли красные, она выгнала всех слуг, кроме Маргариты, заперла замки и подожгла дом. Сама и верная ее Марго сгорели заживо. От усадьбы осталось одно пепелище. Люди в деревне болтают, что она еще и яд пила, но не знаю, насколько достоверны слухи. Из окна сумела вырваться собака, обожженная. Живет теперь у нас…»
Лиза не заплакала — слез не осталось, их выжгла лихорадка. Она невольно представила тетку Анну — гордую, сухую, с орлиным профилем, никогда не позволявшую себе улыбки. Представила ее стоящей в гостиной перед портретом покойного супруга, одетую, как всегда, в траурное платье, с горящим факелом в руке. Она тычет им в холст, и масляная краска вспыхивает, огонь ползет к раме, перекидывается на обои…
Лиза лежала, сжимая в пальцах письмо, и смотрела в никуда. Видение сгорающей в пламени тетушки было яснее и реальнее, чем слабая свеча у изголовья. «Сама и верная ее Марго…»
Вербин зашел проведать ее поздно вечером, увидел разбросанные по одеялу письма.
— Наверное, вам не стоило пока это читать…
— Стоило, — тихо ответила Лиза. — Теперь все кончено.
Он молчал, с сожалением глядя на нее.
— Кончено — это когда ты мертв. А вы живы. — Он подошел, аккуратно собрал письма с одеяла и сложил их в стопку. — Вам нужно спать. Сон лечит. Завтра будет немного легче, послезавтра — еще чуть-чуть.
Лиза вдруг подумала, что ее выздоровление — это не возвращение к прежней жизни, а рождение в новую. Медленное и мучительное.
***
Дорога к имению была ухабистой и пыльной. Лиза ехала одна, в тряской щелястой телеге, нанятой у местного мужика. Поля, сияющая и счастливая, осталась в Крыму — у нее были «важные дела», и Лиза не стала ее заставлять. Она знала, что служанка закрутила роман с каким-то красноармейцем, бегает к нему на свидания вечерами, возвращаясь обратно с букетиками полевых цветов.
Чем ближе они подъезжали, тем громче становилась тишина. Не слышно было привычного лая собак, звона колокольчика с коровьей шеи, детского крика из деревни. Только ветер шелестел листвой в запущенных аллеях парка.
И вот, наконец, она увидела Лазурный Холм. Он стоял нетронутый, но мертвый. Белоснежные колонны покрылись серой пылью, ставни были наглухо закрыты. Парк, когда-то ухоженный до последней травинки, буйно и безнадзорно разросся. Имение замерло, затихло.
Телега подкатила к парадному входу, и Лиза слезла на землю, потирая затекшую спину. Мужик стянул чемодан, поставил его на землю и, не попрощавшись, вскочил обратно на козлы. Телега загромыхала к воротам, а Лиза принялась подниматься по мраморным ступеням. Двери медленно, с неохотой и скрипом раскрылись, пуская ее внутрь, и в тот же момент в холле показалась знакомая, широкая фигура в фартуке.
— Батюшки!.. — растерянно округлила глаза Арина. — Барышня… Лизавет Антонна!.. Вы ли это?
Рука ее потянулась к сердцу. Из глубины коридора выскочил старый Федот — когда-то лихой, веселый кучер, а теперь сухой бородатый старик с мутными глазами.
— Жива! — выдохнул он, увидев Лизу. — Родная наша… Жива!
И они, не стесняясь, не помня о сословных различиях, бросились к Лизе, обнимая ее, исхудавшую после испанки, обливая ее руки горячими слезами. Арина причитала, гладила ее по спине.
— Родненькая вы наша, сиротинка… Как же ждали вас, как ждали, не чаяли уж… До чего ж мы дожили-то, а, барышня!.. Господи!.. Все перевернулося, все нонче по-другому стало-то. А мы тут, с барином осталися…
— Отец? — отстранившись, спросила Лиза. Голос ее звучал глухо, неуверенно.
— Дома, барышня, дома, — радостно закивал Федот, утирая рукавом слезы с морщинистого лица. — В кабинете своем сидят. Не выходят почти. Опочивают там же. А барыня наша, Елена-то Викторовна, уехамши. До Парижу. А барин не поехали, нет-нет. Говорят, мол, что ж мне, как псу, на чужбине што ль помярать? Лучше уж тутачки…
Они повели ее в дом. В воздухе висела пыль, пахло чем-то залежалым и старым. Антон Антонович сидел в своем кабинете, в своем кожаном кресле, и смотрел на горящие в пасти камина поленья. Лиза не сразу поверила, что это действительно он — от него будто не осталось и следа. В кресле сидел старик с седой щетиной на впалых щеках, с потухшим, растерянным взглядом. На нем был какой-то поношенный халат и домашние туфли из овчины.
Он поднял на нее глаза. В них не было ни гнева, ни укора, ни даже удивления — лишь тусклое, слепое равнодушие.
— Приехала, — сказал он и вздохнул. — Ну что ж, садись.
***
Лиза осталась на неделю. Дни были наполнены тишиной, нарушаемой лишь скрипом половиц да голосами Арины и Федота, доносившимися из кухни. Лиза и Антон Антонович существовали в одном пространстве, но в разных измерениях. Он — в прошлом, она — в настоящем, жестоком и неопределенном.
Изредка они говорили — обрывками, ничего не значащими фразами, будто обменивались формальностями за едой, которую Арина готовила из скудных припасов. Плешивый от огня пес тетушки Анны лежал под столом, положив на лапы длинную морду, и с ожиданием поглядывал на людей. Арина обычно уводила его за ошейник в чулан, где кормила костями и какой-то кашей. Пес, прихрамывая, спешил за ней, поскуливая от голода и нетерпения.
— В Крыму ты тоже работала сестрой? — как-то спросил отец, глядя в тарелку.
— Да.
— Это хорошо.
Помолчали. Лиза отрезала кусочек запеченной капусты с каким-то соусом, но есть не стала. За окном сгущались сумерки, окрашивая заброшенный парк в синие тона.
— Отец, я… Мне нравится один человек. Он из разночинцев, врач. Мы познакомились в госпитале, он значительно старше меня, но… мне спокойно с ним рядом.
Антон Антонович поднял на нее глаза. В них не было ничего, кроме усталой пустоты — хотя Лиза ждала вспышки, осуждения, напоминаний о ее происхождении. Отец молчал, будто с трудом понимая, что она говорит. Спустя минуту отстраненно и будто бы неохотно спросил:
— Он хороший человек?
— Да, — твердо ответила Лиза. — Очень.
Антон Антонович кивнул.
— Тогда я рад, — сказал он так тихо, что она едва расслышала. Потом повторил громче: — Я рад. В этом новом мире, Лиза, ты можешь поступать, как считаешь нужным. Ничего больше не имеет значения. Ни титулы, ни мое мнение.
Она не знала, почему рассказала ему об Александре. Наверное, потому, что вспомнила слышанные сквозь бред слова «Я люблю вас» — или потому, что любила его сама.
***
Лазурный Холм был разорен, из слуг остались только Арина и Федот. Большая гостиная, как и другие комнаты, пустовала — сохранились только два обитых парчой кресла с прожженной папиросами обивкой, лакированный рояль у стены да круглый кофейный столик, самый обычный, дубовый, даже без инкрустации. Его, видимо, не посчитали ценным — и оставили тут. На стенах не было привычных картин, портьер, на паркете остались глубокие царапины от мебельных ножек и сапог.
Лиза неслышной поступью вошла в двери и остановилась, оглядывая эту разруху. Рядом вдруг возникла Арина — без привычного фартука, густые тяжелые волосы были убраны в небрежный узел на затылке.
— Все растащили, барышня, — вздохнула она. — Ничегошеньки не оставили. Все дочиста.
— Кто растащил? — без любопытства спросила Лиза.
Арина махнула рукой и горько улыбнулась уголками губ.
— Да все, кому не лень. Сперва белые пришли, начали тут… как это они говорили… реквизицию для нужд армии. Лошадей поуводили. Столы, стулья, матрасы повытаскали. Потом красные. Те уж совсем не церемонились, даже ложки украли. А уж деревенские-то наши… — Она понизила голос, хотя в гостиной никого, кроме них, не было. — Те, как саранча, все забирали, без разбору особого. Что плохо лежало… да и что хорошо лежало… Одежду, посуду. Шторы срывали, иконы крали, охальники. Все, что в руки взять можно — все тащили.
— Наши крестьяне? — удивилась Лиза.
— Наши, наши, — закивала Арина. — И вот зачем им, скажите на милость, картины? В избах у себя вешать што ль будут? Мужик Игнат, сама видала, портрет вашего прадедушки со стены снял, в охапку — и бежать. Говорит, мол, красивая рамочка, золотая. Я ему кричу, что то не золото, а поталь, а он смеется, придурь. Картину, поди, в печь отправит. Аль продаст кому.
Лиза слушала и смотрела на квадрат на обоях, где висел тот самый портрет. Она представила мужика Игната, который когда-то, наверное, сдергивал с себя шапку, увидев ее, а теперь бесцеремонно уволок портрет прадеда. Не из ненависти. Просто потому, что «красивая рамочка». Потому, что можно.
Это было не ограбление, не вандализм. Это было что-то более страшное и необратимое — великое, стихийное перераспределение мира. Вещи, веками принадлежавшие одному роду, одной семье, теперь пошли по рукам, исчезали в чужих избах, продавались на ярмарках и базарах за бесценок.
— Ничего, барышня, — словно угадав ее мысли, сказала Арина. — Главное, что вы живехоньки, а остальное — то чепуха.
Лиза подумала, что Лазурный Холм больше не ее дом, а некая скорлупа, место, где когда-то жили люди, которых больше нет. И она сама была в их числе.
Она отвернулась от пустоты гостиной, посмотрела в простые Аринины глаза.
— А отец? Он что, просто смотрел, как они все выносят?
По щекам кухарки вдруг хлынули слезы, покатились по пухлым щекам.
— Барышня, родная… Да что он мог сделать-то? Они ж сперва с белыми пришли, под их прикрытием. Пока те для армии реквизировали, мужики под шумок и тащили. А офицеры их будто и не видели… Или внимания не обращали. Потом красные. У тех и разговору нет, просто дула в нос тычут. Куда против них-то? Старому да больному? — Она умолкла, сглатывая ком в горле, потом посмотрела в сторону кабинета. — Один раз только… Мужик какой-то, из деревенских, имени-то и не упомню, полез в кабинет да давай ящики выворачивать. Барин как закричит! Ой-ёй! «Пшел вон, скотина!» — как закричит! Да как выхватит тот самый свой пистоль, что на охоту-то завсегда брал! Выстрелил! В потолок, што ли… Нет, в стену. Рядом с дверью. Дырка таперча тама. — Она показала рукой, снова сглотнула. — Тот мужик подобрался да убег. А барин… барин после того совсем сник. Сел в кресло, пистоль на стол бросил и больше ни слова. Словно весь запал его, вся ярость в том выстреле и вышли. С тех пор только и смотрит в окно да бумажки какие-то перебирает.
Лиза молча слушала и перед глазами вставала страшная, унизительная картина: Антон Антонович, последний раз в жизни поднявший оружие, чтобы защитить содержимое своего письменного стола. И этот выстрел, оставивший дыру в стене, был не сопротивлением, а громким, отчаянным эхом полного поражения. Он знал, что против нового мира его пистолет бессилен. И сдался.
***
Вечер накануне отъезда в Крым был тихим. Подступающая ночь синела в углах особняка, ложилась непроглядной тьмой на сад за окном, высыпая на небо маленькие точки звезд. Лиза застегнула чемодан, поставила его у двери. Она безумно хотела вернуться в крымский госпиталь — там ее ждал доктор Вербин. Мысли о нем были единственным светлым пятном в этой давящей пустоте, он представлялся ей тихой гаванью, человеком, с которым можно молчать и знать, что тебя понимают.
Внизу скрипнула входная дверь и послышались тяжелые, неуверенные шаги. Лиза насторожилась. Встала, потихоньку спустилась по темной лестнице, заглядывая в коридор. Из полумрака в проеме одной и комнат показался незнакомый мужик в засаленной поддевке. Он не видел Лизу — водил по стенам жадным, блуждающим взглядом, заглядывал в пустые углы, шарил рукой по полкам шкафа, где когда-то стояла хрустальная посуда.
