Лиза подняла глаза. Его тонкие восковые пальцы сжимали край одеяла. Ей не нужно было уточнять, о каком письме идет речь, она вспомнила сразу: чуть смятый листок, черные чернила, слово «побирушка». Но та боль, что обожгла тогда, теперь отсутствовала.
— Это уже не имеет значения, отец, — вздохнула она, снова возвращаясь к книге.
Глава XVI
Лиза, Арина и Федот сидели на табуретах на кухне, грея руки у жарко натопленной печи. В жестяном чайнике на углях закипала вода для чая из вишневых веток, душицы и зверобоя — кажется, единственного, что у них не украли и не отобрали. Антон Антонович спал. Временами его сотрясал тяжелый, захлебывающийся кашель, и тогда он приподнимался на подушках, зажимая нос и рот рукой.
Они негромко говорили между собой. Арина сокрушалась о холодах: ни дров, ни угля в поместье не было.
— Все украли! Все растащили! — громко сердилась она. — Ничегошеньки не оставили, ироды! Подчистую, ну как есть жуки! Сейчас весна только, еще с месяц точно холода стоять будут, а нам даже дом протопить нечем! Жуки!
Федот только тяжело вздыхал. Лиза смотрела на яркие языки пламени и молчала. Говорить не хотелось, и она просто слушала Аринины возмущения.
И вдруг в дверь черного хода постучали — решительно, требовательно, громко. Арина встревоженно вскинула взгляд, посмотрела на Лизу. Федот, кряхтя, поднялся, прошаркал к двери и с шумом отодвинул засов.
В проеме, залитый потоками апрельского дождя, стоял Арсений Никифоров. С него ручьями текла вода, кожаный плащ блестел от капель. Он шагнул в кухню, оставляя на дощатом полу мокрые следы, его острый взгляд впился в Лизу. Он склонился к ней, как к ребенку, до боли сжал пальцами плечи и быстро, но четко заговорил:
— Слушайте. У вас нет времени. Меня вызвали в ЧК. Хотят обвинить в связях с буржуазными элементами. Вы понимаете?
Лиза оцепенела, испуганно глядя на его лицо. Из-под фуражки по лбу и переносице стекала вода, капала ей на колени. Он, увидев ее оторопь, с силой встряхнул ее — как тогда, в госпитале, когда требовал помочь его жене.
— Лизавета! Вы поняли меня? Немедленно! Уезжайте отсюда! Пока еще можете!
Он держал ее так еще несколько секунд, его пальцы почти впивались ей в кости. Потом так же резко отпустил, оставив на блузке мокрые пятна. Не сказав больше ни слова, он развернулся, распахнул дверь и снова шагнул в кромешную тьму и дождь. Стук копыт его лошади почти мгновенно растворился в шуме ливня.
На углях закипел, наконец, чайник.
***
Решение было принято тут же, мгновенно. Антон Антонович уедет первым — ему больше других грозила опасность. Федот будет его сопровождать. Арина и Лиза утром выдвинутся следом.
Лиза при тусклом свете огня из печи быстро нацарапала письмо Вербину на обрывке старой, еще довоенной газеты. Чернила расплывались на тонкой бумаге, но слова были читаемы.
«Александр Петрович, молю Вас о помощи. Моего отца, Антона Антоновича, необходимо укрыть. Примите его, прошу Вас, найдите какую-нибудь комнату. Ваша Л.»
Больше она ничего не стала писать, свернула газетный лист в несколько раз и сунула Федоту, наказав передать лично в руки. Тот спрятал письмо за пазуху.
— Будет сделано.
Потом Лиза поспешно поднялась в свою спальню, отодвинула пустой комод и нащупала в стене почти невидимую щель. Легкий нажим — и потайная дверца шкафчика с шорохом отъехала в сторону. Внутри, в полотняном мешке, лежал бабушкин гарнитур, что тетушка Анна подарила ей на помолвку. Лиза остановилась, глядя на мешок. Об этом шкафчике не знал никто, кроме нее, и она проверила его сразу после приезда в Лазурный Холм. Драгоценности были на месте.
Лиза решительно распутала тесемки мешка. Внутри блеснули драгоценные камни и золото — вещи из другой жизни. Она, как завороженная, провела по ним кончиками пальцев, потом, не колеблясь, вытрясла на стол и переложила в дубовую шкатулку с замком.
Внизу, в холле, Антон Антонович, одетый в костюм, пальто и шляпу, был уже готов. Он не спрашивал, что случилось, не сопротивлялся, просто молча подчинялся инструкциям. Лиза вложила шкатулку ему в руки.
— Это все, что у нас есть. Продадите, чтобы было чем платить за жилье.
Старая, видавшая виды пролетка, запряженная единственной, чудом уцелевшей лошадью, уже ждала у черного выхода. Федот усадил Антона Антоновича на протертое сиденье, укутал его ноги попоной, залез на козлы и собрал вожжи. Лиза смутно припомнила, что, кажется, именно на этой пролетке он приезжал за ней в имение тетушки, где отец оставил ее, еще совсем маленькую, на долгие недели, уехав в Петербург. Сдержала нервный смешок, махнула рукой и побежала обратно в дом.
Дождь утих, в черное небо выплыла белая луна, осветив имение мертвенным светом. Федот стегнул кобылу, и та резво побежала по неухоженной аллее к воротам, медленно растворяясь в ночи.
***
Предрассветная мгла в кухне была плотной и неподвижной, пахло остывшей золой и яблоками из разорванного мешка. За окном, в сыром весеннем мраке, медленно проступали контуры оголенного клена и старой беседки.
Лиза торопливо завязывала узел на холщовой сумке. Пальцы не слушались, дрожали, путались в грубой ткани. Как там отец? Доехали ли до вокзала? Смогли ли сесть на поезд? А вдруг их с Федотом арестовали прямо на платформе, прямо в вагоне перед самым отбытием?..
— Барышня, да бросьте вы это, — прошептала Арина, всовывая в мешок круг черного постного хлеба и несколько серебряных ложек. — Поищите лучше одежду теплую. На дворе-то сырость после дождя.
В этот миг снаружи, со стороны парадного, раздался не стук, а короткий, рубленый удар — как топор вонзается в древесину. Потом второй. Третий. Грохот сорванной с петель двери прокатился по всему дому, отозвавшись дребезжаньем посуды на полках. Из прихожей накатила резкая волна сквозняка, пахнущего мокрым сукном, махоркой и потом.
Через полминуты в кухню ввалились люди в кожаных куртках. Их было пятеро, все вооружены, лица недобрые. Они не спрашивали разрешения, просто вошли, как хозяева, тяжелыми, грубыми шагами.
— Где Белосветов Антон Антонович? — рявкнул тот, что был впереди, низкорослый, коренастый, с бесцветными, точно у рыбы, глазами на одутловатом лице.
Лиза не могла издать ни звука — просто вцепилась в высокую спинку стула и расширившимися глазами глядела на него. Время будто замедлилось. Она видела, как один из чекистов опрокидывает соседний стул, как другой начинает швырять на пол чугунки с плиты. Третий, молодой, с лихорадочно-нездоровым блеском в глазах, подошел к ней вплотную.
— Ну что, мамзель? Благородная девица! — усмехнулся он и ткнул дулом нагана ей прямо в грудь. Холод металла проступил сквозь тонкую шерсть платья. — Говори, шалава, где твой папаша! Или пристрелю, как псину подзаборную!
Лиза поймала ртом воздух, промычала что-то и уставилась на черный ствол. Перед глазами поплыли зеленые пятна. Но прежде, чем она успела действительно испугаться, между ней и пистолетом встала широкая, теплая спина Арины. Кухарка движением руки отодвинула пистолет и заслонила ее собой, как щитом.
— А нету его тутачки! — нагло, по-хозяйски сказала она и вздернула пухлый подбородок. — И ничего мы не знаем! Его как арестовали тот день ваши же, так он с той поры и не возвращался.
Чекист с наганом на секунду опешил. Он ожидал, видимо, слез, мольбы, испуганного лепета, но никак не этого наглого, вызывающего спокойствия. Арина говорила так, будто отчитывала нерадивую молочницу, ее темные глаза горели холодным презрением.
— Ладно, — процедил чекист и сплюнул на пол. — Обыщем. Все равно найдем его. Внимательнее, ребята! — крикнул он своим. — По всем углам смотрите! В саду постройки всякие, их тоже обыщите!
Арина, не оборачиваясь, взяла Лизу за руку, сжала почти до боли. Кожаные куртки зашевелились, принялись за работу с методичной, тупой жестокостью — это был не обыск, а надругательство.
Первым делом они повалили тяжелый буфет из красного дерева. Грохот был оглушительным. Зазвенели и покатились по полу осколки фамильного фарфора с золотыми вензелями. Лизе припомнилось, как его подавали на ее помолвке с Кириллом. Один из чекистов, долговязый, с лицом, испещренном оспинами, стал пинать их носком сапога, словно камешки.
— Смотри-ка, из каких цацек баре чаи попивали, — засмеялся он, поднял с пола фото в серебряной рамке. Снимок, где отец стоял с собаками перед началом охоты, он выкинул, а рамку сунул в свою сумку.
Двое других принялись за диваны и кресла. Они не ощупывали обивку, а просто вспарывали ее штыками — будто думали, что Антон Антонович мог каким-то образом там оказаться. Белоснежный конский волос, словно внутренности, полез наружу, а за ним хлопьями взметнулся пух из подушек. Он кружился в сыром воздухе, как снег, оседая на плечах, на волосах, на мокрых сапогах чекистов.
Коренастый, не сводя с Лизы и Арины глаз, подошел к письменному столу в кабинете отца. Он не стал возиться с ключами, которые торчали там же, а просто ткнул прикладом в замочную скважину, выламывая ящик. Бумага, письма, старые счета и газеты — все полетело на пол. Он рылся в них как свинья в навозе, откладывая в сторону то, что казалось ценным: ручку с золотым пером, бронзовые часы-луковицу, потемневший от времени портсигар.
— Эй, Петров, глянь! — крикнул он, засовывая находки за голенище. — На память о помещичьем гнезде!
Лиза стояла, прижавшись спиной к косяку двери, и безразлично смотрела на эти бесчинства, все так же сжимая теплую, мозолистую руку Арины. Внутри было пусто, глухо, даже страх куда-то подевался; больше всего на свете ей хотелось, чтобы они просто поскорее ушли. Плечи сковывала усталость.
Молодой чекист с наганом полез на антресоли. Оттуда посыпались старые альбомы, коробки. Он вскрыл одну и вытащил Лизино подвенечное платье, которое она так и не успела надеть: шелковое, с бриллиантовыми вышивками и белоснежной газовой пелериной.
— На тряпки сгодится, — бросил он, швырнув платье своему товарищу.
Арина не выдержала.
— Бери, бери, волчье отродье! Тащи, что найдешь! Чтоб ты в тартарары провалился, тьфу! Поганцы! Только все равно вы тут не хозяева!
Чекист обернулся, но ничего не сказал, лишь с какой-то непонятной ненавистью обвел взглядом комнату, заваленную сломанной мебелью, усыпанную перьями и осколками.
— Здесь Белосветова нет, — сухо констатировал он. — Но мы его найдем. А этот дом будет на учете. Все, поехали.
Они ушли так же внезапно, как и появились, оставив после себя хлопья пуха, медленно оседающие на пол в предрассветной мгле, как пепел. Словно подкошенная, Лиза без сил опустилась прямо на пол. Она не плакала — слез давно не осталось; была только страшная пустота, которая гудела, как ракушка, в которой гуляет ветер.
Она сидела, обхватив свои колени, и раскачивалась взад-вперед, как маятник часов. Ее взгляд скользил по осколкам фарфора, по клочьям парчи с диванной обивки, по разбросанным письмам.
— Барышня! Лизавет Антонна! — Голос Арина пробился к ней сквозь бездну отрешенности и усталости. — Очнитесь! Нам ехать надобно, слышите? Сей же час! Пока эти черти не передумали и не вернулись, чтоб в казематы нас заточить!
Лиза подняла на нее глаза, вздохнула и вдруг истерично расхохоталась. Из глаз брызнули горячие слезы.
— Арина… — выдавила она. — Арина…
Кухарка несколько секунд испуганно смотрела на нее, потом схватила за плечи и затрясла, вцепившись так, что хрустнули кости. Боль была якорем, возвращающим к реальности.
— Не до истерик сейчас! Встать, я сказала! Спасаться надо!
Она схватила ее за руку и потянула, заставляя подняться. Ноги Лизы, обутые в изящные кожаные ботиночки, подкосились, наступив на осколок ручки от чайника, но она устояла. Сделала несколько шагов, взяла свою холщовую сумку, развязала узел и стала механически собирать вещи. Рука сама потянулась к томику Лермонтова, что сиротливо валялся на полу — словно она пыталась ухватиться за обломок тонущего корабля.
Арина, кряхтя, затягивала свой узел.
— Ничего, барышня, передохнем в дороге, — решительно сказала она. — А сейчас — ноги в руки и нос не опускать, понятно вам?
Лиза кивнула. Медленно, тяжело она накинула на плечи пальто, засунула руки в рукава, застегнула большие пуговицы, закинула сумку на плечо. Потом сделала шаг, другой, обходя опрокинутый буфет и груду растерзанных подушек. Она шла, не оглядываясь на разоренный дом — потому что оглядываться было не на что. Позади не оставалось ничего.
Совсем.
***
Они шли проселочной дорогой, петлявшей меж оголенных, черных от сырости полей. Рассвет угадывался скорее по посветлевшей мгле, чем по солнцу; он медленно растекался по земле тусклым золотом, ложился на верхушки деревьев. Небо было высоким, туманным, насквозь промозгло-серым, пахло прелой листвой, сыростью и далекой гарью.
Лиза шла, опустив голову, и смотрела под ноги: на разбитую, развороченную колесами телег и повозок колею, на лужи, покрытые тонкой коркой льда, на свои быстро покрывающиеся грязью ботинки. В голове стоял лишь ровный, монотонный гул. Изредка взгляд зацеплялся за далекую деревеньку, церковные купола на фоне серого горизонта, за оголенную ветку и пруда, но эти образы тут же ускользали из сознания.
Сумка, перекинутая через плечо, с каждым шагом становилась все тяжелее, лямка впивалась в ключицу, натирая даже через толстое сукно пальто. Лиза поправляла ее, но через минуту она снова начинала нестерпимо давить и тереть. Другая рука в кармане судорожно сжимала свернутые в рулончик купюры — деньги на билеты до Крыма.
Арина шла рядом молча, тяжело дыша. Она несла свой узел на плече, лицо ее было красным от напряжения. Изредка она оборачивалась, бросая настороженные взгляды на встречных — мужика с телегой, что вел под уздцы усталую черную лошадь, двух женщин в цветастых платках с плетеными корзинами, маленького, лет семи мальчика с вязанкой хвороста, в дырявой, большой ему фуфайке.
Мимо проплывали темные изгибы просыпающейся деревни, большие срубы, покосившиеся заборы. На краю села стояла белокаменная церковь с выбитыми стеклами и сорванной главой. Лиза подняла на нее глаза — и тут же опустила. Ее взгляд скользнул по разоренному храму так же равнодушно, как по грязи под ногами. Ничто не трогало ее, не вызывало ни боли, ни гнева, ни печали; она чувствовала лишь физическое неудобство — натертое плечо, застывшие скрюченные пальцы, ноющая усталость в ногах, холод из-за слишком тонкой подошвы ботинок.
— Верст восемь уже отмахали, — выдохнула Арина, останавливаясь и сбрасывая узел на землю. — Отдохнуть, што ли, барышня?
Лиза покачала головой. Остановиться — значит, начать думать. А думать она не хотела и не могла. Она могла только идти, шагать по этой грязной, бесконечной дороге, все дальше и дальше оставляя позади родное гнездо и сжимая в кармане деньги — пропуск из кошмара в неизвестность.
Арина, ворча себе под нос, снова закинула узел на плечо, и они двинулись дальше.
Москва обрушилась на них гулом, грохотом и наводненными пестрой толпой улицами. После тишины Лазурного Холма и безмолвия проселочной дороги город казался оглушительным, как будто даже враждебным.
