- Оставь нас, - бросила графиня служанке, как только её облачили в утреннее платье из нежно-голубого миткаля, расшитое незабудками. Наконец повернувшись к гостю, шагнула ему навстречу. – Ты не лжёшь мне, Эдвард.
Удивлённое утверждение вместо вопроса заставило его вскинуть бровь:
- Почему я должен тебе лгать?
Леди Кэтрин улыбнулась – почти печально.
- В таком случае не лги себе. Ты любишь её, мой дорогой.
Лорд Эрон фыркнул – почти пренебрежительно.
- И как ты можешь судить о подобном, увидев нас мельком на маскараде единственный раз?
- Я чувствую сердцем. Женщины, знаешь ли, очень чувствительны в этих вещах, мой милый лорд Мефистофель. Они всегда понимают, когда их мужчина перестаёт принадлежать им.
Её серьёзность отразилась в его взгляде, разгладив ироничные морщинки в уголках глаз.
- Я люблю её, Кэтрин. Но не так, как ты думаешь. – Он аккуратно и тихо отставил трость, прислонив её к софе; свет отразился на серебряном набалдашнике в виде совиной головы с жёлтыми глазами. – Она совсем девочка… девочка, попавшая в беду.
- Я слышала, - откликнулась графиня мягко. – Ты рассказывал её историю за карточным столом.
- Тогда ты должна понимать… зная меня… что я не пользуюсь чужой беспомощностью. Я взял её под своё крыло. А помолвкой узаконить нашу с ней связь проще всего, как и вывести её в люди, не вызывая подозрений.
Леди Кэтрин опустила взгляд на трость.
Стороннему наблюдателю могло показаться странным, что вне дома граф Эрон расстаётся с модной безделушкой лишь за порогом чужих спален. Впрочем, сторонний наблюдатель не мог знать, что сверкающие глаза совы – не два мелких камушка, а один огромный топаз, который заключили в фигурную серебряную оболочку. Драгоценные камни издавна служили магам резервным источником энергии; чем больше камень, тем больше сил мог почерпнуть из него владелец в случае, если его собственные иссякнут.
По каким-то причинам Эдвард Ройс предпочитал всегда оставаться по всеоружии. Причины эти были неведомыми даже леди Кэтрин, но она ценила, что наедине с ней Эдвард не боялся остаться беззащитным.
- Из тебя выйдет хороший патрон. – Она рассеянно коснулась нитки лазуритовых бус, обвившей её тонкую шею. – Пусть история хоть одной девочки, попавшей в беду, получит счастливый конец.
Сторонний наблюдатель счёл бы движение проявлением уязвимости или, может, неловкости. Впрочем, сторонний наблюдатель не мог знать, что бусы Кэтрин де Лер получила в подарок от леди Морнэй в честь рождения первенца.
Эдвард Ройс знал. Пока белые пальцы перебирали голубые бусины, в его глазах мелькнула грусть – словно крохотный круг разошёлся по воде, куда упала слеза, которую не смогли сдержать; но когда леди Кэтрин вскинула голову, в лице его осталось лишь спокойное участие.
- Я верю тебе, - сказала она. – Надеюсь, ты не заставишь меня пожалеть об этом.
- Разве я когда-нибудь заставлял тебя жалеть о чём-то?
Жёлтые совиные глаза безучастно следили за тем, как ладони леди Кэтрин ложатся на плечи гостя, чтобы скользнуть ниже, пока на губах её – так же легко и многообещающе – проявляется мимолётная улыбка.
- Сейчас, к примеру – о том, что ты всё ещё одет.
Первые мгновения после пробуждения мир был ещё прекрасен. Был только лепной потолок спальни, тёплая кукла в руках, нагретая постель да рассеянный свет солнца, приглушённого облаками; лишь понимание, что ты есть, что ты дома, а за окном – утро, а впереди – летний день…
Потом пришло остальное – и Венди закрыла глаза, надеясь, что снова уснёт, растворившись в щадящей черноте внутри себя.
За последние два года она успела полюбить эти моменты послесонья. Пять-шесть щелчков секундной стрелки, когда ты уже осознаёшь себя, но ещё не помнишь, кто ты. Пять-шесть секунд, в которые не существует проблем, обязанностей, страхов: они ещё прячутся за сонной вуалью, не успев выплыть на поверхность памяти.
Сейчас бал, револьвер, письмо и дневник казались кошмарным сном. Но одних воспоминаний об этом кошмаре хватало, чтобы солнечный свет выцвел и посерел, а липкий холод пробрался под шерстяное одеяло, через кончики пальцев прокравшись прямиком в душу.
Поднявшись, Венди на негнущихся ногах подошла к подоконнику. Вернув куклу на пустое место (между улыбчивой фарфоровой китаянкой в ханьфу, подаренной на прошлый Йоль, и светловолосой красавицей, изображающей королеву Медб), оделась, упаковав себя в первое попавшееся платье.
Натёртый до блеска мраморный пол отражал движения светлой муслиновой юбки, пока Венди быстро шла по коридору. Гулкие деревянные панели на стенах и своды потолка, на которых цвели каменные розы, передразнивали её лёгкие шаги, превращали звук в мерный ритм, певший в унисон с насмешливыми призраками в её голове.
…твоя мама – убийца, твоя мама – убийца, твоя…
Почти у самой лестницы Венди потянула на себя одну из резных деревянных панелей – ручку, замаскировавшуюся под древесный лист, легко было не заметить среди цветочных побегов – и, скользнув на половину прислуги, по хорошо знакомому пути спустилась на этаж ниже.
Вардтон строили так, чтобы челядь могла сновать по дому, не попадаясь на глаза его истинным, титулованным обитателям, и в одном особняке уживались два здания: одно – давившее роскошью, достойное принимать королей, другое – серое и невзрачное, с простенькой отделкой, в основном сводившейся к побелке. Коридоры для слуг пронизывали всё поместье, тянулись параллельно парадным, переплетались с ними замысловатом узором ниточек паутины. Порой Венди казалась, что тут замешана странная пространственная магия, ведь иначе половина проходов неизбежно упёрлась бы в тупики (во всяком случае потайные двери). Однако эксперимент знаменитого италийского зодчего Фабио Скаленти не прижился и не нашёл последователей: в основной массе архитекторы продолжали разъединять крыло слуг и крыло господ, оставляя единственной точкой их соприкосновения вестибюль.
Морнэй-холл, к примеру, строили именно так.
Кивнув по пути паре горничных, при виде неё склонившихся в поклоне (когда Венди шла здесь впервые, поклоны были куда торопливее и куда испуганнее), она направилась к буфетной, где в это время дня заставала Энрику чаще всего. Отзвуки оживлённой беседы, по тональности походившей на яростный спор, донеслись из-за двери ещё прежде, чем Венди приблизилась – и оборвались, стоило ей постучаться.
- Это я, - сказала Венди, привычно проскальзывая в комнату, не дожидаясь разрешения.
Энрика, Кит и Аддерли сидели за столом в центре просторной буфетной. Три чашки снежно белели на красной скатерти, вокруг в застеклённых шкафах тёмного дерева томился расписной фарфор: ждал момента, когда его достанут с полок и отнесут в столовую по соседству, наполнив ризотто, томатным супом или пастушьим пирогом – Энрике одинаково хорошо управлялась что с местной харлерской, что с родной италийской кухней.
- Здравствуй, patatina*, - сказала Энрика ласково.
(*прим.: дословно «картошечка», ласковое обращение, преимущественно к ребёнку (ит.)
- Мы надеялись, что вы заглянете, леди Венди, - добавил Кит. Оленьи копытца, выглядывавшие из-под безупречно отглаженных брюк (как и подобает камердинеру лорда Мефистофеля), глухо стукнули по ковру, когда он торопливо сменил позу: сидеть вразвалку при благородной леди Кит считал вульгарным.
Аддерли в подтверждение молча потянулся к чайнику, дабы наполнить четвёртую чашку, ждавшую подле вазочки с печеньем.
- Вот как, - сказала Венди тихо, опускаясь за стол.
Ей не требовалось разрешения, чтобы входить сюда, ибо «позор слугам, если хозяин может застать их за недостойным делом, особенно в урочный час». Об этом Аддерли, единоличный властелин буфетной – законной вотчины дворецкого, – объявил, ещё когда Энрика впервые привела Венди сюда. Но Венди всё равно стучалась: хотя бы потому, что без неё дворецкий, камердинер и шеф-повар лорда Мефистофеля не сдерживались ни в выражениях, ни в выборе тем. Прервав их традиционное чаепитие без предупреждения, ты рисковал услышать то, чего слышать не хотел бы…
- Я ждала тебя. – Сверкнув чёрными глазами (они и правда были чёрными, блестящими, как перья дрозда: различить грань меж радужкой и зрачком оказалось бы невозможным), Энрика подвинула к Венди непрозрачный флакон зелёного стекла. – Надеялась, что это поднимет тебе настроение после встречи с этим figlio di puttana, который смел зваться твоим отчимом.
…хотя Энрика и так не особо сдерживалась – чем весомо пополнила Вендин словарный запас.
Иногда Венди задумывалась, должна ли она действительно стучаться и что предписывает в таких случаях этикет. Этого ни мама, ни гувернантка ей не рассказывали, да и в Морнэй-холле ей в голову не приходило заглядывать к слугам. Но каким бы замечательным собеседником ни был Эдвард, одних бесед с ним не хватало, чтобы не чувствовать себя в тюрьме, отрезанной от остального мира; а случайной встречи с Энрикой в саду и обещания италийского десерта оказалось достаточно, чтобы Венди пошла за ней в буфетную – и приходила ещё не раз. Когда Венди впервые увидела Энрику, сидящую у Вардтонского пруда, она подумала, что к лорду Мефистофеля заглянула одна из его любовниц (Эдварду их приписывали чуть ли не дюжину): мелкие колечки распущенных тёмных кудрей ниже талии, сизый бархат простенького, но изящного платья, чувственная белозубая улыбка, гладкое чистое лицо – и эти глаза… манящая тьма, ночные озёра, раскрашенные лунными бликами, чёрная глубина, таившая неясные, но волнующие обещания…
Наверное, только Эдвард мог позволить себе взять в камердинеры глейстига, цокавшего по особняку оленьими копытцами, а в шеф-повары – италийку-лауру, что обыкновенно славились отнюдь не кулинарными талантами. Как просто сказала сама Энрика во время одной из бесед, если бы не Эдвард, она, как многие подобные ей, сейчас развлекала бы «богатеньких rompicoglione*» в борделе. Что такое бордель, пришлось разъяснить отдельно – как и многое другое; Аддерли во время подобных разъяснений неизменно очень строго и многозначительно кашлял, Кит делал большие и страшные глаза, но Энрика оставалась невозмутимой. Венди же давно смирилась с тем, что истинной леди, какой хотела видеть её мама, ей уже никогда не быть. Маму ужаснуло бы уже то, что леди Виннифред Морнэй пьёт чай в буфетной с прислугой; о прочем и говорить не приходилось.
…твоя мама – убийца…
(*прим.: Мудак, засранец (ит.)
- Т-так вы знаете. – Обведя взглядом морщинистое лицо Аддерли и смуглое – Энрики, Венди заглянула в оленьи глаза Кита: они были серебристо-зелёными, как росистый мох. – И что же ещё вы знаете?
- Это наша работа, леди Венди, - невозмутимо ответил Кит. – Знать о вас порой даже то, чего не знаете вы.
Гладко забранные волосы и золотистые бакенбарды делали веснушчатое лицо камердинера не таким возмутительно юным, каким оно могло бы быть – и даже так он казался немногим старше Венди. Она не знала, так ли это на самом деле. Низшие фейри, к каким относились и глейстиги, жили не так долго, как их высшие собратья, давно ушедшие на Эмайн Аблах – Яблоневый Остров, благословенный край, лежащий не столь далеко от Харлерских берегов, но отделённый от них завесой чар, прорваться сквозь которые простые смертные могли, лишь заплатив высокую цену. Однако старились они всё равно медленнее людей, и срок им был отмерен больший.
- Хороший слуга обязан угадывать желания хозяина даже прежде, чем их выскажут. Не располагая информацией о нём в должной степени, сделать это затруднительно, - добавил Аддерли сухо. – Вынужден сказать, леди Виннифред, я решительно против того, что вам собираются предложить.
- И будь на твоём месте кто угодно другой, patatina, я бы согласилась с Аддерли, - сказала Энрика. – Я прочла бы проповедь о том, что трагедию надо пережить своими силами. Что боль надо принять и переждать, и утихнет она, лишь если исцелить рану, которая её порождает. Что забытье – не выход. Но вам с Эдвардом предстоит слишком важное дело, чтобы ты могла позволить себе терзания. – Она коснулась крышки флакона, провела пальцем по эмалевому крылу серебряной бабочки, сидевшей на круглой стеклянной пробке. – Терзания… порой заставляют нас творить глупости. Не говоря уже о том, что узнанное будет мучить тебя, а тебе и так хватит мучений.
Слуги знали всё. Это был негласный закон, до которого Венди давно могла бы дойти своим умом, если бы не воспитание. В Морнэй-холле слуг почитали за мебель, а ты не задумываешься, разговаривая с кем-то по душам, что в этот миг твою тайну слышит ещё и письменный стол.
Нет, они всегда обходились со слугами хорошо: истинным аристократам нет нужды возвышать себя за счёт принижения тех, кто и так стоит ниже, а воспитанный человек даже в минуты гнева не будет срывать злость на ближайшем стуле, верно? Однако в Морнэй-холле Венди никогда не задумывалась, о чём думают и что чувствуют те, чьими усилиями она просыпается в тепле и засыпает сытой. Слуги просто были – и всегда были рядом, хоть и держались предельно незаметно. А если кто-то всегда остаётся рядом, он неизбежно узнаёт то, что ты порой хотел бы оставить неузнанным.
И всё же… то, что трое собравшихся за столом смотрели на Венди с тем странным блеском в глазах, который обычно предваряет слова «я вам сочувствую», удивляло её. Не потому, что они не должны были знать о случившемся – потому, что они сочувствовали дочери изменницы и убийцы.
…твоя мама…
- И что это?
- Тинктура моего приготовления. – Энрика ободряюще улыбнулась, когда Венди взяла флакон в руку. – Чабрец, рута, акация… ещё с полдюжины трав… мёд… и капелька магии лауру.
Последний ингредиент настораживал больше всего. Чабрец побеждает скорбь, рута – приводит чувства в гармонию, акация придаёт душевных сил; были у них и другие свойства, но едва ли Энрика преследовала иные цели кроме той, чтобы вернуть Венди утраченный покой. Однако лауру славились тем, что одним взглядом могли околдовать и обольстить любого смертного, а ночами насылали сладостные или кошмарные сны – в зависимости от того, чем проще завлечь строптивую жертву, страстью или страхом.
Приворотное зелье? Или отворотное?..
- Я знаю, о чём ты думаешь, patatina. Но тем, кому подвластны людские сны, подвластны и людские чувства. А зелье… мы зовём его estinguere il dolorе… помогает притупить то, что мучает. – Низкий раскатистый голос Энрики, певучий и чувственный, как виолончельное соло, успокаивал не хуже любых тинктур. – То, что тебе не хочется помнить, покажется дурным сном, и забудется, как забываются они. Тревоги отступят, навести порядок в мыслях будет проще.
- Потому я и против. – Аддерли скрестил руки на груди, держа седую голову неподвижно и прямо, будто ей приходилось терпеть вес короны. Колючие стальные глаза сверлили флакон так, словно надеялись взглядом проделать в нём дыру, сквозь которую колдовское снадобье выльется на ковёр бесполезной лужицей. – Души исцеляет время и молитвы. Магия фейри – дурман, который может лишь калечить, не помочь.
- Мы давным-давно исцеляем тела при помощи магии, и фейри лечат раны получше людских чародеев. Чем душа хуже? – возразил Кит.
- Тело осязаемо. Какие бы действия не проворачивали с ними лекари, результат обыкновенно виден. Какие рубцы оставляет ваша магия на наших душах, одним только богам и ведомо.
Удивлённое утверждение вместо вопроса заставило его вскинуть бровь:
- Почему я должен тебе лгать?
Леди Кэтрин улыбнулась – почти печально.
- В таком случае не лги себе. Ты любишь её, мой дорогой.
Лорд Эрон фыркнул – почти пренебрежительно.
- И как ты можешь судить о подобном, увидев нас мельком на маскараде единственный раз?
- Я чувствую сердцем. Женщины, знаешь ли, очень чувствительны в этих вещах, мой милый лорд Мефистофель. Они всегда понимают, когда их мужчина перестаёт принадлежать им.
Её серьёзность отразилась в его взгляде, разгладив ироничные морщинки в уголках глаз.
- Я люблю её, Кэтрин. Но не так, как ты думаешь. – Он аккуратно и тихо отставил трость, прислонив её к софе; свет отразился на серебряном набалдашнике в виде совиной головы с жёлтыми глазами. – Она совсем девочка… девочка, попавшая в беду.
- Я слышала, - откликнулась графиня мягко. – Ты рассказывал её историю за карточным столом.
- Тогда ты должна понимать… зная меня… что я не пользуюсь чужой беспомощностью. Я взял её под своё крыло. А помолвкой узаконить нашу с ней связь проще всего, как и вывести её в люди, не вызывая подозрений.
Леди Кэтрин опустила взгляд на трость.
Стороннему наблюдателю могло показаться странным, что вне дома граф Эрон расстаётся с модной безделушкой лишь за порогом чужих спален. Впрочем, сторонний наблюдатель не мог знать, что сверкающие глаза совы – не два мелких камушка, а один огромный топаз, который заключили в фигурную серебряную оболочку. Драгоценные камни издавна служили магам резервным источником энергии; чем больше камень, тем больше сил мог почерпнуть из него владелец в случае, если его собственные иссякнут.
По каким-то причинам Эдвард Ройс предпочитал всегда оставаться по всеоружии. Причины эти были неведомыми даже леди Кэтрин, но она ценила, что наедине с ней Эдвард не боялся остаться беззащитным.
- Из тебя выйдет хороший патрон. – Она рассеянно коснулась нитки лазуритовых бус, обвившей её тонкую шею. – Пусть история хоть одной девочки, попавшей в беду, получит счастливый конец.
Сторонний наблюдатель счёл бы движение проявлением уязвимости или, может, неловкости. Впрочем, сторонний наблюдатель не мог знать, что бусы Кэтрин де Лер получила в подарок от леди Морнэй в честь рождения первенца.
Эдвард Ройс знал. Пока белые пальцы перебирали голубые бусины, в его глазах мелькнула грусть – словно крохотный круг разошёлся по воде, куда упала слеза, которую не смогли сдержать; но когда леди Кэтрин вскинула голову, в лице его осталось лишь спокойное участие.
- Я верю тебе, - сказала она. – Надеюсь, ты не заставишь меня пожалеть об этом.
- Разве я когда-нибудь заставлял тебя жалеть о чём-то?
Жёлтые совиные глаза безучастно следили за тем, как ладони леди Кэтрин ложатся на плечи гостя, чтобы скользнуть ниже, пока на губах её – так же легко и многообещающе – проявляется мимолётная улыбка.
- Сейчас, к примеру – о том, что ты всё ещё одет.
***
Первые мгновения после пробуждения мир был ещё прекрасен. Был только лепной потолок спальни, тёплая кукла в руках, нагретая постель да рассеянный свет солнца, приглушённого облаками; лишь понимание, что ты есть, что ты дома, а за окном – утро, а впереди – летний день…
Потом пришло остальное – и Венди закрыла глаза, надеясь, что снова уснёт, растворившись в щадящей черноте внутри себя.
За последние два года она успела полюбить эти моменты послесонья. Пять-шесть щелчков секундной стрелки, когда ты уже осознаёшь себя, но ещё не помнишь, кто ты. Пять-шесть секунд, в которые не существует проблем, обязанностей, страхов: они ещё прячутся за сонной вуалью, не успев выплыть на поверхность памяти.
Сейчас бал, револьвер, письмо и дневник казались кошмарным сном. Но одних воспоминаний об этом кошмаре хватало, чтобы солнечный свет выцвел и посерел, а липкий холод пробрался под шерстяное одеяло, через кончики пальцев прокравшись прямиком в душу.
Поднявшись, Венди на негнущихся ногах подошла к подоконнику. Вернув куклу на пустое место (между улыбчивой фарфоровой китаянкой в ханьфу, подаренной на прошлый Йоль, и светловолосой красавицей, изображающей королеву Медб), оделась, упаковав себя в первое попавшееся платье.
Натёртый до блеска мраморный пол отражал движения светлой муслиновой юбки, пока Венди быстро шла по коридору. Гулкие деревянные панели на стенах и своды потолка, на которых цвели каменные розы, передразнивали её лёгкие шаги, превращали звук в мерный ритм, певший в унисон с насмешливыми призраками в её голове.
…твоя мама – убийца, твоя мама – убийца, твоя…
Почти у самой лестницы Венди потянула на себя одну из резных деревянных панелей – ручку, замаскировавшуюся под древесный лист, легко было не заметить среди цветочных побегов – и, скользнув на половину прислуги, по хорошо знакомому пути спустилась на этаж ниже.
Вардтон строили так, чтобы челядь могла сновать по дому, не попадаясь на глаза его истинным, титулованным обитателям, и в одном особняке уживались два здания: одно – давившее роскошью, достойное принимать королей, другое – серое и невзрачное, с простенькой отделкой, в основном сводившейся к побелке. Коридоры для слуг пронизывали всё поместье, тянулись параллельно парадным, переплетались с ними замысловатом узором ниточек паутины. Порой Венди казалась, что тут замешана странная пространственная магия, ведь иначе половина проходов неизбежно упёрлась бы в тупики (во всяком случае потайные двери). Однако эксперимент знаменитого италийского зодчего Фабио Скаленти не прижился и не нашёл последователей: в основной массе архитекторы продолжали разъединять крыло слуг и крыло господ, оставляя единственной точкой их соприкосновения вестибюль.
Морнэй-холл, к примеру, строили именно так.
Кивнув по пути паре горничных, при виде неё склонившихся в поклоне (когда Венди шла здесь впервые, поклоны были куда торопливее и куда испуганнее), она направилась к буфетной, где в это время дня заставала Энрику чаще всего. Отзвуки оживлённой беседы, по тональности походившей на яростный спор, донеслись из-за двери ещё прежде, чем Венди приблизилась – и оборвались, стоило ей постучаться.
- Это я, - сказала Венди, привычно проскальзывая в комнату, не дожидаясь разрешения.
Энрика, Кит и Аддерли сидели за столом в центре просторной буфетной. Три чашки снежно белели на красной скатерти, вокруг в застеклённых шкафах тёмного дерева томился расписной фарфор: ждал момента, когда его достанут с полок и отнесут в столовую по соседству, наполнив ризотто, томатным супом или пастушьим пирогом – Энрике одинаково хорошо управлялась что с местной харлерской, что с родной италийской кухней.
- Здравствуй, patatina*, - сказала Энрика ласково.
(*прим.: дословно «картошечка», ласковое обращение, преимущественно к ребёнку (ит.)
- Мы надеялись, что вы заглянете, леди Венди, - добавил Кит. Оленьи копытца, выглядывавшие из-под безупречно отглаженных брюк (как и подобает камердинеру лорда Мефистофеля), глухо стукнули по ковру, когда он торопливо сменил позу: сидеть вразвалку при благородной леди Кит считал вульгарным.
Аддерли в подтверждение молча потянулся к чайнику, дабы наполнить четвёртую чашку, ждавшую подле вазочки с печеньем.
- Вот как, - сказала Венди тихо, опускаясь за стол.
Ей не требовалось разрешения, чтобы входить сюда, ибо «позор слугам, если хозяин может застать их за недостойным делом, особенно в урочный час». Об этом Аддерли, единоличный властелин буфетной – законной вотчины дворецкого, – объявил, ещё когда Энрика впервые привела Венди сюда. Но Венди всё равно стучалась: хотя бы потому, что без неё дворецкий, камердинер и шеф-повар лорда Мефистофеля не сдерживались ни в выражениях, ни в выборе тем. Прервав их традиционное чаепитие без предупреждения, ты рисковал услышать то, чего слышать не хотел бы…
- Я ждала тебя. – Сверкнув чёрными глазами (они и правда были чёрными, блестящими, как перья дрозда: различить грань меж радужкой и зрачком оказалось бы невозможным), Энрика подвинула к Венди непрозрачный флакон зелёного стекла. – Надеялась, что это поднимет тебе настроение после встречи с этим figlio di puttana, который смел зваться твоим отчимом.
…хотя Энрика и так не особо сдерживалась – чем весомо пополнила Вендин словарный запас.
Иногда Венди задумывалась, должна ли она действительно стучаться и что предписывает в таких случаях этикет. Этого ни мама, ни гувернантка ей не рассказывали, да и в Морнэй-холле ей в голову не приходило заглядывать к слугам. Но каким бы замечательным собеседником ни был Эдвард, одних бесед с ним не хватало, чтобы не чувствовать себя в тюрьме, отрезанной от остального мира; а случайной встречи с Энрикой в саду и обещания италийского десерта оказалось достаточно, чтобы Венди пошла за ней в буфетную – и приходила ещё не раз. Когда Венди впервые увидела Энрику, сидящую у Вардтонского пруда, она подумала, что к лорду Мефистофеля заглянула одна из его любовниц (Эдварду их приписывали чуть ли не дюжину): мелкие колечки распущенных тёмных кудрей ниже талии, сизый бархат простенького, но изящного платья, чувственная белозубая улыбка, гладкое чистое лицо – и эти глаза… манящая тьма, ночные озёра, раскрашенные лунными бликами, чёрная глубина, таившая неясные, но волнующие обещания…
Наверное, только Эдвард мог позволить себе взять в камердинеры глейстига, цокавшего по особняку оленьими копытцами, а в шеф-повары – италийку-лауру, что обыкновенно славились отнюдь не кулинарными талантами. Как просто сказала сама Энрика во время одной из бесед, если бы не Эдвард, она, как многие подобные ей, сейчас развлекала бы «богатеньких rompicoglione*» в борделе. Что такое бордель, пришлось разъяснить отдельно – как и многое другое; Аддерли во время подобных разъяснений неизменно очень строго и многозначительно кашлял, Кит делал большие и страшные глаза, но Энрика оставалась невозмутимой. Венди же давно смирилась с тем, что истинной леди, какой хотела видеть её мама, ей уже никогда не быть. Маму ужаснуло бы уже то, что леди Виннифред Морнэй пьёт чай в буфетной с прислугой; о прочем и говорить не приходилось.
…твоя мама – убийца…
(*прим.: Мудак, засранец (ит.)
- Т-так вы знаете. – Обведя взглядом морщинистое лицо Аддерли и смуглое – Энрики, Венди заглянула в оленьи глаза Кита: они были серебристо-зелёными, как росистый мох. – И что же ещё вы знаете?
- Это наша работа, леди Венди, - невозмутимо ответил Кит. – Знать о вас порой даже то, чего не знаете вы.
Гладко забранные волосы и золотистые бакенбарды делали веснушчатое лицо камердинера не таким возмутительно юным, каким оно могло бы быть – и даже так он казался немногим старше Венди. Она не знала, так ли это на самом деле. Низшие фейри, к каким относились и глейстиги, жили не так долго, как их высшие собратья, давно ушедшие на Эмайн Аблах – Яблоневый Остров, благословенный край, лежащий не столь далеко от Харлерских берегов, но отделённый от них завесой чар, прорваться сквозь которые простые смертные могли, лишь заплатив высокую цену. Однако старились они всё равно медленнее людей, и срок им был отмерен больший.
- Хороший слуга обязан угадывать желания хозяина даже прежде, чем их выскажут. Не располагая информацией о нём в должной степени, сделать это затруднительно, - добавил Аддерли сухо. – Вынужден сказать, леди Виннифред, я решительно против того, что вам собираются предложить.
- И будь на твоём месте кто угодно другой, patatina, я бы согласилась с Аддерли, - сказала Энрика. – Я прочла бы проповедь о том, что трагедию надо пережить своими силами. Что боль надо принять и переждать, и утихнет она, лишь если исцелить рану, которая её порождает. Что забытье – не выход. Но вам с Эдвардом предстоит слишком важное дело, чтобы ты могла позволить себе терзания. – Она коснулась крышки флакона, провела пальцем по эмалевому крылу серебряной бабочки, сидевшей на круглой стеклянной пробке. – Терзания… порой заставляют нас творить глупости. Не говоря уже о том, что узнанное будет мучить тебя, а тебе и так хватит мучений.
Слуги знали всё. Это был негласный закон, до которого Венди давно могла бы дойти своим умом, если бы не воспитание. В Морнэй-холле слуг почитали за мебель, а ты не задумываешься, разговаривая с кем-то по душам, что в этот миг твою тайну слышит ещё и письменный стол.
Нет, они всегда обходились со слугами хорошо: истинным аристократам нет нужды возвышать себя за счёт принижения тех, кто и так стоит ниже, а воспитанный человек даже в минуты гнева не будет срывать злость на ближайшем стуле, верно? Однако в Морнэй-холле Венди никогда не задумывалась, о чём думают и что чувствуют те, чьими усилиями она просыпается в тепле и засыпает сытой. Слуги просто были – и всегда были рядом, хоть и держались предельно незаметно. А если кто-то всегда остаётся рядом, он неизбежно узнаёт то, что ты порой хотел бы оставить неузнанным.
И всё же… то, что трое собравшихся за столом смотрели на Венди с тем странным блеском в глазах, который обычно предваряет слова «я вам сочувствую», удивляло её. Не потому, что они не должны были знать о случившемся – потому, что они сочувствовали дочери изменницы и убийцы.
…твоя мама…
- И что это?
- Тинктура моего приготовления. – Энрика ободряюще улыбнулась, когда Венди взяла флакон в руку. – Чабрец, рута, акация… ещё с полдюжины трав… мёд… и капелька магии лауру.
Последний ингредиент настораживал больше всего. Чабрец побеждает скорбь, рута – приводит чувства в гармонию, акация придаёт душевных сил; были у них и другие свойства, но едва ли Энрика преследовала иные цели кроме той, чтобы вернуть Венди утраченный покой. Однако лауру славились тем, что одним взглядом могли околдовать и обольстить любого смертного, а ночами насылали сладостные или кошмарные сны – в зависимости от того, чем проще завлечь строптивую жертву, страстью или страхом.
Приворотное зелье? Или отворотное?..
- Я знаю, о чём ты думаешь, patatina. Но тем, кому подвластны людские сны, подвластны и людские чувства. А зелье… мы зовём его estinguere il dolorе… помогает притупить то, что мучает. – Низкий раскатистый голос Энрики, певучий и чувственный, как виолончельное соло, успокаивал не хуже любых тинктур. – То, что тебе не хочется помнить, покажется дурным сном, и забудется, как забываются они. Тревоги отступят, навести порядок в мыслях будет проще.
- Потому я и против. – Аддерли скрестил руки на груди, держа седую голову неподвижно и прямо, будто ей приходилось терпеть вес короны. Колючие стальные глаза сверлили флакон так, словно надеялись взглядом проделать в нём дыру, сквозь которую колдовское снадобье выльется на ковёр бесполезной лужицей. – Души исцеляет время и молитвы. Магия фейри – дурман, который может лишь калечить, не помочь.
- Мы давным-давно исцеляем тела при помощи магии, и фейри лечат раны получше людских чародеев. Чем душа хуже? – возразил Кит.
- Тело осязаемо. Какие бы действия не проворачивали с ними лекари, результат обыкновенно виден. Какие рубцы оставляет ваша магия на наших душах, одним только богам и ведомо.
