Здесь вереск цвел, гуденье пчел стояло над просторами,
Им старая Шотландия волынки звуком вторила.
Роберт Бернс
В старом шотландском городе, где над улицами и скверами высится старинный замок, про который говорят, что он проклят, в том городе, где все еще верят в ведьм и даже точно знают – одна из них живет на углу центральной площади, мощенной стертым от времени камнем, в том странном городе однажды случилось чудо.
Из тумана безвременья явился странник, и шел он по гулким мостовым в черном, как ночь, плаще и остроконечной шляпе волшебника. И таким холодом Иной стороны веяло от него, что люди испуганно расходились с улиц, захлопывали тяжелые двери, прятались за деревянными ставнями домов, сжимали сухие корки хлеба в руках – по преданию, это могло отпугнуть фейри – и бросали на подоконники и возле порога рябину и полынь. А потом забывали, кого видели в седом тумане, пришедшем со стороны Холмов. Казалось им, ничего страшного и дивного не случилось. Всего-то такой же день, как все прочие… Просто туман, просто непогода. Просто весенняя гроза грядет.
И странник лишь усмехался в свою седую бороду, которая в свете фонарей казалась серебристой, страх людей был смешон ему, друиду из волшебного леса, где находится граница между миром смертных и царством Вечной Юности и Красоты. Холод в крови друида, северный ветер за его плечами, и глаза его синие, как небо зимой, как тень на снегу. Он ищейка – и ищет он человека, который сможет помочь гордым Летним фейри вернуть в Холмы солнце. Он хранитель – и призван он защитить последнее, что осталось от света.
Шаги его быстры, плащ – будто крылья ворона, и по камням бежит за друидом поземка, словно верный белый пес, и на окнах домов распускаются ледяные цветы, и узоры эти напоминают хранителю снежноцветы, которые усыпают сейчас прежде зеленые луга и склоны Страны фей. Нет больше тепла и солнца на Той стороне. Нет больше там песен, нет танцев, стихла волшебная музыка, и лишь черные тени бродят среди старых скрипучих елей, с тоской вспоминая о прошлом.
Когда-то на троне фейри сидела Благая королева с золотыми волосами и янтарными глазами – ушла она в зеркала, спряталась в отражениях от Ледяного короля Неблагих. Зимний Двор взял власть, и нет никому спасения от холода и зимних вьюг.
И старик, зная, что мир фейри слишком изменчив, спешит – ведь можно провести всего день в Холмах, а здесь, среди людей, пройдет три сотни лет. И прежде чем друид перешагнет грань, он должен найти волшебное дитя.
Найти того, кто сохранит волшебный клевер – последнее, что осталось от Летнего Двора. Последнее, что может вернуть солнце в Холмы. Последнее, что может разбудить их королеву.
Но лишь пепел под ногами хранителя, лишь черепа скалятся из Неблагой тьмы, лишь воет снежным волком ветер, лишь дивные белые цветы изо льда распускаются на стенах домов. Город боится. Но город все равно рад хранителю – ведь у того на груди медальон с последней надеждой на возвращение света.
И зелены листья клевера.
Мэри сидела у окна и вышивала. На белом шелке распускались дивные алые розы и синие незабудки, лиловые и розовые метелки вереска, и вился снежный узор поземки, и росли из седого тумана шпили высокого замка.
Откуда она помнила это все? Откуда знала?
Странное осколочное воспоминание, которое впервые пришло в том году во сне. Мэри бродила сумрачными коридорами, а в переходах замковых гудел и выл ветер, словно страшный волк из старых сказок. С галерей открывались удивительные виды – зеленые склоны холмов, покрытые еловым лесом, синие ленты рек и серебряные блюда озер – замок стоял на горе, и потому казалось, что он парит под облаками.
Сны эти оставляли вкус верескового эля на губах, запах ландышей и лилейника дикого, цветущих яблоневых садов… и острую тоску. Тоску с привкусом полыни и горицвета. Тоску с запахом осенних костров и палой листвы, мерзлой земли и ягод рябины…
Из окон дома, в котором жила Мэри с матерью и младшей сестрой, было видно лишь старую церковь и стену такого же бедняцкого дома с осыпавшейся черепицей. Лишь кусок серого тусклого неба виднелся вверху, и в редкие солнечные дни там проплывали белоснежные облака, казавшиеся кораблями другого мира. Плыли призрачные каравеллы, а на палубах их танцевали и веселились нарядные фейри.
Мэри погладила узор на ткани, но, услышав шаги матери, тут же спрятала вышивку, чтобы та не заметила подарка фей. Яркие дорогие нитки, шелковую ткань и серебряные пяльцы с золотой иглой девушка нашла под подушкой после того, как ей впервые приснился замок. И Мэри никому не рассказала о том, а вышивала тайком.
– Ты была у молочника? – мать зашла – старая, согбенная, потерявшая вкус к жизни.
Мэри смотрела на нее, и понимала – она же чужой ей человек. Тот замок и то ближе и родней, несмотря на жуткие тени в пыльных углах, что заросли паутиной, несмотря на ледяные узоры на окнах и стенах, несмотря на изморозь на камнях и черепице… замок звал, пел, стонал и тяжело скрипел половицами, замок скучал по Мэри. Звал Мэри. Просил вернуться и растопить ледовой панцирь долгой зимы.
– Да, матушка. Еще я сходила к сапожнику и мяснику, – ровно ответила Мэри, пряча взгляд.
– Хорошо… А что Давина? – скрипуче спросила старуха, которую тяжело было назвать матерью.
– Отправилась продавать пионы, – Мэри перевела взгляд за окно, на церковь, от которой исходило странное свечение. Никто не видел этого, а вот Мэри, проходя мимо светлого здания, испытывала болезненные уколы – словно ей всю кожу шипами утыкали, и они прорастают в ее плоти, рвут ее, отравляют кровь.
На мессе было и того тяжелей – что-то душило Мэри, что-то ослепляло, что-то убивало… И она выходила оттуда опустошенная и разбитая, а на коже потом расцветали лиловые ирисы – будто кто-то избил Мэри палками.
Священник говорил, что она проклята, что она – мерзкий подменыш фей, дитя проклятое, принесенное с Той Стороны злыми фейри. Что она грязна. Что ее нужно сжечь, как ведьму. Но она переступала порог церкви, она принимала причастие, сгорая от боли, и люди убеждались, что она – обычный человек. И не трогали ее.
И Мэри тоже хотела в это верить. Только вот от железных предметов оставались ожоги и волдыри, и она избегала их. А от рябины и сухого хлеба расцветали на теле язвы, сочащиеся гноем, но Мэри мазала их дурнопахнущим средством, купленным у слепой старухи-травницы, и они заживали через несколько дней.
Мать вздыхала и плакала. Сестра испуганно уходила прочь, мечтая как можно скорее выйти замуж и уехать как можно дальше.
– Никогда не дождешься от тебя слова ласкового, сидишь, запершись, будто тень какая, – раздраженно бормотала мать, уходя. Обернулась, зыркнув глазищами, покачала головой. – Если не попросишь тебя, так и будешь сидеть сычом! И за что мне эта беда?..
– Не злитесь, матушка, – отводя взгляд, попросила Мэри и заткнула под старую шаль оставшиеся на лавке золотые нити. – И скажите, чем я могу вам помочь?
– Сгинула бы ты, вот и помогла бы! – злобно плюнула женщина, осеняя себя крестным знамением. – Была девчонка, как девчонка, весела, игрива, песни пела да улыбалась, как солнце, что из-за туч вышло… Стала – что твой камень! Что ночь темная! Глядит – будто не видит. Говорит – будто не с тобой. Слушает тебя – а будто и не здесь находится… Не удивлюсь, если окажется, что летаешь по ночам с ведьмами или пляшешь в кругу фейри у развалин старого замка!
Мэри молчала, опустив голову и спрятавшись за длинными распущенными волосами, которые так не любила прибирать в косу. Спряталась, как за стеной. Не хотелось видеть эту женщину, а голос ее визгливый вызывал желание вышить на волшебном шелке страшное проклятие!.. Но Мэри знала, что не сделает этого. Она понимала – матушка злится лишь потому, что боится ее. Боится того, что Мэри – и не Мэри вовсе.
А кто тогда? Мэри не знала.
И ждала. Чего – она не знала.
И однажды в двери их дома постучался старый хранитель в черном плаще и остроконечной шляпе. И были его ледяные глаза полны света, а речи – медовой сладости. И от него пахло вереском.
Он улыбнулся Мэри и протянул медальон.
И тогда она все вспомнила – и Холмы, и волшебные балы под сводами того замка из снов. И Ту Сторону, и ее жителей – прекрасных и жестоких, ослепленных своим превосходством над людьми. Летний Двор, сверкающий и яркий, его выезды и маскарады… кавалькады фейри, что мчались над Холмами серебряными кометами.
Наверное, это она тоже видела во сне. Еще одно странное воспоминание-сон. И когда Мэри взяла медальон, старик исчез, осыпался пеплом на мостовую. Лишь белая поземка свернулась у ног девушки ласковым зверем, и где-то вдалеке послышалась свирель.
Жаль, что эти воспоминания развеялись, едва рассвет позолотил стены домов.
Особенно часто стал Мэри сниться клевер. Он рос на лужайке возле дома, зеленым ковром расстилался по ней, и среди травы виднелись розовые соцветия и белели метелки вереска, который никогда не появлялся в черте города – этот дикий кустарник был лишь на пустошах, что тонули в туманах за воротами старого города.
Мэри иногда ходила к старой башне, где давно не стоял дозор – стражников перевели в более высокое, новое строение. Девушка поднималась по узким ступеням спиральной лестницы и выходила на открытую всем ветрам площадку с обвалившимися перилами и истлевшими деревянными ограждениями. Оттуда виднелось бело-лиловое море вереска с желтыми каравеллами дрока, и редкие деревья казались чудовищами, тянущими из тумана скрюченные пальцы.
И в этих странных снах, что находились на грани с реальностью, Мэри тоже бывала на башне. В руках у нее был клевер, и даже к плащу были приколоты его листья. И ночью был день, и окутан он был золотистым туманом. Только вот что удивительно – каждый раз, просыпаясь, девушка замечала, что подол ее рубахи напитался водой или испачкался в травяном соке. На руках обнаруживались царапины, на ступнях – грязь, ногти бывали странно обломаны. Словно она падала с этой башни, цепляясь за камни.
Было ли Мэри страшно? Она бы соврала, если бы сказала, что нет. Но с кем она могла поделиться своей бедой? Домашние и так шарахались от нее, стыдясь родства c той, которую за глаза все в городке называли ведьмой.
И она молчала. Штопала рваный подол, промывала свои раны, пытаясь потом скрыть следы свежих царапин от сестры и матушки. Но сестра замечала, и лишь темнела лицом, и шторм плескался в ее грозовом взгляде, когда понимала она, что происходит туманными сырыми ночами.
И где бывает Мэри.
Возможно, она думала, что сестра ее танцует в Холмах? Слышит темную страшную музыку, вызывающую в душе странные и грешные желания?..
– Расскажи мне, что с тобой происходит, – взмолилась однажды сестра. – Я хочу помочь тебе… Не хочу потерять. Соседи шепчутся, что ты – подменыш, уродец, оставленный в нашем доме вместо моей сестры, или ведьма, явившаяся из букового леса… зачаровала нас с матушкой, прикинулась нашей Мэри!..
– Ты все равно не поверишь, – Мэри с тоской смотрела в окно, сгорая от желания оказаться на башне, чтобы увидеть белое марево трав, дрожащее в туманной мороси, и дальние Холмы, в которые, по преданиям, ушел когда-то дивный народ. Те, кто стали тенями мира теней.
– Я попробую.
И Давина – как бы ни было ей страшно – прикоснулась к руке Мэри, ощутив мертвецкий холод, что шел от сестры. Словно она уже была в мире Ином, сгинувшем в сказках и сказаниях бардов.
Приходил на ярмарку один такой – в цветастых тряпках, с арфой, спрятанной под плащом на спине, отчего казался он горбатым. Пел о богах и героях, о таинственных лесах и похищенных принцессах, о ветре, несущем запах вереска, о Холмах, которые приоткрывают свои двери в осеннюю злую полночь. О звоне мечей и вересковом меде, о волынках, что играют на пирах у знати, о драконах, хранящих старые клады, и о рыцарях, что сами становятся чудовищами, победив их, о древних королях и менестрелях, вдохновение которым дарует яблоневая дева Ланнан Ши… И люди зачарованно слушали баллады старика. Люди, несмотря на свой страх перед неизведанным, улыбались, слушая старые песни.
Только Мэри не улыбалась, и глаза ее были зелены, как дикие травы. И люди обходили ее стороной.
Голые, продуваемые всеми ветрами, пустоши, что тянулись далеко на запад и север, манили Мэри. И после того, как странный старик, что казался духом мира теней, оставил ей кулон с клевером, девушка еще больше затосковала. И Давина видела это, хотя ничего не знала о подарке – кулон Мэри спрятала под рубахой, чтобы никто не увидел его. Старик мог оказаться кем угодно – может, он был друидом, коих осталось совсем мало, и жили они уединенно и скрыто, а может, и вовсе был ши – так люди называли народ, живущий в Холмах.
Когда Мэри ходила во сне, она видела в тумане необычный золотой вереск – с желтыми листьями и темно-красными цветами. Он казался залитым кровью, и в ночи смотрелся почти черным. И вел он в сторону дальних холмов, рос узкой полосой, и среди белых кустов казался тропой в Иной мир.
– Если я буду бродить ночью, можешь проследить за мной? – попросила Мэри, не зная, согласится ли сестра.
– Если не испугаюсь – то пойду следом, – медленно ответила Давина.
Но с тех пор ночные блуждания прекратились – то ли духи испугались свидетеля в лице Давины, то ли Мэри потеряла с ними призрачную связь… неизвестно, что случилось, но странные сны оставили несчастную. Вот только тоска с горьким привкусом черного вереска осталась.
И люди все так же обходили стороной проклятую.
Мэри смотрела, как танцует Давина на празднике, как яркие ленты вьются и трепещут на ветру. Синие – словно весеннее небо, зеленые – как склоны фейских Холмов, золотые – как чаши для причастия, белые как снег и алые как кровь или же цветы дикой розы.
Мэри не могла отвести глаз от Давины, что кружилась и смеялась среди других девушек. Настоящий солнечный ребенок – ее удивительная сестра. Золото волос, медовый хмель глаз, в которых просыпается солнце, и наряд ее – наряд простой горожанки – сейчас сменила дивная туника из шелка, украшенная живыми цветами. Давина – майская королева на этом празднике. И она ведет за собой хоровод, и она поет звонким голосом, и она зовет весну… Она так похожа на Летних фейри, которые, по легендам, когда-то царили в мире подземном и мире людей… до того, как Холмы фей окутал злой холодный туман Неблагих, в котором так легко заблудиться. И не найти дороги назад.
А вот Мэри не боится тумана, не боится Холмов, и даже мечтает быть уведенной в тот мир, где никто не будет отворачиваться от нее.
Где никто не будет видеть в ней ведьму.
Где не будет страшить холодное железо – потому что его там просто нет.
Где не будет страха перед солнечным светом и колокольным звоном.
Там будут балы и выезды, там будет дикий гон во тьме, кишащей чудищами… но даже рогатый Король Охоты не пугает Мэри так, как пугают люди, что танцуют сейчас на деревянном помосте вокруг сияющей, словно солнце, Давины.
– Иди к нам! – смеется сестра, пытаясь вовлечь в танец Мэри. Руки ее горячи, глаза – золото меда, янтарь, что находят в оврагах за лесом, губы ее – ягоды брусники, что кровью рассыпаны по мхам болот.
– Не могу… – отстраняется Мэри, видя, как на ее солнечную сестру глядят другие – с недоумением и злостью.
Им старая Шотландия волынки звуком вторила.
Роберт Бернс
Пролог
В старом шотландском городе, где над улицами и скверами высится старинный замок, про который говорят, что он проклят, в том городе, где все еще верят в ведьм и даже точно знают – одна из них живет на углу центральной площади, мощенной стертым от времени камнем, в том странном городе однажды случилось чудо.
Из тумана безвременья явился странник, и шел он по гулким мостовым в черном, как ночь, плаще и остроконечной шляпе волшебника. И таким холодом Иной стороны веяло от него, что люди испуганно расходились с улиц, захлопывали тяжелые двери, прятались за деревянными ставнями домов, сжимали сухие корки хлеба в руках – по преданию, это могло отпугнуть фейри – и бросали на подоконники и возле порога рябину и полынь. А потом забывали, кого видели в седом тумане, пришедшем со стороны Холмов. Казалось им, ничего страшного и дивного не случилось. Всего-то такой же день, как все прочие… Просто туман, просто непогода. Просто весенняя гроза грядет.
И странник лишь усмехался в свою седую бороду, которая в свете фонарей казалась серебристой, страх людей был смешон ему, друиду из волшебного леса, где находится граница между миром смертных и царством Вечной Юности и Красоты. Холод в крови друида, северный ветер за его плечами, и глаза его синие, как небо зимой, как тень на снегу. Он ищейка – и ищет он человека, который сможет помочь гордым Летним фейри вернуть в Холмы солнце. Он хранитель – и призван он защитить последнее, что осталось от света.
Шаги его быстры, плащ – будто крылья ворона, и по камням бежит за друидом поземка, словно верный белый пес, и на окнах домов распускаются ледяные цветы, и узоры эти напоминают хранителю снежноцветы, которые усыпают сейчас прежде зеленые луга и склоны Страны фей. Нет больше тепла и солнца на Той стороне. Нет больше там песен, нет танцев, стихла волшебная музыка, и лишь черные тени бродят среди старых скрипучих елей, с тоской вспоминая о прошлом.
Когда-то на троне фейри сидела Благая королева с золотыми волосами и янтарными глазами – ушла она в зеркала, спряталась в отражениях от Ледяного короля Неблагих. Зимний Двор взял власть, и нет никому спасения от холода и зимних вьюг.
И старик, зная, что мир фейри слишком изменчив, спешит – ведь можно провести всего день в Холмах, а здесь, среди людей, пройдет три сотни лет. И прежде чем друид перешагнет грань, он должен найти волшебное дитя.
Найти того, кто сохранит волшебный клевер – последнее, что осталось от Летнего Двора. Последнее, что может вернуть солнце в Холмы. Последнее, что может разбудить их королеву.
Но лишь пепел под ногами хранителя, лишь черепа скалятся из Неблагой тьмы, лишь воет снежным волком ветер, лишь дивные белые цветы изо льда распускаются на стенах домов. Город боится. Но город все равно рад хранителю – ведь у того на груди медальон с последней надеждой на возвращение света.
И зелены листья клевера.
Глава 1
Мэри сидела у окна и вышивала. На белом шелке распускались дивные алые розы и синие незабудки, лиловые и розовые метелки вереска, и вился снежный узор поземки, и росли из седого тумана шпили высокого замка.
Откуда она помнила это все? Откуда знала?
Странное осколочное воспоминание, которое впервые пришло в том году во сне. Мэри бродила сумрачными коридорами, а в переходах замковых гудел и выл ветер, словно страшный волк из старых сказок. С галерей открывались удивительные виды – зеленые склоны холмов, покрытые еловым лесом, синие ленты рек и серебряные блюда озер – замок стоял на горе, и потому казалось, что он парит под облаками.
Сны эти оставляли вкус верескового эля на губах, запах ландышей и лилейника дикого, цветущих яблоневых садов… и острую тоску. Тоску с привкусом полыни и горицвета. Тоску с запахом осенних костров и палой листвы, мерзлой земли и ягод рябины…
Из окон дома, в котором жила Мэри с матерью и младшей сестрой, было видно лишь старую церковь и стену такого же бедняцкого дома с осыпавшейся черепицей. Лишь кусок серого тусклого неба виднелся вверху, и в редкие солнечные дни там проплывали белоснежные облака, казавшиеся кораблями другого мира. Плыли призрачные каравеллы, а на палубах их танцевали и веселились нарядные фейри.
Мэри погладила узор на ткани, но, услышав шаги матери, тут же спрятала вышивку, чтобы та не заметила подарка фей. Яркие дорогие нитки, шелковую ткань и серебряные пяльцы с золотой иглой девушка нашла под подушкой после того, как ей впервые приснился замок. И Мэри никому не рассказала о том, а вышивала тайком.
– Ты была у молочника? – мать зашла – старая, согбенная, потерявшая вкус к жизни.
Мэри смотрела на нее, и понимала – она же чужой ей человек. Тот замок и то ближе и родней, несмотря на жуткие тени в пыльных углах, что заросли паутиной, несмотря на ледяные узоры на окнах и стенах, несмотря на изморозь на камнях и черепице… замок звал, пел, стонал и тяжело скрипел половицами, замок скучал по Мэри. Звал Мэри. Просил вернуться и растопить ледовой панцирь долгой зимы.
– Да, матушка. Еще я сходила к сапожнику и мяснику, – ровно ответила Мэри, пряча взгляд.
– Хорошо… А что Давина? – скрипуче спросила старуха, которую тяжело было назвать матерью.
– Отправилась продавать пионы, – Мэри перевела взгляд за окно, на церковь, от которой исходило странное свечение. Никто не видел этого, а вот Мэри, проходя мимо светлого здания, испытывала болезненные уколы – словно ей всю кожу шипами утыкали, и они прорастают в ее плоти, рвут ее, отравляют кровь.
На мессе было и того тяжелей – что-то душило Мэри, что-то ослепляло, что-то убивало… И она выходила оттуда опустошенная и разбитая, а на коже потом расцветали лиловые ирисы – будто кто-то избил Мэри палками.
Священник говорил, что она проклята, что она – мерзкий подменыш фей, дитя проклятое, принесенное с Той Стороны злыми фейри. Что она грязна. Что ее нужно сжечь, как ведьму. Но она переступала порог церкви, она принимала причастие, сгорая от боли, и люди убеждались, что она – обычный человек. И не трогали ее.
И Мэри тоже хотела в это верить. Только вот от железных предметов оставались ожоги и волдыри, и она избегала их. А от рябины и сухого хлеба расцветали на теле язвы, сочащиеся гноем, но Мэри мазала их дурнопахнущим средством, купленным у слепой старухи-травницы, и они заживали через несколько дней.
Мать вздыхала и плакала. Сестра испуганно уходила прочь, мечтая как можно скорее выйти замуж и уехать как можно дальше.
– Никогда не дождешься от тебя слова ласкового, сидишь, запершись, будто тень какая, – раздраженно бормотала мать, уходя. Обернулась, зыркнув глазищами, покачала головой. – Если не попросишь тебя, так и будешь сидеть сычом! И за что мне эта беда?..
– Не злитесь, матушка, – отводя взгляд, попросила Мэри и заткнула под старую шаль оставшиеся на лавке золотые нити. – И скажите, чем я могу вам помочь?
– Сгинула бы ты, вот и помогла бы! – злобно плюнула женщина, осеняя себя крестным знамением. – Была девчонка, как девчонка, весела, игрива, песни пела да улыбалась, как солнце, что из-за туч вышло… Стала – что твой камень! Что ночь темная! Глядит – будто не видит. Говорит – будто не с тобой. Слушает тебя – а будто и не здесь находится… Не удивлюсь, если окажется, что летаешь по ночам с ведьмами или пляшешь в кругу фейри у развалин старого замка!
Мэри молчала, опустив голову и спрятавшись за длинными распущенными волосами, которые так не любила прибирать в косу. Спряталась, как за стеной. Не хотелось видеть эту женщину, а голос ее визгливый вызывал желание вышить на волшебном шелке страшное проклятие!.. Но Мэри знала, что не сделает этого. Она понимала – матушка злится лишь потому, что боится ее. Боится того, что Мэри – и не Мэри вовсе.
А кто тогда? Мэри не знала.
И ждала. Чего – она не знала.
И однажды в двери их дома постучался старый хранитель в черном плаще и остроконечной шляпе. И были его ледяные глаза полны света, а речи – медовой сладости. И от него пахло вереском.
Он улыбнулся Мэри и протянул медальон.
И тогда она все вспомнила – и Холмы, и волшебные балы под сводами того замка из снов. И Ту Сторону, и ее жителей – прекрасных и жестоких, ослепленных своим превосходством над людьми. Летний Двор, сверкающий и яркий, его выезды и маскарады… кавалькады фейри, что мчались над Холмами серебряными кометами.
Наверное, это она тоже видела во сне. Еще одно странное воспоминание-сон. И когда Мэри взяла медальон, старик исчез, осыпался пеплом на мостовую. Лишь белая поземка свернулась у ног девушки ласковым зверем, и где-то вдалеке послышалась свирель.
Жаль, что эти воспоминания развеялись, едва рассвет позолотил стены домов.
Особенно часто стал Мэри сниться клевер. Он рос на лужайке возле дома, зеленым ковром расстилался по ней, и среди травы виднелись розовые соцветия и белели метелки вереска, который никогда не появлялся в черте города – этот дикий кустарник был лишь на пустошах, что тонули в туманах за воротами старого города.
Мэри иногда ходила к старой башне, где давно не стоял дозор – стражников перевели в более высокое, новое строение. Девушка поднималась по узким ступеням спиральной лестницы и выходила на открытую всем ветрам площадку с обвалившимися перилами и истлевшими деревянными ограждениями. Оттуда виднелось бело-лиловое море вереска с желтыми каравеллами дрока, и редкие деревья казались чудовищами, тянущими из тумана скрюченные пальцы.
И в этих странных снах, что находились на грани с реальностью, Мэри тоже бывала на башне. В руках у нее был клевер, и даже к плащу были приколоты его листья. И ночью был день, и окутан он был золотистым туманом. Только вот что удивительно – каждый раз, просыпаясь, девушка замечала, что подол ее рубахи напитался водой или испачкался в травяном соке. На руках обнаруживались царапины, на ступнях – грязь, ногти бывали странно обломаны. Словно она падала с этой башни, цепляясь за камни.
Было ли Мэри страшно? Она бы соврала, если бы сказала, что нет. Но с кем она могла поделиться своей бедой? Домашние и так шарахались от нее, стыдясь родства c той, которую за глаза все в городке называли ведьмой.
И она молчала. Штопала рваный подол, промывала свои раны, пытаясь потом скрыть следы свежих царапин от сестры и матушки. Но сестра замечала, и лишь темнела лицом, и шторм плескался в ее грозовом взгляде, когда понимала она, что происходит туманными сырыми ночами.
И где бывает Мэри.
Возможно, она думала, что сестра ее танцует в Холмах? Слышит темную страшную музыку, вызывающую в душе странные и грешные желания?..
– Расскажи мне, что с тобой происходит, – взмолилась однажды сестра. – Я хочу помочь тебе… Не хочу потерять. Соседи шепчутся, что ты – подменыш, уродец, оставленный в нашем доме вместо моей сестры, или ведьма, явившаяся из букового леса… зачаровала нас с матушкой, прикинулась нашей Мэри!..
– Ты все равно не поверишь, – Мэри с тоской смотрела в окно, сгорая от желания оказаться на башне, чтобы увидеть белое марево трав, дрожащее в туманной мороси, и дальние Холмы, в которые, по преданиям, ушел когда-то дивный народ. Те, кто стали тенями мира теней.
– Я попробую.
И Давина – как бы ни было ей страшно – прикоснулась к руке Мэри, ощутив мертвецкий холод, что шел от сестры. Словно она уже была в мире Ином, сгинувшем в сказках и сказаниях бардов.
Приходил на ярмарку один такой – в цветастых тряпках, с арфой, спрятанной под плащом на спине, отчего казался он горбатым. Пел о богах и героях, о таинственных лесах и похищенных принцессах, о ветре, несущем запах вереска, о Холмах, которые приоткрывают свои двери в осеннюю злую полночь. О звоне мечей и вересковом меде, о волынках, что играют на пирах у знати, о драконах, хранящих старые клады, и о рыцарях, что сами становятся чудовищами, победив их, о древних королях и менестрелях, вдохновение которым дарует яблоневая дева Ланнан Ши… И люди зачарованно слушали баллады старика. Люди, несмотря на свой страх перед неизведанным, улыбались, слушая старые песни.
Только Мэри не улыбалась, и глаза ее были зелены, как дикие травы. И люди обходили ее стороной.
Голые, продуваемые всеми ветрами, пустоши, что тянулись далеко на запад и север, манили Мэри. И после того, как странный старик, что казался духом мира теней, оставил ей кулон с клевером, девушка еще больше затосковала. И Давина видела это, хотя ничего не знала о подарке – кулон Мэри спрятала под рубахой, чтобы никто не увидел его. Старик мог оказаться кем угодно – может, он был друидом, коих осталось совсем мало, и жили они уединенно и скрыто, а может, и вовсе был ши – так люди называли народ, живущий в Холмах.
Когда Мэри ходила во сне, она видела в тумане необычный золотой вереск – с желтыми листьями и темно-красными цветами. Он казался залитым кровью, и в ночи смотрелся почти черным. И вел он в сторону дальних холмов, рос узкой полосой, и среди белых кустов казался тропой в Иной мир.
– Если я буду бродить ночью, можешь проследить за мной? – попросила Мэри, не зная, согласится ли сестра.
– Если не испугаюсь – то пойду следом, – медленно ответила Давина.
Но с тех пор ночные блуждания прекратились – то ли духи испугались свидетеля в лице Давины, то ли Мэри потеряла с ними призрачную связь… неизвестно, что случилось, но странные сны оставили несчастную. Вот только тоска с горьким привкусом черного вереска осталась.
И люди все так же обходили стороной проклятую.
Мэри смотрела, как танцует Давина на празднике, как яркие ленты вьются и трепещут на ветру. Синие – словно весеннее небо, зеленые – как склоны фейских Холмов, золотые – как чаши для причастия, белые как снег и алые как кровь или же цветы дикой розы.
Мэри не могла отвести глаз от Давины, что кружилась и смеялась среди других девушек. Настоящий солнечный ребенок – ее удивительная сестра. Золото волос, медовый хмель глаз, в которых просыпается солнце, и наряд ее – наряд простой горожанки – сейчас сменила дивная туника из шелка, украшенная живыми цветами. Давина – майская королева на этом празднике. И она ведет за собой хоровод, и она поет звонким голосом, и она зовет весну… Она так похожа на Летних фейри, которые, по легендам, когда-то царили в мире подземном и мире людей… до того, как Холмы фей окутал злой холодный туман Неблагих, в котором так легко заблудиться. И не найти дороги назад.
А вот Мэри не боится тумана, не боится Холмов, и даже мечтает быть уведенной в тот мир, где никто не будет отворачиваться от нее.
Где никто не будет видеть в ней ведьму.
Где не будет страшить холодное железо – потому что его там просто нет.
Где не будет страха перед солнечным светом и колокольным звоном.
Там будут балы и выезды, там будет дикий гон во тьме, кишащей чудищами… но даже рогатый Король Охоты не пугает Мэри так, как пугают люди, что танцуют сейчас на деревянном помосте вокруг сияющей, словно солнце, Давины.
– Иди к нам! – смеется сестра, пытаясь вовлечь в танец Мэри. Руки ее горячи, глаза – золото меда, янтарь, что находят в оврагах за лесом, губы ее – ягоды брусники, что кровью рассыпаны по мхам болот.
– Не могу… – отстраняется Мэри, видя, как на ее солнечную сестру глядят другие – с недоумением и злостью.
