— Что вам тут нужно? — громко, строгим голосом спросила Лиза.
Мужик вздрогнул и обернулся. Увидев ее, расплылся в широкой, хищной улыбке, глаза его масляно, по-дурному блеснули.
— О! Глядь, не все еще повыносили-то! — воскликнул он и уверенно пошел в ее сторону.
Лиза отступила назад. Мужик шел на нее, не спеша, наслаждаясь ее страхом. Она пятилась, пока не уперлась спиной в холодную, голую стену.
— Не бойися, барышня, — его дыхание, густое, с перегаром, ударило ей в лицо. — В новинку ты для меня. Барышень-то не бывало…
Он схватил ее за плечи, грубо прижал к стене. Ладонь, шершавая и грязная, впилась ей в рот, заглушая начавшийся было крик. Ужас, ледяной и парализующий, сковал ее, и она беспомощно забилась в его крепкой, по-мужицки сильной хватке, когда другая его рука рванула высокий ворот платья, с треском отрывая пуговицы.
— Дура, — бормотал он ей в ухо. — Не дергайся, говорють тебе. Таперь мы, рабочие да хрестьяне, новые баре. А ты — гниль. Рада должна быть, что я тебя… хошу…
В этот миг откуда-то из темноты, словно разъяренная медведица, вылетела Арина. Она обеими руками держала длинный, тяжелый прихват для горшков и неслась с ним наперевес, как рыцарь с копьем.
— Ах ты, погань! — взревела она и со всей силы огрела мужика по спине.
Тот взвыл от боли и отпустил Лизу. Рванулся было на Арину, но она, не отступая ни на шаг, снова замахнулась прихватом и пришпилила его им к стене, как насекомое булавкой.
— Вот тварь! — ее голос гремел, сотрясая пустой дом. — Еще раз тута покажись ток — все ребра попереломаю! Не пожалею падлюку! А ну пшел вон!
Она поставила рогатину прихвата его на шею и грубо вытолкала его прочь, сильно пихнув на крыльце — так, что он упал на ступеньки. Арина захлопнула дверь, не обращая внимания на сыплющиеся из его грязного рта проклятия, и встала в холле, тяжело дыша, сжимая обеими ладонями свое простое оружие. Потом с грохотом бросила его на пол.
Лиза, сотрясаемая мелкой дрожью, медленно сползала по стене на пол. Арина подошла к ней, опустилась рядом, обняла за плечи и прижала к своей мягкой широкой груди. Платье пахло дымом и луком.
Они еще долго сидели вдвоем на голом полу, в пустоте разоренного дома, и плакали.
— Ничо, ничо, Лизавет Антонна, — приговаривала Арина. — Я вас в обиду никому не дам, можете даже не сомневаться.
Лиза прижалась к ней еще сильнее, обхватила руками за шею, не зная, как выразить, высказать то чувство, что бушевало в ее душе. Их тихие, надрывные рыдания были единственным живым звуком в доме. И они никак не могли остановиться, все плакали и плакали, вымывая слезами весь ужас, унижение и горе.
Вдруг Лиза сквозь пелену слез заметила тень в дверном проеме. Она подняла голову. На пороге стоял Антон Антонович — бледный, небритый, в болтающемся на исхудавшем теле халате. Он не сказал ни слова, не спросил, что случилось. Просто стоял и смотрел на них — на дочь с разорванным воротом и распухшим от слез лицом, и на старую кухарку, прижимавшую ее к себе.
— Кто? — тихо спросил он, и его голос прозвучал как скрежет по стеклу. — Кто приходил?
Арина, всхлипывая, вытерла лицо плечом, проморгалась.
— Да вроде этот… Перелыгин Егор.
Антон Антонович кивнул и так же молча развернулся и ушел в пустоту коридора.
***
Утром, едва только Лиза открыла глаза, из деревни примчался запыхавшийся Федот. Взгляд его был полон ужаса, губы тряслись.
— Барин!.. Барин ночью в деревню пошли! Пешком… К Перелыгину в избу вломились, стреляли. Убили!
У Лизы похолодело внутри. Она вспомнила Владимира Романовича, с пистолетом в руке идущего к Вербину ради призрака чести. «Отец сделал то же самое, — подумала она. — Они оба — люди старого мира. Их ответом на любой вызов всегда был выстрел, сатисфакция».
Антона Антоновича, тоже раненого в висок — Егор кинулся на него с кулаками — связали и отправили в уездную тюрьму.
Отъезд в Крым пришлось отложить. Лиза, с каменным лицом, проделала тот же путь, что и ее отец, но не пешком, а на тряской телеге — до уездного городка под Москвой.
Здание тюрьмы, сложенное из грубого, потемневшего камня, казалось, впитывало в себя весь скудный свет хмурого дня. У запертых ворот черного входа толпились такие же, как и она, женщины — с застывшими от горя и растерянности лицами, с узелками и бумажными свертками, которые они тщетно пытались передать арестованным мужьям и сыновьям.
Дежурный, красноармеец в буденовке со звездой и бесстрастным лицом, даже не взглянул на Лизу, когда она попросила пропустить ее.
— Свидания не разрешены, — бросил он.
— Но он старый, он болен! — принялась упрашивать Лиза, будто этот солдат мог что-то решать. — Я только взгляну, пару слов скажу… Ну что с вас убудет, что ли?
— Всем тут плохо. Очередь занимайте. Если что — будет уведомление.
Лиза попыталась сунуть ему в руку сложенный вчетверо листок с коротким письмом для отца, и полтора царских рубля — последнее, что у нее было. Солдат отшатнулся от денег, как от огня, бумажка упала в грязь.
— Не положено! — рявкнул он так громко, что у Лизы зазвенело в ушах. — Поняли?! Ничего не положено! И деньги свои буржуйские уберите!
Она отступила назад. Чувство жгучей, беспомощной ярости и стыда подкатило в горлу. Отец был за этой стеной один, и между ними стояла не просто каменная кладка, а вся новая жестокая реальность.
Всю дорогу назад, в Лазурный Холм, она молчала, глядя на спину возницы. Изнутри грызло чувство вины. Это из-за нее. Из-за того, что случилось. Но потом, сквозь горечь, пробилась новая, трезвая и холодная мысль: он сам выбрал так поступить, он сам взял пистолет и пошел стрелять. Это его ответственность, его выбор — отчаянный, последний выбор человека, который не мог иначе.
Но от этого осознания не стало легче.
***
Спустя несколько дней Лиза снова стояла у мрачных тюремных ворот, чувствуя себя абсолютно беспомощной. Очередь почти не двигалась, и дежурный, другой, но с тем же бесстрастным выражением лица, вновь оставлял людей ни с чем. Сзади причитала-всхлипывала Арина, куталась в теплый пуховой платок и дубленку. Почему-то это раздражало Лизу. И так муторно и страшно, зачем еще и сопли разводить?!
Она встала на цыпочки, посмотрела на ворота поверх людских голов. Нет, кажется, бесполезно. Нужно придумать другой способ попасть за ворота. Но какой?.. И вдруг за спиной раздался отдаленно знакомый, полный изумления голос:
— Белосветова? Елизавета Белосветова? Что вы тут делаете?
Она обернулась и увидела Никифорова. Его брови хмурились, но в глазах читался вопрос. И тут все, что она сдерживала — страх, отчаяние, бессилие — хлынуло наружу, и она разрыдалась, вторя Арине.
— Моего отца… Антона Антоновича Белосветова… арестовали! Он здесь, в тюрьме. Мне не дают его увидеть, не дают ничего передать. Я не знаю… не знаю, что делать!
Никифоров слушал, не перебивая, лицо его было непроницаемым. Когда она закончила, он бросил взгляд на тюремные ворота, потом снова на нее, беспомощно плачущую.
— Понял. Идите домой. Я посмотрю, что можно сделать.
Он развернулся и быстрым шагом, расталкивая локтями людей, направился к зданию тюремной администрации. Его кожаная куртка резко выделялась на фоне разношерстной толпы.
На следующий день Никифоров, не слезая с седла, въехал во двор Лазурного Холма. Лиза увидела его из окна и стремительно выбежала навстречу, на ходу накидывая пелерину.
— Добился перевода в лазарет, — сразу, не поздоровавшись, сообщил он. — Условия, конечно, оставляют желать лучшего, но все же там лучше, чем в камере. Хотя бы тепло.
Лиза не могла вымолвить ни слова, просто смотрела на него. Гнедой конь нетерпеливо бил копытом по гравию, хлестал хвостом, фыркал.
— Это самое большее, на что я смела надеяться, — наконец сказала она и склонила голову. — Благодарю вас.
Никифоров коротко улыбнулся.
— Это меньшее, что я мог сделать для вас, — ответил он, отдал честь и развернул коня, чтобы уехать.
— Постойте! — воскликнула Лиза. — Я даже не знаю, как вас зовут!
Он обернулся в седле. Его лицо озарила неширокая, но теплая, по-настоящему человеческая улыбка.
— Арсений, — сказал он. — Меня зовут Арсений.
И, пришпорив коня, ускакал, оставив Лизу стоять на крыльце. Впервые за несколько дней у нее появилась слабая, хрупкая, совсем крошечная, но надежда.
***
Лиза сидела на широком подоконнике своей пустой спальни и бездумно смотрела в окно. Закат заливал сад и внутренний двор кроваво-золотым светом, путался в верхушках деревьев. Вдруг явственно вспомнился день помолвки с Кириллом — счастливый, ничем не омраченный. Вспомнилось, как она стояла в домовой церкви в красивом, расшитом жемчугом платье, а он держал ее за руку — не бледный призрак из сна, а живой, настоящий, в парадном мундире. Вспомнила, как прижималась щекой к маминой пудренице, чувствуя, как дрожит трепетно сердце. Фиалковый запах, тонкий и нежный, казалось, до сих пор витал в воздухе.
На губах невольно дрогнула улыбка — слабая, чуть заметная. На миг она будто снова стала той девушкой, той беспечной Лизой Белосветовой, которая собиралась замуж, счастливая до головокружения.
Она сидела, глядя в сумеречный парк, и держалась за этот хрупкий образ изо всех сил. Как же все было хорошо!.. Когда жизнь успела так перемениться? Если бы не эта проклятая война… если бы не она…
Улыбка сошла с ее лица, и она снова оказалась одна — в холодной комнате разоренного имения, в стране, объятой пламенем гражданской войны. Тот мир, где были любовь, счастье и будущее, был мертв.
Она скользила невидящим взглядом по подъездной аллее, по чугунным кованым воротам, которые никто уже не запирал на засов и они стояли настежь распахнутыми. Солнце грузно нависло над горизонтом багряным шаром, последние лучи стелились по холодной земле красным золотом. И тут в ворота спокойным шагом въехал всадник. Лиза вгляделась в далекую фигуру; сердце подпрыгнуло. Это был Арсений, но не один — перед ним в седле сидел Антон Антонович.
Лиза подхватилась, сорвалась с подоконника и с грохотом сбежала вниз по лестнице, крича на бегу:
— Арина! Арина, Федот, едут! Отец!
Она рывком распахнула парадную дверь. Арсений уже подъехал к широкому полукружию крыльца, спешился и теперь легко, как ребенка, снимал Антона Антоновича — подхватил за подмышки и поставил на землю. Тот стоял, пошатываясь, бледный и жалкий в своем помятом черном пальто, с всклокоченными волосами, в которых блестели первые седые прядки.
Арина, прибежавшая на зов, издала что-то среднее между стоном и радостным воплем, бросилась к барину, обняла его, повела в дом.
— Батюшки, родной вы наш! До чего ж вас довели-то, и глянуть-то страшно! — причитала она, усаживая Антона Антоновича на табурет у печи на кухне и заботливо укутывая в плед. Схватила кочергу, чтобы поправить угли, но бросилась к плите, где стоял чугунок с супом. Повернулась к Арсению.
— Голубчик, Арсений! Спаситель вы наш! Ангел-хранитель! Да как же вы нас выручили-то, и словами не описать! Вы нам самим господом богом посланы, оно уж понятно. — Она перекрестилась, бормоча что-то себе под нос, и снова повернулась к плите. — Уж мы-то тут чуть с ума не сбрендили все, думали, ну все, сгинул наш родненький, барин наш. Обошлося! Уж спасибо вам так спасибо!
Она отвесила ему поклон, снова повернулась к плите и помешала суп длинной ложкой, заплакала, но тут же утерла слезы. Ткнула ложкой в сторону Антона Антоновича.
— А уж вы-то, барин!.. Взяли да в деревню с пистолем! Да что же это такое!.. Чуть себя не загубили! Дочь-то на кого оставить хотели-с?
Антон Антонович устало, отстраненно посмотрел на нее, вздохнул:
— Арина, хватит. Не гневи.
В его блеклом голосе не было прежней властности и уверенности, только апатия.
Арсений прислонился плечом к косяку, глядя на Лизу. Она стояла у стены, сцепив перед собой руки, без слов наблюдая за этой сценой.
— Освободил под свое поручительство, — пояснил он. — Пока что. Дальше будем смотреть по обстоятельствам.
— Как вы оказались здесь, под Москвой? — спросила Лиза. — Вы же…
— Перевели по службе, — коротко ответил Арсений.
— Голубчик, садитесь к столу! — жестом пригласила Арина. — Я вам сейчас горяченького налью, только с печки. У нас не богато, зато с душой.
Наливая в миски суп, она всхлипывала, суетилась. Лиза вдруг подумала, что в прежние времена Арина никогда не позволила бы себе отчитывать Антона Антоновича. Всего пару лет назад она, почтительно сложив перед собой руки, опускала бы глаза, говорила бы Федоту: «Барин-с отъехать изволили» или спрашивала бы, что они откушать желают. Между ними тогда лежала глубокая пропасть, вымощенная общественными устоями, титулами и происхождением.
Теперь эти устои рухнули. Конечно, Арина отчитывала Антона Антоновича не со злостью, а с отчаянной, материнской жалостью и тревогой. Тот покорно молчал. Мир, некогда управляемый его волей, рассыпался в прах, и он стал просто сидящим на кухне стариком, которого ругала кухарка.
Арина поставила миску на стол, взяла ложку и принялась, как маленького, кормить Антона Антоновича. Тот морщился, отворачивался.
— Арина, я еще не настолько немощен.
Его худая рука легла поверх ее грубой, трудовой ладони. Он самостоятельно хлебал суп, откусывал хлеб, глядя в миску. Арина взволнованно, точно наседка, крутилась вокруг стола.
— Кушайте, барин, кушайте, родной, вам надобно сил набираться. Я сейчас еще чайку заварю свеженького.
Арсения она усадила рядом с Антоном Антоновичем, но есть тот не стал, лишь выпил воду из кружки, сделав несколько долгих глотков. Встал.
— Мне пора. Будут вопросы — знаете, где меня найти.
Он не стал ждать ответа, накинул свой кожаный плащ и вышел в коридор. Хлопнула тяжелая входная дверь. Арина и Федот осторожно подняли Антона Антоновича за руки.
— Теперь вам, барин, отдых требуется, — деловито сказал Федот. — Идемте-ка наверх.
Они повели его, нетвердо переступающего, по стылой парадной лестнице, где уже не было привычного ковра. В спальне они соорудили что-то вроде гнезда — принесли все одеяла, пледы и даже старые портьеры — все, что только смогли сыскать в доме, чтобы укутать его. Ночами холод был особенно пронизывающим.
Вечера в Лазурном Холме стали длинными и тихими. После того, как Арина, накормив всех чем-нибудь простым и горячим, уходила обратно на кухню, где ее ждал Федот, Лиза шла в спальню отца. Он лежал в своей кровати-гнезде, укутанный в груду одеял, и равнодушно смотрел в потолок. Она садилась на стул, доставала одну из уцелевших книг — томик Пушкина, учебник по истории или роман Диккенса — и читала вслух. Ее голос был ровным и спокойным.
Антон Антонович не шевелился. Он не комментировал, не задавал вопросов, не просил продолжить или перестать — он просто лежал и слушал, уставившись в одну точку. Иногда Лизе казалось, что он, возможно, и не слышит ее вовсе, что он ушел в себя так далеко, что никакие слова уже не могут до него долететь.
Но однажды, когда она замолчала, переворачивая страницу, он произнес, не меняя позы и не глядя на нее:
— Прости за то письмо.
