Он слишком нравился колдуну — этот смышлёный семанский мальчишка. Но ведь и Рован когда-то нравился Ингу! И Рован... Оллид планировал привезти Гиацу в Дикие горы, запереть там и не рассказывать ничего о себе. А от кого бы ещё мальчик мог узнать правду о колдунах? От лисьепадского князя? Смешно даже думать. От Фёнвара? Да Гиацу в жизни не доберётся до старого хёгга. От гадурских воронов, которые однажды уже разболтали всё Ровану? Нет, мальчишка скорее погибнет на развалинах Гадур-града, чем услышит там что-то. Никто больше не мог поведать Гиацу правду. Жил бы он себе и жил, не отравленный мечтами о чужой немыслимой силе... Ведь к чему привёл этот яд, попавший в кровь лисьепадского князя? Сколько зим уже не могут успокоиться его потомки! Лучше никогда не знать таких вещей. Никогда!
Оллид потёр лоб: как же он утомился от собственных переживаний и страхов! Ведь Гиацу прав: колдун и в самом деле почти не смыкает глаз с тех пор, как Медведянка осталась позади. От усталости и недосыпа Оллид даже холод стал чувствовать острее, чего не случалось с ним раньше. И колдун угрюмо запахнул плащ.
— Господин, — вновь позвал Гиацу. Голос его дрожал. — Все эти дни я ужасно боялся, что ты где-то оставишь меня. Я даже на Туринара прыгал вперёд тебя. Ведь твоего коня я в жизни не догоню! И я тоже очень плохо спал... — признался он. — Мне было страшно, что ты покинешь меня, пока я сплю.
Колдун с удивлением повернулся к Гиацу.
— Оллид-тан, моя жизнь в твоих руках. Но ты до сих пор нигде не бросил меня! — мальчик поднялся. — Ты даже не пытался меня убить... Ведь я не дурак и всё понимаю! Я же теперь для тебя — угроза. Мне известна твоя тайна. А, значит, лучше бы меня не было!
И вдруг Гиацу бросился к колдуну. Оллид похолодел, понимая, что у него слишком мало времени, чтобы защититься. Он успел лишь отскочить, и ветер тотчас испуганно взметнулся над Лисьей макушкой, растревожив пламя костра. Но тут колдун с изумлением понял, что мальчик попросту бухнулся ему в ноги:
— Господин! — вскричал Гиацу с отчаянием. — Моя мать ведь обещала, что я стану тебе верным слугой! Пусть я буду проклят своей матерью и не попаду на золотые луга Семхай-тана, если когда-нибудь пойду против тебя! Прошу, не бросай меня нигде! Клянусь, господин: я буду служить тебе до последнего вздоха! Я вырасту и буду защищать тебя, твоих детей и... — Гиацу вдруг запнулся, подумав, что колдун, наверное, никогда не заведёт детей. — Кого хочешь — буду защищать! Умоляю, только позволь мне остаться с тобой, Оллид-тан! Ты никогда не пожалеешь об этом! Да пусть я сам умру, если только помыслю навредить тебе!
Гиацу, всхлипывая, стоял на коленях перед колдуном, и по щекам его безостановочно катились слёзы. Он ухватился руками за сапоги колдуна и взмолился:
— Прошу, поверь мне! Позволь служить тебе и дальше!
Оллид наклонился и, ухватив Гиацу под мышки, поднял на ноги. Мальчик непонимающе уставился на него, размазывая по щекам слёзы: почему господин не отвечает? Стоит ли сказать что-то ещё, чтобы он поверил, наконец? Казалось, Оллид молчал целую вечность, и всё это время рядом мягко кружил ветер, гоняя туда-сюда мелкий сор по Лисьей макушке и теребя отросшие волосы мальчика. Пылал костёр, и пламя освещало осунувшееся лицо господина. Гиацу смотрел на него во все глаза, следил за каждым движением, готов был ловить каждое слово... Вот колдун вздохнул и неожиданно опустился перед мальчиком на одно колено, так, что лицо его оказалось совсем близко:
— Гиацу, — промолвил Оллид, взяв семанина за плечи, — ты не давал мне повода сомневаться в тебе...
Гиацу замер. Он почувствовал какое-то «но» в словах господина и ждал, затаив дыхание. Однако Оллид отчего-то опять замолчал. Во взгляде его мальчик видел танцующее пламя костра. Беспокойно дёргались огненные языки. Они словно проглядывали сквозь густую зелень лесов и дикие ночные ветра, сквозь годы и целые жизни, вместившиеся в глаза колдуна... Но каким бы тёплым, сильным и бесстрашным ни казался этот огонь, некому было греться возле него. Оллид чувствовал: отрезав себя от других людей, он будто отрезал себе кусок души. Лучше быть без куска души, зато живым... Да живой ли он в самом деле? Он тихо сказал:
— Убить колдуна не очень легко.
— Я не... — хотел тотчас возразить Гиацу, но Оллид прервал его:
— Ты должен понимать, что тебя ждёт, если однажды решишь сделать это! Убивая колдуна, ты забираешь его жизнь. И всё, что принадлежит этому колдуну, отныне принадлежит и тебе. Знай, что это не только немыслимое могущество и почти бесконечные годы. Ты получаешь всё! И колдовская сила, чуждая твоему телу, станет мучить тебя до тех пор, пока либо не погубит, либо ты не подчинишь её своей воле. Но на то, чтобы подчинить её, могут уйти годы. Годы, Гиацу, которые ты проведёшь в мороке и видениях сразу двух жизней — своей собственной и того колдуна, у которого ты забрал жизнь. Ты перестанешь понимать, кто ты. Не всё так просто... с этим убийством.
Гиацу потрясённо глядел на господина. Слёзы высохли в его глазах, лишь блестело несколько тоненьких дорожек на щеках, отражая лунный свет, будто настоящее серебро разлилось по лицу мальчика. Да ведь его же так и зовут — Гиацу, что значит на семанском языке «серебряная вода». Серебряная вода, способная исцелять раны. Возможно ли, что она исцеляет и души? Оллид заговорил вновь:
— Ещё ты должен знать, что колдун чувствует всё вокруг сильнее обычного человека. Он может разобрать голоса далеко идущих людей в ветре, прилетевшем с их стороны. Может услышать топот лошадиных копыт за несколько дней до появления самих лошадей... И он острее любого человека ощущает боль. Любую боль, Гиацу.
Оллид сжал пальцы на плечах мальчика, продолжая пристально глядеть в его чёрные глаза:
— Когда ты перерезаешь горло пойманной птице, её боль — твоя боль, словно ты перерезаешь горло себе. Когда ты лечишь кого-то, ты точно знаешь, где болит, потому что у тебя начинает болеть там же. Но люди куда сложнее птиц и зверей. Если став колдуном, ты решишь убить человека, то многие годы будешь мучиться видениями его жизни. Как если бы Улль с Гиблых болот вдруг влез тебе в голову, и ты перестал бы понимать, где ты, а где — Улль, где твои желания, а где — его, где твои страхи, а где — его страхи. Это отравит твою жизнь, как однажды отравило жизнь Инга Серебряного, который пошёл на убийство. Инг был могущественным колдуном. Возможно, сильнейшим из всех, когда-либо ступавших по этой земле! И даже ему эта ноша показалась слишком тяжкой. Даже он говорил, что не знает: быть колдуном — это дар или проклятие на самом деле... Понимаешь меня, Гиацу? Ты будешь чувствовать слишком много.
Мальчик неуверенно кивнул. Он раскрыл рот, чтобы что-то сказать, но Оллид снова опередил его:
— Но для начала ты должен понимать, что убить колдуна не так легко, как человека. В раннем возрасте колдун, конечно, может погибнуть и от простого яда в пище. Или утонуть в болоте как Улль. Но прожив на свете многие сотни зим, обретя власть над стихиями, колдун становится крепче и выносливее. По его жилам течёт могущественная сила. И если время колдуна ещё не пришло, то скорее всего он ускользнёт у тебя из рук, даже будучи сильно раненым. А пришло ли его время, ведает лишь он сам.
Оллид предполагал, что это так, но не был уверен. Да и как можно быть уверенным, если до тебя ещё ни разу не доносился звон кубков из чертогов Халльфры? Ты только знаешь, что тех, кто слышал его, больше нет среди живых. Оллид опирался и на собственный опыт: сколько раз он оказывался на волосок от гибели! Сколько раз смерть шла за ним по пятам, но он умудрялся улизнуть от неё. Оллида никогда не посещало предчувствие близкой кончины, и он в самом деле оставался жив. Так можно ли утверждать, что если колдун не слышит поступи смерти, то даже если его проткнут копьём, он выживет? Оллид не знал наверняка. Как не знал и того, как именно выбирает Халльфра, кого она заберёт в свои чертоги, а кого — пока оставит.
Гиацу робко начал:
— Господин, я...
— Подожди, — вновь остановил его Оллид. — Ты должен знать всё, если однажды это яд отравит твоё сердце. Ты должен понимать, что тебя ждёт, если когда-нибудь решишь убить меня или другого колдуна... Я не ручаюсь, что ты вообще выживешь. А если и выживешь, не знаю, справишься ли ты с такой силой и с остатками чужой памяти, которые вольются в твою память, как река вливается в море.
Колдун смотрел в бездонные чёрные глаза своего слуги так пристально, будто пытался разгадать, каким человеком вырастет этот мальчишка? Останется ли он в самом деле предан своему господину, или тотчас продаст его, едва почует свою выгоду? Не на каждого взрослого можно наверняка положиться, что уж говорить о детях?
И всё же, всё же... Как же этот Гиацу напоминал Оллиду его самого — одинокого, ненавидимого братьями. Мальчишку, вынужденного после смерти матери скитаться по алльдскому краю в поисках Инга Серебряного, который заменит ему семью. Инг надёжно укрыл Оллида в Диких горах. И Оллид хотел сделать то же самое для Гиацу.
Семанин решительно вскинул голову:
— Я всё понял, господин, — заверил он. — Но я лучше умру, чем убью тебя.
Колдун усмехнулся:
— Постарайся не умирать. Иначе ты будешь уже не очень умный маленький семанин.
— Хорошо, — в чёрных глазах Гиацу вновь зародилось беспокойство. — Так ты меня не бросишь, Оллид-тан? Я по-прежнему твой слуга?
— Да.
— И ты не ускачешь на Туринаре без меня?
— Не ускачу.
Гиацу глубоко вздохнул:
— Я всё равно немного боюсь, — сказал он.
— Я тоже, — признался Оллид. — Но, видно, нам придётся поверить друг другу.
Он отпустил Гиацу, и тот пошатнулся, но устоял. Показалось мальчику, будто ветер упруго поддержал его со спины, и он с удивлением оглянулся, но, конечно ничего не увидел. Разве ж увидишь ветер?
Новые дрова давно никто не подбрасывал, и костёр уже потихоньку затухал. Господин, наклонившись, взял пару заготовленных поленьев и положил в огонь. Пламя тотчас перекинулось на них и разгорелось радостнее и ярче, распугивая мрачные тени, лежавшие на лицах колдуна и его слуги. Оллид подхватил котелок и спустился с ним к речке, журчащей под самой Лисьей макушкой. Вернувшись, он поставил его в огонь, насыпав в воду собранных трав. Обычно он делал горячие отвары для Гиацу, который частенько мёрз, но сегодня колдун чувствовал, что и ему самому не мешает согреться.
Семанин сидел так близко к огню, что, наклонись он ещё немного, и волосы его, уже отросшие почти до плеч, тотчас бы загорелись. Гиацу то и дело поправлял их, пытаясь убрать за спину, но они упрямо свешивались вперёд. Оллид достал из дорожной сумки моток верёвки, ножом отрезал небольшой кусок и протянул мальчику:
— Возьми. Твои волосы достаточно отросли, чтобы собрать их в хвост.
Семанин с изумлением принял верёвку и некоторое время молча держал её дрожащими пальцами. Отец всегда ходил с хвостом, и Гиацу так хотел быть на него похожим! Но мать обычно коротко стригла сына, приговаривая, что ей и Наеных колтунов хватает. Тахиё как раз грозилась достать ножницы со дня на день и срезать его патлы, да только алльды приплыли раньше... Ещё мама говорила, что позволит отрастить хвост, когда Гиацу повзрослеет. Мальчик аккуратно собрал волосы и обвязал их верёвкой: снаружи осталось лишь несколько выбившихся коротких прядей. Выходит... он уже повзрослел?
Тепло пылал костёр, и его красновато-рыжее сияние игриво перескакивало с места на место. Холодный ночной ветер едва слышно гулял меж двух заострённых вершин — Лисьих ушей, то убегая в окружавший их лес, то возвращаясь и вновь раздувая пламя. Отвар приготовился быстро, и Оллид вручил Гиацу его деревянную миску, а сам зачерпнул питьё рогом и поднёс прямо к лицу. Горячий пар, поднимаясь, путался в его бороде, мягко скользил по щекам, завитушками пробегал через лоб и исчезал в волосах. Оллид с наслаждением вдохнул травяной аромат, смешанный с запахом дыма и влажной лесной земли: даже на сердце, наконец-то, потеплело.
Гиацу сделал несколько глотков, украдкой бросая взгляды на колдуна.
— Господин, — позвал он тихо. — Получается, ты не можешь никого убивать?
— Получается, — согласился Оллид.
— Зато другие очень хотят убить тебя... — Гиацу нахмурился: — Несправедливо как-то.
Колдун задумчиво отпил из своего рога:
— Существует ли справедливость?
— Что? — не понял мальчик.
— Справедливость, — повторил Оллид. — С чего ты взял, что она вообще есть?
— А как же?..
— Если бы она была, приплыли бы к вам алльды, грабить и убивать ни за что?
— Ну так это же алльды поступают несправедливо!
— Они так вовсе не считают, — возразил колдун. — Помнишь, мы уже говорили об этом? Ростки справедливости взрастила в тебе твоя мама. И она же сказала, что нельзя отбирать чужое. И объяснила, что именно является чужим. А люди, которые пытаются отобрать что-то у тебя, вовсе не считают, что твои вещи — это чужое. Если они могут забрать их — силой или хитростью, то считают, что вещи принадлежат им. Ровно как и чужие жизни. И для них это — справедливость. Если всего одна жизнь отделяет человека от могущества, то скорее всего человек перешагнёт через эту жизнь.
— Но ведь выходит, ты даже не можешь защититься от таких людей, господин, — возмутился Гиацу.
— С чего ты взял? Если бы я не мог, то не дожил бы до семисот зим. Или ты думаешь, единственный способ защититься, это убить того, кто хочет убить меня?
Гиацу осёкся: да, именно так он и думал. Оллид покачал головой, угадывая мысли мальчика:
— Я живу в очень опасном месте, и меня нелегко отыскать. Многие, желавшие моей смерти, погибли сами, пытаясь найти хотя бы мой след.
— Но получается, из-за того, что ты не можешь убивать, тебе приходится прятаться...
— Ох, Гиацу... Я и так никогда не любил быть на виду.
Мальчик с удивлением уставился на господина:
— И тебе совсем не хочется жить рядом с другими людьми?
Оллид покачал головой:
— У людей никогда не иссякнут проблемы. Они всё время болеют, умирают, не знают, что делать с плохими урожаями и своими врагами... И если рядом есть кто-то могущественный, способный и с хворью справиться, и с засухой, то люди скорее предпочтут переложить свои проблемы на его плечи, — Оллид опустил рог в котёл и зачерпнул ещё горячего питья. — Колдуну тяжело отказать, ведь он чувствует боль других людей как свою собственную. Но рано или поздно тебя окружат со всех сторон, жалуясь и умоляя. А потом по твою душу придёт какой-нибудь князь, настаивая, чтобы ты помог ему победить другого князя. И этому никогда не будет конца... Вот она, обратная сторона могущества!
— А как же Мевида-тан? — спросил Гиацу. — Почему она живёт среди людей?
— Мевида заставила всю деревню позабыть о себе. О ней вспоминают, лишь когда что-то случается.
— Выходит, она не против?
— Выходит, что нет. Думаю, ей даже нравится, что люди нуждаются в ней.
Оллид прикрыл глаза. Да, Мевида и впрямь желает, чтобы в ней нуждались. На краткий миг он даже увидел перед собой лицо колдуньи, её холодные зелёные глаза и тонкие губы, изогнутые в усмешке. «Оллид, Оллид, — будто бы говорили эти губы. — Неужто ты не желаешь, чтобы в тебе нуждались? Посмотри на этого узкоглазенького... Да он жить без тебя не может. И ведь тебе это нравится, разве нет?». Оллид с раздражением тряхнул головой, пытаясь вытряхнуть из неё Мевиду, и распахнул глаза.
Оллид потёр лоб: как же он утомился от собственных переживаний и страхов! Ведь Гиацу прав: колдун и в самом деле почти не смыкает глаз с тех пор, как Медведянка осталась позади. От усталости и недосыпа Оллид даже холод стал чувствовать острее, чего не случалось с ним раньше. И колдун угрюмо запахнул плащ.
— Господин, — вновь позвал Гиацу. Голос его дрожал. — Все эти дни я ужасно боялся, что ты где-то оставишь меня. Я даже на Туринара прыгал вперёд тебя. Ведь твоего коня я в жизни не догоню! И я тоже очень плохо спал... — признался он. — Мне было страшно, что ты покинешь меня, пока я сплю.
Колдун с удивлением повернулся к Гиацу.
— Оллид-тан, моя жизнь в твоих руках. Но ты до сих пор нигде не бросил меня! — мальчик поднялся. — Ты даже не пытался меня убить... Ведь я не дурак и всё понимаю! Я же теперь для тебя — угроза. Мне известна твоя тайна. А, значит, лучше бы меня не было!
И вдруг Гиацу бросился к колдуну. Оллид похолодел, понимая, что у него слишком мало времени, чтобы защититься. Он успел лишь отскочить, и ветер тотчас испуганно взметнулся над Лисьей макушкой, растревожив пламя костра. Но тут колдун с изумлением понял, что мальчик попросту бухнулся ему в ноги:
— Господин! — вскричал Гиацу с отчаянием. — Моя мать ведь обещала, что я стану тебе верным слугой! Пусть я буду проклят своей матерью и не попаду на золотые луга Семхай-тана, если когда-нибудь пойду против тебя! Прошу, не бросай меня нигде! Клянусь, господин: я буду служить тебе до последнего вздоха! Я вырасту и буду защищать тебя, твоих детей и... — Гиацу вдруг запнулся, подумав, что колдун, наверное, никогда не заведёт детей. — Кого хочешь — буду защищать! Умоляю, только позволь мне остаться с тобой, Оллид-тан! Ты никогда не пожалеешь об этом! Да пусть я сам умру, если только помыслю навредить тебе!
Гиацу, всхлипывая, стоял на коленях перед колдуном, и по щекам его безостановочно катились слёзы. Он ухватился руками за сапоги колдуна и взмолился:
— Прошу, поверь мне! Позволь служить тебе и дальше!
Оллид наклонился и, ухватив Гиацу под мышки, поднял на ноги. Мальчик непонимающе уставился на него, размазывая по щекам слёзы: почему господин не отвечает? Стоит ли сказать что-то ещё, чтобы он поверил, наконец? Казалось, Оллид молчал целую вечность, и всё это время рядом мягко кружил ветер, гоняя туда-сюда мелкий сор по Лисьей макушке и теребя отросшие волосы мальчика. Пылал костёр, и пламя освещало осунувшееся лицо господина. Гиацу смотрел на него во все глаза, следил за каждым движением, готов был ловить каждое слово... Вот колдун вздохнул и неожиданно опустился перед мальчиком на одно колено, так, что лицо его оказалось совсем близко:
— Гиацу, — промолвил Оллид, взяв семанина за плечи, — ты не давал мне повода сомневаться в тебе...
Гиацу замер. Он почувствовал какое-то «но» в словах господина и ждал, затаив дыхание. Однако Оллид отчего-то опять замолчал. Во взгляде его мальчик видел танцующее пламя костра. Беспокойно дёргались огненные языки. Они словно проглядывали сквозь густую зелень лесов и дикие ночные ветра, сквозь годы и целые жизни, вместившиеся в глаза колдуна... Но каким бы тёплым, сильным и бесстрашным ни казался этот огонь, некому было греться возле него. Оллид чувствовал: отрезав себя от других людей, он будто отрезал себе кусок души. Лучше быть без куска души, зато живым... Да живой ли он в самом деле? Он тихо сказал:
— Убить колдуна не очень легко.
— Я не... — хотел тотчас возразить Гиацу, но Оллид прервал его:
— Ты должен понимать, что тебя ждёт, если однажды решишь сделать это! Убивая колдуна, ты забираешь его жизнь. И всё, что принадлежит этому колдуну, отныне принадлежит и тебе. Знай, что это не только немыслимое могущество и почти бесконечные годы. Ты получаешь всё! И колдовская сила, чуждая твоему телу, станет мучить тебя до тех пор, пока либо не погубит, либо ты не подчинишь её своей воле. Но на то, чтобы подчинить её, могут уйти годы. Годы, Гиацу, которые ты проведёшь в мороке и видениях сразу двух жизней — своей собственной и того колдуна, у которого ты забрал жизнь. Ты перестанешь понимать, кто ты. Не всё так просто... с этим убийством.
Гиацу потрясённо глядел на господина. Слёзы высохли в его глазах, лишь блестело несколько тоненьких дорожек на щеках, отражая лунный свет, будто настоящее серебро разлилось по лицу мальчика. Да ведь его же так и зовут — Гиацу, что значит на семанском языке «серебряная вода». Серебряная вода, способная исцелять раны. Возможно ли, что она исцеляет и души? Оллид заговорил вновь:
— Ещё ты должен знать, что колдун чувствует всё вокруг сильнее обычного человека. Он может разобрать голоса далеко идущих людей в ветре, прилетевшем с их стороны. Может услышать топот лошадиных копыт за несколько дней до появления самих лошадей... И он острее любого человека ощущает боль. Любую боль, Гиацу.
Оллид сжал пальцы на плечах мальчика, продолжая пристально глядеть в его чёрные глаза:
— Когда ты перерезаешь горло пойманной птице, её боль — твоя боль, словно ты перерезаешь горло себе. Когда ты лечишь кого-то, ты точно знаешь, где болит, потому что у тебя начинает болеть там же. Но люди куда сложнее птиц и зверей. Если став колдуном, ты решишь убить человека, то многие годы будешь мучиться видениями его жизни. Как если бы Улль с Гиблых болот вдруг влез тебе в голову, и ты перестал бы понимать, где ты, а где — Улль, где твои желания, а где — его, где твои страхи, а где — его страхи. Это отравит твою жизнь, как однажды отравило жизнь Инга Серебряного, который пошёл на убийство. Инг был могущественным колдуном. Возможно, сильнейшим из всех, когда-либо ступавших по этой земле! И даже ему эта ноша показалась слишком тяжкой. Даже он говорил, что не знает: быть колдуном — это дар или проклятие на самом деле... Понимаешь меня, Гиацу? Ты будешь чувствовать слишком много.
Мальчик неуверенно кивнул. Он раскрыл рот, чтобы что-то сказать, но Оллид снова опередил его:
— Но для начала ты должен понимать, что убить колдуна не так легко, как человека. В раннем возрасте колдун, конечно, может погибнуть и от простого яда в пище. Или утонуть в болоте как Улль. Но прожив на свете многие сотни зим, обретя власть над стихиями, колдун становится крепче и выносливее. По его жилам течёт могущественная сила. И если время колдуна ещё не пришло, то скорее всего он ускользнёт у тебя из рук, даже будучи сильно раненым. А пришло ли его время, ведает лишь он сам.
Оллид предполагал, что это так, но не был уверен. Да и как можно быть уверенным, если до тебя ещё ни разу не доносился звон кубков из чертогов Халльфры? Ты только знаешь, что тех, кто слышал его, больше нет среди живых. Оллид опирался и на собственный опыт: сколько раз он оказывался на волосок от гибели! Сколько раз смерть шла за ним по пятам, но он умудрялся улизнуть от неё. Оллида никогда не посещало предчувствие близкой кончины, и он в самом деле оставался жив. Так можно ли утверждать, что если колдун не слышит поступи смерти, то даже если его проткнут копьём, он выживет? Оллид не знал наверняка. Как не знал и того, как именно выбирает Халльфра, кого она заберёт в свои чертоги, а кого — пока оставит.
Гиацу робко начал:
— Господин, я...
— Подожди, — вновь остановил его Оллид. — Ты должен знать всё, если однажды это яд отравит твоё сердце. Ты должен понимать, что тебя ждёт, если когда-нибудь решишь убить меня или другого колдуна... Я не ручаюсь, что ты вообще выживешь. А если и выживешь, не знаю, справишься ли ты с такой силой и с остатками чужой памяти, которые вольются в твою память, как река вливается в море.
Колдун смотрел в бездонные чёрные глаза своего слуги так пристально, будто пытался разгадать, каким человеком вырастет этот мальчишка? Останется ли он в самом деле предан своему господину, или тотчас продаст его, едва почует свою выгоду? Не на каждого взрослого можно наверняка положиться, что уж говорить о детях?
И всё же, всё же... Как же этот Гиацу напоминал Оллиду его самого — одинокого, ненавидимого братьями. Мальчишку, вынужденного после смерти матери скитаться по алльдскому краю в поисках Инга Серебряного, который заменит ему семью. Инг надёжно укрыл Оллида в Диких горах. И Оллид хотел сделать то же самое для Гиацу.
Семанин решительно вскинул голову:
— Я всё понял, господин, — заверил он. — Но я лучше умру, чем убью тебя.
Колдун усмехнулся:
— Постарайся не умирать. Иначе ты будешь уже не очень умный маленький семанин.
— Хорошо, — в чёрных глазах Гиацу вновь зародилось беспокойство. — Так ты меня не бросишь, Оллид-тан? Я по-прежнему твой слуга?
— Да.
— И ты не ускачешь на Туринаре без меня?
— Не ускачу.
Гиацу глубоко вздохнул:
— Я всё равно немного боюсь, — сказал он.
— Я тоже, — признался Оллид. — Но, видно, нам придётся поверить друг другу.
Он отпустил Гиацу, и тот пошатнулся, но устоял. Показалось мальчику, будто ветер упруго поддержал его со спины, и он с удивлением оглянулся, но, конечно ничего не увидел. Разве ж увидишь ветер?
Новые дрова давно никто не подбрасывал, и костёр уже потихоньку затухал. Господин, наклонившись, взял пару заготовленных поленьев и положил в огонь. Пламя тотчас перекинулось на них и разгорелось радостнее и ярче, распугивая мрачные тени, лежавшие на лицах колдуна и его слуги. Оллид подхватил котелок и спустился с ним к речке, журчащей под самой Лисьей макушкой. Вернувшись, он поставил его в огонь, насыпав в воду собранных трав. Обычно он делал горячие отвары для Гиацу, который частенько мёрз, но сегодня колдун чувствовал, что и ему самому не мешает согреться.
Семанин сидел так близко к огню, что, наклонись он ещё немного, и волосы его, уже отросшие почти до плеч, тотчас бы загорелись. Гиацу то и дело поправлял их, пытаясь убрать за спину, но они упрямо свешивались вперёд. Оллид достал из дорожной сумки моток верёвки, ножом отрезал небольшой кусок и протянул мальчику:
— Возьми. Твои волосы достаточно отросли, чтобы собрать их в хвост.
Семанин с изумлением принял верёвку и некоторое время молча держал её дрожащими пальцами. Отец всегда ходил с хвостом, и Гиацу так хотел быть на него похожим! Но мать обычно коротко стригла сына, приговаривая, что ей и Наеных колтунов хватает. Тахиё как раз грозилась достать ножницы со дня на день и срезать его патлы, да только алльды приплыли раньше... Ещё мама говорила, что позволит отрастить хвост, когда Гиацу повзрослеет. Мальчик аккуратно собрал волосы и обвязал их верёвкой: снаружи осталось лишь несколько выбившихся коротких прядей. Выходит... он уже повзрослел?
Тепло пылал костёр, и его красновато-рыжее сияние игриво перескакивало с места на место. Холодный ночной ветер едва слышно гулял меж двух заострённых вершин — Лисьих ушей, то убегая в окружавший их лес, то возвращаясь и вновь раздувая пламя. Отвар приготовился быстро, и Оллид вручил Гиацу его деревянную миску, а сам зачерпнул питьё рогом и поднёс прямо к лицу. Горячий пар, поднимаясь, путался в его бороде, мягко скользил по щекам, завитушками пробегал через лоб и исчезал в волосах. Оллид с наслаждением вдохнул травяной аромат, смешанный с запахом дыма и влажной лесной земли: даже на сердце, наконец-то, потеплело.
Гиацу сделал несколько глотков, украдкой бросая взгляды на колдуна.
— Господин, — позвал он тихо. — Получается, ты не можешь никого убивать?
— Получается, — согласился Оллид.
— Зато другие очень хотят убить тебя... — Гиацу нахмурился: — Несправедливо как-то.
Колдун задумчиво отпил из своего рога:
— Существует ли справедливость?
— Что? — не понял мальчик.
— Справедливость, — повторил Оллид. — С чего ты взял, что она вообще есть?
— А как же?..
— Если бы она была, приплыли бы к вам алльды, грабить и убивать ни за что?
— Ну так это же алльды поступают несправедливо!
— Они так вовсе не считают, — возразил колдун. — Помнишь, мы уже говорили об этом? Ростки справедливости взрастила в тебе твоя мама. И она же сказала, что нельзя отбирать чужое. И объяснила, что именно является чужим. А люди, которые пытаются отобрать что-то у тебя, вовсе не считают, что твои вещи — это чужое. Если они могут забрать их — силой или хитростью, то считают, что вещи принадлежат им. Ровно как и чужие жизни. И для них это — справедливость. Если всего одна жизнь отделяет человека от могущества, то скорее всего человек перешагнёт через эту жизнь.
— Но ведь выходит, ты даже не можешь защититься от таких людей, господин, — возмутился Гиацу.
— С чего ты взял? Если бы я не мог, то не дожил бы до семисот зим. Или ты думаешь, единственный способ защититься, это убить того, кто хочет убить меня?
Гиацу осёкся: да, именно так он и думал. Оллид покачал головой, угадывая мысли мальчика:
— Я живу в очень опасном месте, и меня нелегко отыскать. Многие, желавшие моей смерти, погибли сами, пытаясь найти хотя бы мой след.
— Но получается, из-за того, что ты не можешь убивать, тебе приходится прятаться...
— Ох, Гиацу... Я и так никогда не любил быть на виду.
Мальчик с удивлением уставился на господина:
— И тебе совсем не хочется жить рядом с другими людьми?
Оллид покачал головой:
— У людей никогда не иссякнут проблемы. Они всё время болеют, умирают, не знают, что делать с плохими урожаями и своими врагами... И если рядом есть кто-то могущественный, способный и с хворью справиться, и с засухой, то люди скорее предпочтут переложить свои проблемы на его плечи, — Оллид опустил рог в котёл и зачерпнул ещё горячего питья. — Колдуну тяжело отказать, ведь он чувствует боль других людей как свою собственную. Но рано или поздно тебя окружат со всех сторон, жалуясь и умоляя. А потом по твою душу придёт какой-нибудь князь, настаивая, чтобы ты помог ему победить другого князя. И этому никогда не будет конца... Вот она, обратная сторона могущества!
— А как же Мевида-тан? — спросил Гиацу. — Почему она живёт среди людей?
— Мевида заставила всю деревню позабыть о себе. О ней вспоминают, лишь когда что-то случается.
— Выходит, она не против?
— Выходит, что нет. Думаю, ей даже нравится, что люди нуждаются в ней.
Оллид прикрыл глаза. Да, Мевида и впрямь желает, чтобы в ней нуждались. На краткий миг он даже увидел перед собой лицо колдуньи, её холодные зелёные глаза и тонкие губы, изогнутые в усмешке. «Оллид, Оллид, — будто бы говорили эти губы. — Неужто ты не желаешь, чтобы в тебе нуждались? Посмотри на этого узкоглазенького... Да он жить без тебя не может. И ведь тебе это нравится, разве нет?». Оллид с раздражением тряхнул головой, пытаясь вытряхнуть из неё Мевиду, и распахнул глаза.
