ПРОЛОГ
Мергелевск, Южный Медиа Университет, за 10 лет до основных событий
Дождь не унимался. Ренат Муратов застегнул тёплую куртку до самого носа и сел на перила поудобнее, прислонившись спиной к гипсовой решётке – старомодному украшению балконных боковин. Решётка давала иллюзию безопасности, если такое понятие вообще можно было применить к ночным «вахтам» на балконе общаги факультета продюсирования и рекламы. Мокрая полоска бетона четырьмя этажами ниже угрожающе блестела в свете фонаря, когда Ренат опускал глаза вниз. Но он их почти не опускал. Он смотрел сквозь стекло внутрь комнаты – общежитского «блока». Девчонка, спавшая у самого окна, скорее всего, боялась темноты. Вот и хорошо: в комнате горел ночник, поэтому Ренат мог рассмотреть каждую деталь. Розовый свет превращал и без того волшебную картину в иллюстрацию к сказкам о феях и принцессах в башнях.
Ренат вздохнул. Утром он опять будет невыспавшийся и злой. А рыжая первокурсница, что спит сейчас в двух метрах от него, закутавшись в пышное одеяло, увидев в коридоре четверокурсника Муратова, снова испуганно вытаращит голубые глаза и, как всегда, ухитрится сбежать перед самым его носом. Репутация опасного парня и разгильдяя, которую Ренат всегда тщательно культивировал, в случае с рыжей первокурсницей его подвела: не будет девочка, обнимающая во сне плюшевого мишку, встречаться с оболтусом, совсем недавно гревшим постель её соседки этажом выше. У голубоглазой Почемучки есть ещё куча других причин держаться подальше от Рената, и от них на душе ещё тоскливее.
Муратов зябко поёжился и встал на перила. Жаль, что она всегда так крепко спит, лишь улыбается во сне и иногда вздыхает. Жаль, что она считает его злым и хамоватым. Эта ночная «акробатика» - единственная его отдушина сейчас, их тайное «общение». Если бы друзья знали, задразнили бы его, окрестив вуайеристом или, что ещё хуже, кем-то вроде клинического Ромео.
Ренат полез вниз – быстро, но осторожно, спрыгнул на бетон, ещё раз посмотрел на розовые окна четвёртого этажа и направился к своей машине. Он уже много раз давал себе обещание не бродить ночами возле общаги ФПР, но никогда не держал обещаний, поэтому сегодня клясться ни в чём не стал.
Глава 1
Мергелевск, наши дни
Первый день отпуска начался с семейной драки. Нет, это не мы с Валерой подрались, упаси господи. Это Тимоша с Кысей устроили разборки с погоней. Поскольку из-за жары мы с Саввой спали на матрасах в зале, поближе к кондиционеру, оба зверя пробежались когтями по нашим спинам, а потом унеслись в коридор. Савва сел и начал хохотать. Я застонала, не отнимая головы от подушки. Ничто, никто и никогда не превратит наш дом в образцовое жилище. В нем всегда будут ободраны обои, разлита вода из мисок, и наши бедные молчаливые рыбы будут до конца недолгих дней своих смиренно предоставлять свой аквариум в качестве экологической поилки для двух розовых языков.
Валера сказал, что ссора произошла из-за говяжьей косточки, которую Тимоша спрятал на кресле под гобеленовой накидкой. Кыся всего-то принюхалась к складкам и покопалась там лапой, а Тимоша немедленно устроил эль скандаль.
— Не понимаю, — за два дня до этого ворчал Валера, который обнаружил в своей наволочке порядком подтухшую куриную лапку (он ее по запаху как раз и обнаружил), — что ему, еды не хватает? Что за беличьи повадки?
— Это он из-за диеты, — объяснила я. — как только мы стали ограничивать его в питании, он подумал, что в нашей семье наступил устойчивый финансовый кризис и пора делать запасы.
Мы как раз сидели на кухне, и Валера то и дело подбегал к раковине и мыл руки после контакта с лапкой. Запах оказался стойким. Подушку пришлось выбросить, наволочку и простыни перестирать. Но Валера все равно принюхивался.
— Дурдом, — сказал Валера, показывая на Тимошу, который со скорбным видом стоял над миской с сухим кормом. — Цирк.
— Театр, — возразила я. — Посмотри, каков актер.
Тимоша глядел на нас, подпустив в глаза слезу и прижав уши. Если бы не пузо, растекшееся по полу, образ голодной, несчастной, всеми преданной собачки, был бы абсолютно аутентичен. Пузо портило всю картину. Ветеринар-диетолог, к которой мы обратились после того, как песик в очередной раз устроил нам газовую атаку, увидев Тимофея, долго ругалась:
— Хотите сохранить собаке жизнь и относительно активную старость? Немедленно на диету!
Мы-то полагали, что Тимоша как «дворянин и потомок дворян», может позволить себе больше, чем его породистые собратья, и частенько делились с ним едой со стола. Увы! Отныне альтернативой диете могла стать только покупка набора противогазов для всей семьи. Мы предпочли диету. Тимоша нас возненавидел. Внук встал на сторону собаки.
— Фу, гадость, — сказал Савва, попробовав коричневый комочек из пакета с диетическим собачьим кормом. — Сами бы такое ели.
— Дурдом, — сказал Валера, воздев руки к небу.
— Театр, — одобрительно прокомментировала я.
Теперь Савва сидел на матрасе и хихикал. Валера приоткрыл дверь в зал и шепотом сказал:
— Дай бабушке выспаться. Пошли, я тебе гренки сделаю.
От счастья, что могу немного поспать, я опять застонала и обняла подушку, но запах гренок и кофе окончательно изгнал сон из моей головы. Я встала, накинула халат прямо поверх ночной рубашки и поплелась на кухню. Вся семья встретила меня одобрительными нечленораздельными звуками. Все жрали. Даже Тимоша с подавленным видом жевал свой Ройял Канин. Он бы предпочел истекающую маслом гренку, но кто ж ему её теперь даст!
— Ты созвонилась с Норкиным? — спросил муж, когда я уселась, путаясь в полах халата.
— Угу, — сказала я, дуя на кофе, — договорились встретиться завтра в театре.
Валера отвернулся к мойке, загремел посудой.
— Не понимаю, зачем тебе это?
Я вздохнула:
— Зая, мы же уже все обсудили.
— Мы можем это обсуждать каждый день, — бросил муж через плечо, — а лучше все равно не станет.
Я опять вздохнула. Повесть «Любовь дель-арте», вышедшая в альманахе «Летопись Современности» и завоевавшая престижную литературную премию «Вавилон», была его любимым произведением. Он вообще всегда читает и хвалит то, что я пишу. Он — мой самый чуткий советчик и критик. Но «Любовь дель-арте» была его гордостью, его настольной книгой.
— Мало того, что из прекрасной повести, твоими, кстати, стараниями, получилась средненькая пьеса, — сказал Валера, — во что эту твою пьесу-переделку превратит Норкин? Ты же видела его «Мышеловку» ! Из замечательного классического детектива сотворить эдакую пошлость! Вспомни, у него там…
— Не при ребенке, — предупредительно вставила я.
Ну да, у него там сержант Троттер приезжает в пансион под видом женщины и полпьесы ходит по сцене в нижнем дамском белье, миссис Бойл оказывается зоофилкой и покушается на честь хозяйского спаниэля и так далее, всего не перечислить. Новаторство новаторством, конечно, но за «Мышеловку» Норкину крупно влетело. Чтобы не получить пинка под зад, он резко конформировал и согласился популяризовать любого местного автора, на выбор городской театральной комиссии. Комиссия выбрала меня. Завтра я иду знакомиться с местным «скандально известным, остро чувствующим, противостоящим ханжеской морали современности» и так далее. Валера уговаривает меня отказаться, иначе моя книга будет навсегда погублена. Я считаю, что она уже погублена. Для того, чтобы превратить ее в пьесу, пришлось резать скальпелем по живому. Как ни пыталась я свести потери к минимуму, из истории о застрявшем в торговом центре лифте и разыгравшейся на фоне этого комедии положений с переодеваниями и персонажами, словно спустившимися с подмостков площадного театра, получился пошловатый фарс.
— Откажись, — сказал Валера, наливая себе еще одну чашку кофе. — Ты ничего не потеряешь. В деньгах мы не нуждаемся, сама знаешь, какие у нас с тобой скромные потребности. Слава у тебя уже есть, местечковая, правда, но ведь ты и об этом-то не мечтала. Глядишь, и издавать будут потихоньку.
— Как я теперь откажусь? — пробормотала я с тоской. — Даже в газете о пьесе писали, Норкин уже интервью дал. Мол, автор — лауреат, местная знаменитость, «ее писательский дар распустился на фоне мергелевых гор и сияющей глади южной бухты».
— Капец, — согласился Валера.
— Не при ребенке, — машинально сказала я.
Мы помолчали. Муж угрюмо заметил:
— И все-таки ты можешь еще отказаться. Подумай.
… Когда в четверг я добралась до театра по пробкам, вся взмыленная и с колотящимся сердцем, там вовсю шла репетиция. Я слышала, что Норкин в очередной раз ставит что-то авангардное и провокационное. Режиссер гонял по сцене субтильную девицу с огромными глазищами. Казалось, что ее вот-вот унесет за кулисы поток прохладного воздуха, дующий в зале с потолка и смягчающий летний зной. Девица была одета в джинсы и вязаную кофту. Норкин читал реплики за ее партнера. Сцена изображала захламленную квартиру. Анорексичная актриса бродила по периметру, брала с полок невидимые книги, падала в скрипучие кресла, восклицая: «Боже мой, пыль, сколько пыли! Антуан, ты решил превратить меня в платяную моль?» «Нет, Мадлен, я хочу превратить тебя в книжную чешуйницу!», — сумрачно бубнил режиссер.
Капец моей пьесе, мысленно повторила я за мужем. Минут через пятнадцать, когда я начала худо-бедно вникать в смысл действа, Норкин с неудовольствием оглянулся и объявил перерыв.
— Вера Алексеевна?
Мы пожали друг другу руки. Ладонь у Норкина была вялая, пессимистичная. Он не скрывал, что постановка «Любви Дель-арте» – это компромисс. Он, как наш Тимоша, хотел жирную котлету, а получал под нос сухой корм.
— Ознакомился с вашей пьесой, — суховато сообщил мне Норкин. – Будем работать?
— А что это было? – я кивнула на сцену, уклоняясь от прямого ответа. – Очень… новаторская вещь
— Да-да, – оживился Норкин, – исключительно глубокое произведение. Автор – малоизвестный у нас норвежский драматург. В середине сюжета – драма молодого человека, до двадцати лет, в силу... ээээ… семейных обстоятельств полагавшего, что он на самом деле девушка. И вот, по ходу пьесы его женская душа, заточенная в мужском теле…
— А девочка? — спросила я, запутавшись. – Вон та, худенькая.
— Это прототип, альтер-эго главного героя, — грустно сообщил постановщик. – По мнению автора, лишний персонаж, я ввел его самостоятельно … сам связывался с автором, скромно поделился своим видением пьесы… но тот, знаете ли… — Норкин скорбно поднял глаза к софитам. — Никто не чужд косности. Даже гении.
— О, — сказала я.
Мы помолчали. Я собиралась с духом, чтобы сказать твердое «нет». Черт с ней, с комиссией. Черт с ним, с грантом. Жила я скромным журнальным автором и проживу дальше. И вообще, не хочу видеть своих героев трансгендерами. Норкин говорил что-то о каких-то потерянных элементах, повторял «Мозаика. Видите ли, пазл». Я кивала. Раскрыла рот, но тут нас отвлекли.
Кто-то вошел, дверь на старой скрипучей пружине под ложами громко ухнула.
— Простите, вы ко мне? — раздраженно крикнул режиссер, вглядываясь в проход между рядами.
— Нет, Велиамин Родионович, — весело ответили сверху.
— Ах, это вы, Ренат Тимурович — Норкин вдруг расплылся в улыбке. — Добро пожаловать в нашу скромную театральную обитель. Как поживаете?
— Хорошо поживаю, — ответил озорной голос.
Я обернулась, вежливо кивнула. Свет выносного софита слепил глаза, я с трудом разглядела вошедшего. Это был высокий молодой человек, широкоплечий с неуловимо знакомой походкой. Он спустился, всё еще в ореоле от софита. Молодой человек широко улыбался, повернув ко мне голову. Я улыбнулась в ответ, удивленная восторженным вниманием незнакомца. Норкин тряс подошедшему руку, молодой человек поглядывал в мою сторону, я собиралась с духом:
— Велиамин Родионович, я понимаю, что…
— А это, Вера Алексеевна, позвольте представить — мой практически коллега Ренат Тимурович. А это наш автор Вера Алексеевна Мутко…
— Я хорошо знаком с Верой Алексеевной, — мягко вымолвил «практически коллега».
Он опять заулыбался, словно умиляясь моему смущению, «смуглый вьюнош востроглазый» (как любит выражаться Валера), с красивыми восточными чертами лица. Я всмотрелась в молодого человека и вдруг…
— Ренат, Ренат Муратов, боже мой! Я же совсем тебя не узнала!
— Вера Алексеевна!
— Ренатик, дай я тебя обниму. Как ты изменился! Повзрослел! Но взгляд тот же! Хулиганский! Прическу только поменял.
— Вера Алексеевна, а вы совсем не изменились. Стали еще красивее.
— Ой, Ренатик, Ренатик, мило врешь и не краснеешь. Все, как раньше. Девять лет прошло с вашего выпуска, ведь так?
— Да.
— Это мой бывший студент, — объяснила я Норкину, улыбающемуся удивленно, но терпеливо-сдержанно. — Лучший выпуск. Я преподавала у них историю искусства.
— Замечательно, — пробормотал режиссер. — Однако же…
— Да-да, Велиамин Родионович, конечно… По поводу пьесы… — начала я.
— По поводу пьесы, — вдруг повторил за мной Ренат. — Вера Алексеевна, могу я взять на себя смелость и переговорить с Велиамином Родионовичем тет-а-тет, так сказать? Всего пара минут.
Я кивнула. Раскрыв рот, смотрела, как Ренат берет Норкина под руку и отводит к сцене. Мне послышалось? Мой бывший студент упомянул мою пьесу? Норкин тоже выглядел изумленным. Ренат что-то ему втолковывал. Лицо у режиссера сначала вытянулось, потом сморщилось, потом разгладилось, и он затряс собеседнику руку.
Сумка беззвучно завибрировала. Я выудила из нее мобильник, ответила на звонок Валеры:
— Что?! Зая, я не могу! Ты же знаешь, я на встрече!
— Тебе на домашний раз пять звонил какой-то Ренат, — возбужденно затараторил муж. — Сказал, что это по поводу постановки «Любви Дель-арте». Очень жаждал услышать знаменитую Веру Мутко и переживал, что не застал тебя дома. Ему в отделе культуры дали только твой домашний. Он оставил свой номер. Продиктовать? Верочка, мне кажется, он хочет поставить твою пьесу! Это ж надо! За тебя идет борьба! Я же говорил! Соглашайся на все! Лишь бы не Норкин! Номер продиктовать?
— Зая, не надо ничего диктовать. Он здесь. Это мой бывший студент. Ренат, помнишь, я тебе о нем рассказывала?
— Из той самой театральной группы?
— Да. Ой, зая, не могу говорить. Перезвоню, как только будут новости.
Ренат уже поднимался ко мне по ступенькам. Я невольно им залюбовалась. Он окреп, возмужал, но остался таким же гибким, стремительным… и этот его внимательный, гипнотизирующий взгляд ...
В университете Муратов был «золотым мальчиком», «плохим парнем» и большим специалистом по разбиванию девичьих сердец. Сколько слез было из-за него пролито! До четвёртого курса Ренат ходил в компании трёх таких же задиристых и бесшабашных друзей. Вечные драки в клубах, пьянки в общежитии, гремевшие на весь университет. А потом все изменилось… Как я могла забыть?! Как же я могла забыть об истории, свидетельницей которой случайно стала?!
Я никогда не воспринимала Муратова как мальчика-мажора. С того самого дня, как я увидела их всех перед собой – студентов, пришедших на прослушивание добровольно и загнанных туда деканом, откровенно скучающих и заинтересованных, серьёзных и легкомысленно настроенных – я уже предполагала, что Муратов записался в студенческую труппу не из-за любви к опере и театру и не по моему настоянию.
