— Я пока не знаю, — прошептала она в ответ. — Вот вырасту — и пойму.
Саша ничего не ответила.
Глава IV
Утро началось, как обычно — резкий звон колокольчика, холодный воздух в дортуаре, торопливые сборы под бдительным оком дежурной. Саша, всегда аккуратная и старательная, сегодня явно встала не с той ноги: ее густые черные волосы, обычно заплетенные в идеальную гладкую косу, пушились непослушными прядями у висков.
Классная дама, мадам Бертенева, стуча каблуками, прошлась вдоль ровного строя девочек и, остановившись перед Сашей, окинула ее внимательным взглядом. Губы ее презрительно скривились.
— Кокораки! Что за вид? Что за безобразие?
Саша вздрогнула, ее и без того большие черные глаза стали еще больше от страха. Лиза, стоявшая рядом, почувствовала, как по спине пробежал противный холодок. Мадам Бертенева, высокая, полная, с вечно сдвинутыми на переносице бровями, снова смерила Сашу недовольным взглядом. Протянула руку и без слов, одним резким движением выдернула ленту из Сашиной косы. Та вскрикнула, но тут же умолкла, глядя на мадам жалостливыми, полными слез глазами. Ее волосы рассыпались по плечам.
— Ну-ка, барышни, посмотрите на это пугало, — безжалостно, с издевкой произнесла мадам, нарочно растрепывая Сашины волосы руками, делая их еще более неопрятными. — Раз уж вы любите неряшливый вид, мадмуазель Кокораки, то постойте так на виду у всех!
Она схватила Сашу за руку и потащила к доске, где стояла высокая деревянная табуретка. Саша без слов взобралась на нее, встала, опустив голову. Девочки молчали, но Лиза кожей чувствовала, как накалена атмосфера в классе.
— Будете стоять весь урок, — приказала мадам Бертенева.
Лиза видела, как дрожали Сашины руки, которые она старательно пыталась спрятать в коричневых складках платья. В душе жарким огнем вспыхнула ненависть. Это ведь несправедливо! Что она такого сделала, за что ее наказывают? Просто так, в угоду Бертеневой? Лиза исподтишка глянула на мадам — та явно была очень довольна собой.
— Итак, барышни, — она уселась за свой стол и раскрыла учебник, — начинаем урок.
С того дня отношение к Саше в классе поменялось.
— Эй, пугало, где твоя метла? — смеялись девочки в коридоре, когда она проходила мимо.
— Может, ты ведьма? У ведьм всегда растрепанные волосы!
— Ты не боишься инквизиции? Они сожгут тебя на костре!
Саша молчала, гордо вскидывая голову, но Лиза видела, как дрожат ее тонкие плечи, как она украдкой вытирает слезы краешком нарукавника. Но хуже всего было то, что мадам Бертенева все замечала — и отворачивалась, делая вид, что ничего не происходит. Однажды Лиза поймала ее взгляд, и увидела в нем холодное удовлетворение.
Она сама разрешала это.
Терпение Лизы кончилось неожиданно. В столовой, где на обед раздавали невкусный кислый рассольник с перловкой и квашеную капусту с черным хлебом, одна из девочек — высокая рыжая Ольга Арнаутова — «случайно» уронила миску с супом прямо Саше на колени.
— Ой, прости! — испуганно воскликнула она и закрыла рот ладонью. Светлые глаза ее блестели двумя алмазами. — Просто ты такое пугало, что у меня руки дрожат от страха. И сердце стучит так, что аж в глазах темнеет!
Лиза почувствовала, будто внутри что-то резко взорвалось. Она со звоном швырнула ложку на стол и вскочила на ноги.
— Хватит! — выкрикнула она так громко, что под потолком прокатилось гулкое эхо. — Оставьте ее в покое, наконец!
В столовой повисла густая тишина, все глаза устремились к Лизе. Даже классные дамы замерли. Ольга некоторое время молча сверлила Лизу презрительным взглядом, потом высокомерно фыркнула:
— Что, Белосветова, жалко тебе твою подружку-уродку?
Лиза не думала. Она просто шагнула вперед и с размаху ударила Ольгу по лицу. Та, не удержавшись на ногах, упала на белый кафельный пол и истерично заверещала.
Конечно, наказали Лизу. Саша простояла на табуретке час, а ее заставили стоять три. Она стояла молча, высоко вскинув голову и не подавая виду, как сильно затекли ноги и спина. В классе царила полная тишина, нарушаемая лишь едва слышным шуршанием перьев о бумагу и тихим покашливанием. Девочки не поднимали глаз от своих тетрадей, словно боялись, что и их тоже могут наказать.
Саша со своего места смотрела на нее с таким обожанием и виной, что Лиза едва выдерживала этот взгляд. Ольга же не смотрела в ее сторону вообще. На ее щеке ярким пятном алел след от удара. Лиза едва заметно ухмыльнулась. Поделом! В ней волна за волной поднималось незнакомое доселе чувство: черной злости и удовлетворения. Она ничуть не жалела о своем поступке, хотя прежде, конечно же, никогда бы себе такого не позволила.
После отбоя, когда в дортуаре погас свет, Саша протянула Лизе руку с соседней кровати. Их пальцы переплелись.
— Спасибо, — прошептала Саша. Ее голос дрожал.
В темноте что-то гладкое коснулось Лизиной ладони.
— Это моя единственная ценная вещь здесь, в Смольном. Теперь она твоя. Ибо по сравнению с твоей преданной дружбой она теряет всякую ценность.
Лиза поднесла вещицу к глазам и разглядела небольшой золотой медальон в виде изящно изогнутой буквы S. Лиза хотела отказаться, но Саша сжала ее пальцы в кулак.
— Ты единственная, кто заступился за меня, а не смеялся. Я хочу, чтобы медальон был у тебя.
— Я люблю тебя, — искренне сказала Лиза. — Ты моя лучшая подруга.
— Как и ты моя, — ответила Саша.
В ту ночь Лиза заснула, сжимая в ладони медальон. Он был теплым от Сашиных рук.
***
Мадам Бертенева долго и нудно разжевывала урок, ходя перед доской из угла в угол. Она явно была в дурном расположении духа — и девочки это поняли, поэтому никто не издавал ни звука. Лиза украдкой щупала Сашин медальон в потайном зашитом кармане платья, улыбалась самой себе. Все-таки она правильно поступила, что врезала этой наглой, невоспитанной Ольге по лицу. Будет знать!
Саша старательно выводила в тетради названия континентов: Европа, Азия… Лиза глянула в окно — по стеклам полз первый морозец — и тут же отвела взгляд. За невнимательное слушание урока тоже могли наказать, а снова стоять на табуретке ей совсем не хотелось.
Мадам Бертенева остановилась, обвела класс уставшим взглядом. Кто-то из девочек, улучив паузу, испросил разрешения на вопрос, и она кивнула. Беседа пошла о «мовешках» — так называли в Смольном никуда не годных учениц, которые не желали соблюдать никаких правил. Потом заговорили о «парфетках». Мадам Бертенева помолчала, губы ее растянулись в улыбке, но глаза оставались холодными, как лед на зимней Неве.
— Белосветова — пример для подражания для всех вас, барышни. Она — настоящая смолянка.
Эти слова повисли в воздухе, тяжелые, как свинец. Лиза почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Она не поднимала глаз, но знала: все девочки уставились на нее. Не с восхищением, нет. С холодком, плохо скрываемым раздражением. Еще неделю назад мадам Бертенева едва не записала Лизу в «мовешки», а сейчас вдруг объявила «парфеткой»… С чего бы? Уж нет ли тут какого-то умысла?
«Настоящая смолняка». Так говорили о тех, кто идеально вписывался в систему: покорных, удобных, безропотно принимающих все правила. О парфетках, которых всем ставили в пример, но которых никто не любил.
Лиза изо всех сил стиснула зубы. Она не хотела быть парфеткой. Пальцы сжались под партой кулак с такой силой, что ногти впились в ладонь. А чего же она хотела? Раньше свято верила, что репутация — это главное. Хорошие манеры. Безупречное поведение. Одобрение отца, учителей старших. Верила, что это и есть правильный путь. Но здесь, в Смольном, где девочек ломали, словно тонкие ветки, вдруг поняла: ничего из этого она больше не хочет.
Теперь все было иначе. Она стала какой-то другой; но какой? После того, как ни за что наказали Сашу, после этих бесконечных уроков в холодных классах, после лиц классных дам, которые знали, что одну из учениц травят, и не останавливали это, после двух безответных писем… Что-то будто надломилось в ее детской еще душе — резко и неумолимо.
С того дня она больше не поднимала руку первой. Перестала стараться в вышивке — пусть стежки будут неровными, чтобы мадам хмурилась и неодобрительно качала головой. Иногда специально делала ошибки в диктантах — мелкие, но достаточные, чтобы больше не быть идеальной.
Мадам Бертенева прищурилась, поводила пальцем по строчкам в тетради Лизы, потом посмотрела на нее с недоумением:
— Белосветова, что с вами происходит? Вы же всегда были такой прилежной!
Лиза опустила глаза, делая вид, что смущена.
— Просто устала, мадам.
Бертенева не верила, и это явно читалось в ее колючем взгляде. Она недовольно махнула рукой, отпуская Лизу, и захлопнула тетрадь.
Внутри что-то яростно бурлило — триумф, радость, гнев, обида. Нет, она не будет настоящей смолянкой! Потому что гордость других не определяет личность. Она — это не ее оценки и не ее репутация.
***
Священник, батюшка Фотиний, вещал что-то о «благости Господней», и о том, что «все испытания нам даются не просто так». Лиза задумчиво теребила карандаш кончиками пальцев. Старый паркет тихонько поскрипывал под ногой, со стороны столовой тянуло кислыми щами, а из институтской часовни — ладаном. За окном висело неприветливое серое небо, блестели мокрые крыши и мостовые, голые ветки деревьев раскачивались на ветру.
Если бог добрый, справедливый и всемогущий, почему же он тогда забрал маму? Она ведь была такой молодой. Доброй. Она так ласково и красиво пела колыбельные, так тепло обнимала Лизу, совсем еще маленькую, так весело смеялась, когда та примеряла ее бальные туфли с драгоценными пряжками. А теперь ее нет. И она больше никогда не услышит ее мягкий голос, не увидит ее глаза.
А тетушка Анна, мертвая при жизни, каждый день неистово призывающая к себе костлявую, почему-то до сих пор ходит по земле — никому не нужная, страдающая, мятущаяся душа.
Почему, почему все так несправедливо? Где тут благость Господня? Где милость? Почему нужно на нее уповать, как утверждает батюшка Фотиний, когда ее и в помине нет?
«Я не хочу прожить скучную жизнь, боясь сказать лишнее слово», — вдруг подумала она. Покосилась на сидящую рядом Сашу. Саша была другой. Даже то наказание и неделя насмешек ничего не изменили ни в ней, ни в ее стремлениях на будущее — она страстно мечтала стать фрейлиной, потом выйти замуж и… и на этом все. Алтарь и двор были ее главной целью и мечтой.
А Лиза хотела другого. Чего же? Она не знала. Но вопрос, острый, как осколок стекла, уже жил в ней.
***
Первый день месяца в Смольном был особым днем — днем письма. Воспитанницам позволялось отправить весточку домой. Правила были строги: одно письмо, не длиннее страницы, без помарок и ошибок и только с проверенным содержанием.
Лиза аккуратно, округлым почерком с завитушками вывела последнюю строчку: «…целую вас крепко, ваша дочь Элизе». Перечитала написанное. Ничего лишнего, на ее взгляд. Про уроки, про прогулки в любую погоду, про подругу Сашу, такую тихую и добрую крымскую гречанку. Про то, как скучает по Лазурному Холму, по отцу, по Арине и няне, даже по строгой экономке Марфе Игнатьевне. Ни жалоб, ни слез.
Девочки построились в очередь к столу мадам Уледовой, классной дамы, ответственной за отправку и прием корреспонденции. Та не торопясь разбирала бумаги. Когда очередь наконец дошла до Лизы, она отдала свое письмо, стараясь не встречаться с мадам глазами.
Мадам Уледова кончиками пальцев, будто брезгуя, взяла листок и жестом приказала Лизе отойти. Неспешно достала из ящика стола изящные очки в тонкой золотой оправе, водрузила их на переносицу и принялась читать. Невозмутимо и бесстрастно, будто не сунула нос в чужое письмо, а просто интересовалась свежим новостным листком.
В классе стояла гробовая тишина, нарушаемая лишь шелестом бумаги и мерным тиканьем больших напольных часов в коридоре. Девочки недоуменно переглядывались, но не издавали ни звука. Они уже усвоили, что любое проявление недовольства или даже простого любопытства карается немедленно и строго.
Лиза наблюдала, как лицо мадам Уледовой оставалось похожим на каменную маску, пока ее глаза бегали по строчкам. Но вот брови мадам приподнялись — слегка, едва заметно, губы сжались в тонкую нитку. Она дошла до конца, перевернула листок, будто ища продолжение, а потом медленно, с какой-то леденящей душу театральностью скомкала письмо в своей идеально ухоженной руке.
— Белосветова! — голос ее прозвучал громко и четко. — Подойдите ко мне.
Сердце ушло в пятки, но Лиза послушно сделала шаг вперед и присела в коротком реверансе.
— Мадам, — произнесла она, стараясь, чтобы голос не дрожал.
Уледова бросила смятый бумажный шар на край стола и кивком указала на него.
— Что это за вольности?
— Я… не понимаю, что вы имеете в виду, мадам, — искренне растерялась Лиза. — Я написала только про уроки и…
— «Скучаю по дому»? — с холодной насмешкой процитировала мадам. — «Подруга Саша»? Институт благородных девиц, если вы не знали, Белосветова — не место для сантиментов и излияний. Вы здесь, чтобы учиться, а не тосковать по родительскому гнезду или заводить особые дружбы. Это — вольность. Это показывает вашу слабость и несобранность. Вы думаете, вашему батюшке доставит удовольствие читать о ваших душевных терзаниях? — Она отодвинула скомканное письмо. — Возьмите новый листок и напишите заново. Корректно. Об учебе. О ваших успехах. О том, как вы благодарны за возможность получить образование в Смольном. Если же опять будут вольности, вы останетесь без следующего письма. Вы уяснили, Белосветова?
Лиза молча кивнула. Унижение и стыд пылали у нее на щеках. Она вернулась на место, взяла новый лист и ручку. Пальцы предательски дрожали.
«Милый папа, — старательно вывела она. — У меня все хорошо. Уроки идут своим чередом. Преподаватели довольны моими успехами. Погода в Петербурге стоит прохладная. Будьте так добры, пришлите мне, пожалуйста, теплую шаль. Целую вас. Ваша покорная дочь, Элизе».
Она отнесла этот сухой, безжизненный текст мадам Уледовой. Та пробежала глазами, одобрительно кивнула и бросила письмо в стопку приготовленных на отправление.
Лиза вернулась на место, чувствуя пустоту и горечь. Ее настоящее письмо, ее настоящие чувства так и остались скомканным клочком бумаги на столе у классной дамы. А домой уйдет лишь бледная, «приличная» тень.
***
Зима пришла внезапно и властно. Она вползла в длинные коридоры института ледяным дыханием, запушила снежными узорами огромные окна, сковала мраморные подоконники тонким, блестящим инеем. Девочки спали, не снимая шерстяных шалей, носков и варежек, кутались в тонкие одеяла, превращаясь в маленькие дрожащие комочки.
Лиза писала письмо отцу с просьбой о теплых вещах уже третий раз. Первое, переписанное по указке мадам Уледовой, кануло в Лету. Ответа не было. Второе, такое же сдержанное и правильное, разделило судьбу первого. Отчаяние начало подкрадываться к Лизе, холод проникал уже не только под платье, но и в самое сердце.
Ночью Лиза сидела на своей кровати, по-турецки скрестив ноги и зажав в руках лист бумаги и карандаш. Луна застыла в промерзшем стекле дортуара, выхватывая из темноты ряд коек.
