Старый Тятя срубил младшенькому Ване избу, прилёг на лавку, дух перевести, да так и помер. С топором в руках, а руки на груди. Хоть и покойник, а крепко топор держит, еще и бородой к себе прижимает.
Потягали сыновья топор – крепка отцовская длань даже мертвая – вытянуть не могут. Жалко топор, но не ломать же Тятьке пальцы – так в домовину и положили, с топором.
А Тятькин дух, как вышел из тела, так и ахнул с досады: «От же дурни – топор хоронят!» Заметался по хате, запричитал: «Да что же это деется! Так они дом по миру пустят! Помогите, боги земные и небесные!».
Так его и заприметили – хозяин, домовит – быть тебе домовым. Дух Тятькин остался подле родного младшего дитятка и был назначен домовым в новую избу, Тятькой же справленную.
Тятя явился миру домовым ночью за перегородкой, за печью мохнатым шерстянным комом упал на пол, словно мусор за голбец смели. К утру он уже не только вошкался за печкой, но вовсю топал маленькими ножками по полу. К обеду подрос до пояса взрослому человеку, а к вечеру вымахал в подростка с лохматой гривой.
Лысый и хворый к смерти, Тятя наслаждался и сильным молодым телом, и лохмами на голове. Невидимый людьми, носился по двору, нырял в овин, пугая тихого овинного, и на гумно.
На гумне он этих двоих молодок и увидел. Гнали скотину по кругу, наяривая ребра пятками, аж бока у быков в пене. Скачут на загривках, вцепились в холки и хохочут обе, друг на дружку глядючи.
Тут Тятя подхватил хворостину, да перетянул одной, что была ближе, через голову по спине, та аж с вола свалилась от неожиданности.
- Оставь скотину!
Первая хохотушка перекувыркнулась, вскочила на ноги, заплясала по гумну, одной рукой корча Тяте фигу, а второй пытаясь дотянуться до обожжённого ударом места спины.
А вторая от смеха тоже упала на пол – ну дуры дурами.
Звали их Шиша и Кика – обе молодые кикиморы. Волосы всклокочены, сиськи распирают сарафаны, глаза горят – огонь-молодки.
Ушибленная Кика выступила вперёд:
- Ты чё дерешься?
- А ты не замай.
- А тебе-то какое дело? Чай не твоё добро, милок.
Тятя засопел:
- Моё будет… К ночи уже... Домовым я тут поставлен.
Шиша тряхнула рыжей гривой, вступилась за товарку, уперлась тугой грудью в Тятю:
- Так-то лишь к ночи, а пока, значит, ничьё.
Тятя задумался, чтобы ответить наглой рыжей, когда за спиной деликатно кашлянул овинный.
- А овинный, - нашелся Тятя и потряс в воздухе хворостиной, - овинный вам что, не хозяин? А?
- Ладно тебе собачиться, - напирала на Тятю рыжая, подпрыгнула, вырывая из руки домового хворостину, ткнулась сиськами в лицо, обдала жаром молодого тела, - можно всё и полюбовно решить. Так ведь?
- Так, - поддакнула Кика, - а то сразу драться…
Тятя замялся:
- Ну, это, ты уж прости, погорячился…
Кика демонстративно отвернулась, тряхнула зелёной гривой волос:
- Ладно, уж, так и быть, прощаю… Но ты с нами на болото пойдешь, поможешь тину таскать.
За спиной вновь кашлянул овинный. Тятя поворотился к нему:
- Что тебе?
Овинный прошептал:
- Дело к вечеру, а тебе до полуночи входины в новую избу творить.
Тятя замялся, запустил пятерней в буйну шевелюру, задумался. Но глянул на аппетитные сиськи под лёгким сарафанами, махнул беспечно рукой овинному:
- Успею!
Шиша и Кика поволокли нового знакомого домового на болото. С ними было легко и весело. Тятя алкал зелёные туманы, хмелел, тянул на подгибающихся ногах тину. Молодки тоже захмелели и часто со смехом падали в болото, пускали пузыри и орали дурными голосами.
Мокрые сарафаны прилипли к стройным, сильным телам кикимор, и беззастенчиво подчеркивали все прелести молодок. Не в силах с собой совладать, Тятя повалил рыжую Шишу на кочку и стащил сарафан. Следом стянула свой зелёноволосая Кика и уселась домовому на лицо.
Тятя гладил спутавшиеся зелёно-золотые волосы, целовал мокрые, с прилипшими родинками ряски, тела, расплетал сильные ноги и руки кикимор.
Болотный мелкий бес завистливо скулил и подвывал, глядел на обнаженные тела, пускал слюну. Скакал вокруг с кочки на кочку, и швырял в любовников жабаками. Но молодык с молодками, распалённые страстью, не обращали на него никакого внимания.
До вечера Иван, хозяин нового дома, приготовил домовому угощения. Всё как и положено: чин по чину. В подызбице того ждала присоленная краюха хлеба и водка в чарке.
А как стала ночь, так пошел Иван, босой, простоволосый, без шапки, в одной домотканой рубахе в старый дом, упрашивать домового духа пожаловать в новые хоромы. И поклоны бил, и шептал горячо, но в ответ – тишина.
Тих новый дом – не стукнет за печкой, не грюкнет в подызбице – не отзывается домовой, знака не даёт, что принял приглашение человека. Вернулся в кровать к жене.
Та не спала:
- Ну? – спросила Иванова жена Марфа. Иван лишь пожал плечами да махнул рукой.
- Ой, беда, нехорошо это Ваня без домового в новый дом входить. Беда… Я пойду.
Поднялась с кровати, скинула рубаху и нагишом выскользнула из дома.
Поратя, жена старшего брата Фёдора, порхалась у печи, да готовила поздний ужин мужу, когда увидела, как Марфа светлой тенью проплыла по двору к новой избе.
Ткнула легонько того локтем:
- Марфа - то, к своей избе сунулась с заговорами.
Муж вскинулся:
- Пойду пригляжу за снохой. Как-бы кто не обидел молодуху.
Жена грохнула скалкой по столу, аж крынка с молоком на бок упала. Молоко разлилось:
- Сиди уж, кому её тут обижать, окромя тебя? Один уж отобижал – подох – я постаралась! Накормила папеньку грибочками… Ух, я тебе, – потрясла скалкой перед носом мужа, - отцовская порода, такой же кобель!
Фёдор остолбенел:
- Как? Ты отравила отца? За что?
- За то! Как отправит тебя на отхожий промысел, так и подминает меня под себя.
- Не может быть!
- А если не даюсь старому, то так гнобит работой – света белого не видать. Спину наломаю - падаю от усталости. Ещё и плетью треснет – нечего мол рассиживаться да лениться.
Поратя завыла:
- А как дамся ему, так ласкает и милует до утра. И работу лёгкую по дому даёт. Фе-е-е-д-д-е-енька-а-а-а-а-а, младшенький - то наш, не сын тебе, а брат!
И не видел никто, как Марфа гладила стены, любовалась хатой, как обежала вокруг избы нагишом три раза. И не слышал никто как приговаривала на бегу: «Поставлю я около двора железный тын, чтобы через этот тын ни лютый зверь не перескочил, ни гад не переполз, ни лихой человек ногой не переступил, и дедушка лесной через него не заглядывал».
Радостная вернулась в дом, впорхнула в рубаху и счастливая уснула на груди Ивана.
Тятя подкинулся на первых петухах. Выпростался из под ног и рук кикиморьих и бегом в деревню. Занимался новый день. И вроде как темно ещё, но понятно, что ночь прошла – восток сереет, зреет восход.
«Ох, ты, я же входины в новую избу не сотворил!» - обожгло сквозь похмелье от зеленого тумана. «Ничего, сегодня сотворю. Будет ночь – будут и входины», – попустил он себя и огородами побежал к избе. Но к избе неведомая сила его не пустила, а жахнула, словно обухом по лбу, откинула на гумно. Глаза разлепил, вокруг ноги да копыта.
Поднял глаза, огляделся - домовые, дворовые, полевые, овинные кругом стоят, руками машут, толковище толкуют. Прислушался, о чем бубнят.
Знакомый овинный тихо шипел:
- Не дело это новый дом не заселять домовым – порядки вековые нарушать.
Тятя поднялся на ноги и огляделся.
Толпа зашумела, накатила. Толканула локтями, пнула ногами:
- А-а-а-а! Вот он, подлец!
- Бей его!
Тятю пару раз огрели по спине. Подхватили под руки.
Позорище!
- Наказать нерадивого!
Домовой старого дома поднял руку, рыкнул, перекрикивая шум:
- Да погодите вы, не злобствуйте, наказать всегда успеется! Делать-то что теперь?
Овинный продолжал:
- А что тут думать да гадать? К дому пока приставить дворового, а Тятя к нему в услужение на год пойдет. А на второй год поглядим, чему научился.
Старый домовой почесал затылок:
- Да где же это видано, чтобы домовые к дворовым в услужение шли?
Теперь зашумели дворовые:
- А чем мы хуже вас?
- Домовой годик за дворовым походит – не переломится.
Толпа снова загалдела, и Тятя почувствовал, как ослабла хватка держащих его рук. Рванулся что было сил, высвободился, бахнулся на колени в круг и завопил во всю глотку:
- Не губите! Ну, молод я пока, горяч, неопытен! Да и домовой я пока лишь названный, скорее домовёнок. Вот подрасту – тогда и спрос чините.
Толпа отшатнулась от него. Овинный захихикал.
Старый домовой наклонился над Тятей:
- Не молодость твоя виновата, а похоть. Человеком был – бабку заездил до смерти. Снохачествовал пока тебя старшая сноха не отравила. Мы-то всё видели.
Толпа молча кивала головами. Старый продолжил:
- А домовым стал, так с кикиморами похоть тешил. Эх, Тятя, да и не молод ты уже… Ты рожу-то свою видел?
Только теперь Тятя увидел, как изменились руки – покрылись шерстью, а вместо ногтей – черные когти царапают половицы.
- Что это? Что? – Тятя вскочил с колен, метнулся к окошку, глянулся в него, как в зеркальце, и обомлел. Лохматый дед смотрел на него, и глаза пылали как уголья.
- Нет! Не я это! Не я! – заорал Тятя в отражение и кулаком высадил окно.
Толпа за спиной ахнула, дернулась к нему. Но Тятя уже выскочил в окно.
- Стойте, пусть идёт! – рыкнул старый домовой.
Со двора было слышно, как Тятя налетел на плетень. Хватил крынкой об стену – только куски глины по двору полетели. Забрехали собаки, всполошились куры, заорали петухи.
Завалил плетень и понёся по огороду к лесу, на бегу выкрикивая:
- Да будьте вы прокляты! Вы мне не указ – и без вашего дома проживу!
И уже на опушке прокричал:
- А надо будет, так и свой дом построю!
Ему никто не ответил. Дворовые поднимали плетень. Домовые майстрячили окно.
Лес принял Тятю настороженно, зашептал, загудел над головой. Повёл в глубь путанными тропами, подсовывая под ноги ветки да коряги.
Тятя шёл, пока не выбился из сил. А как устал, так лёг под кустом, уснул. Закрыл глаза и провалился в забытьё без снов. А проснулся уж затемно.
На поляне перед ним гнилушки освещали старичка на пеньке. Старик плел лапти и бормотал что-то негромко под нос.
Тятя сел, огляделся:
- А что это вы делаете, уважаемый?
Старик пробормотал:
- Лапти тебе плету.
- Мне? Зачем?
- Не дело домовому без лаптей по лесу моему шлындрать.
Тятя встал, поклонился старику:
- Меня Тятей кличут. А вас как называть?
Старик вскочил с пенька, сунул Тяте лапти:
- Накось, примерь обнову. А зовут меня, Тятя, всяк по-разному: леший, боровик, лешак, дикой, шатун. А вот ежели с уважением, то и лесным хозяином назовут, и лесным царем признают.
Тятя напялил лапти. Лапти пришлись впору. Поклонился старику:
- Спасибо, лесной царь!
Старик засмеялся:
- Да какой я тебе царь. Зови меня Ляд.
Ляд обмахнул веткой пенек, вытащил из-под него пузатый кувшин, две чарки, плеснул в каждую от души:
- Сядь подле меня, испей настойки, домовой. Ночь длинна, расскажи свою историю: как дом оставил, что в лесу ищешь, куда путь держишь?
Тятя взял чарку, выдохнул привычно через левое плечо, и со словами «ну, Ляд, со знакомством», вылил содержимое в глотку. Настойка зашла – словно кипятком обдала. Обожгла потроха, вспухла огненным шаром в башке, аж искры из глаз. Только и прошептал через слезу:
- Ух, и забориста настоечка, Ляд.
Старик-леший засмеялся в ответ. Испил свою чарку. Зажмурился, потряс головой, крякнул от удовольствия. Согласился с Тятей:
- Да, уж, забориста…
Налил ещё по одной.
Выпили молча.
Ещё налил…
После третьей чарки Тятя, неожиданно для себя, заговорил. Быстро, словно торопясь опорожниться, сбиваясь и путаясь рассказал лешему всё без утайки. И жизнь свою, и смерть, и шашни с кикиморами, и несостоявшееся вхождение в новую избу домовым, и толковище, и исход.
И так стало Тяте легко и радостно, то ли от настойки лядовой, то ли от спавшей с плеч тяжести невысказанных переживаний, что впервые за день он вздохнул свободно полной грудью и улыбнулся.
- Да, уж, Тятя, наворотил… - почесал затылок леший. – Но я тебе помогу.
Ляд споро подхватился, аж ветер взвился. Ткнул куда-то в лес рукой:
- Айда за мной!
Зашагал по лесу, освещая домовому путь гнилушками:
- Тут недалече…
Тятя торопливо шел следом, бесшумно ступая по тропе новыми лаптями.
К рассвету вышли на опушку леса. На краю, заросшая под карниз лесным буйняком, стояла полуразвалившаяся хатына.
Леший махнул на неё рукой:
- Вот дом тебе, владей.
Тятя от радости аж взвыл:
- А-а-а-й, спасибо лесной царь, спасибо!
Ляд ухмыльнулся:
- Ну, ты рукастый, порядок в доме наведёшь – а то он пустой давно стоит, с тех пор как прежнего хозяина-рыбака водяной к себе прибрал. Вон и крышу ветрами размело…
Леший собрался было уходить, но повернулся к Тяте:
- Да, и вот тебе на новоселье от меня – неупиваемый кувшин настойки. Сам делал: тут и мёд диких пчёл, и разнотравье, и грибочки, и ягодки лесные. Сам пил, даже брату не давал.
Ляд встряхнул кувшин и, прежде чем сунуть Тяте в руки, приложился к горлышку:
- На дорожку…
Перво-наперво Тятя обошел владения, огляделся кругом. С одной стороны дома сад шел к лесу. С другой огород спускался к реке. Рядом скособочился старый сарай, в котором прежний хозяин рыбу сушил. И хотя дом стоял развалиной и сад запущен, а огород зарос, всё тут было Тяте любо. Он оказался дома.
Не тратя попусту время, принялся за работу. Первым делом вырубил диколесье в доме – кусты и деревца, что проросли под провалившейся крышей сквозь прогнившие половицы. Выкорчевал лесной буйняк вокруг избы. Спустился к огороду и выдрал с корнями всё чему быть тут не положено. К вечеру на вычищенном огороде вырос стог из сорняков и лесовины. Заканчивал чистить двор уже по-темняку. Спать лёг, стомлённый и радостный, в своём доме. Хоть и без крыши, но в своём. Долго пялился на звезды над головой, прислушивался к плеску рыбы в реке, уханью филина в лесу, хлебнул пару раз из дареного кувшина и, незаметно для себя, уснул.
В неделю Тятя перекрыл крышу: установил стропила, набил дранку. С реки натаскал глину. Поднял, утоптал пол. Утеплил чердак – щедро покрыл чердачные жерди мешанкой из глины и рубленого камыша. Поднял и поправил печную трубу и затопил по-тихому печь. За долгие годы разрухи и запустенья жилой дух вновь заструился по избе, накатил на стены, благодарно дохнул на домового жильём.
Радостные тихие дни покатились один за другим. Всё в доме и подле него требовало внимания и крепких умелых рук домового: сад изгородью обнести и собрать фрукты, огород вскопать и полить, сарай почистить и отремонтировать. Да мало ли что ещё!
Как-то в полив, когда Тятя черпал в реке воду, из глубины поднялся утопленник-рыбак, прежний хозяин избы - разбухший, белёсый, пальцами осклизлыми ведро схватил, забулькал о чём-то в воде, зыркая выпученными глазищами на домового.
Тятя двинул утопленника ведром по роже:
- Но-но, не балуй!
Вытащил из-за пояса топор, помахал над водой:
- В миг пальцы отрублю! Плыви себе…
Утопленник отстал и больше домового не беспокоил. Но сизая туша, видимая сквозь толщу воды, каждый раз поднималась с глубины, как только Тятя подходил к реке - следил за домовым.
Заходил к Тяте нежданный Ляд. Обошел хозяйство кругом, оглядел всё, довольный покивал головой:
- Не ошибся я в тебе, домовой, не ошибся.
Потягали сыновья топор – крепка отцовская длань даже мертвая – вытянуть не могут. Жалко топор, но не ломать же Тятьке пальцы – так в домовину и положили, с топором.
А Тятькин дух, как вышел из тела, так и ахнул с досады: «От же дурни – топор хоронят!» Заметался по хате, запричитал: «Да что же это деется! Так они дом по миру пустят! Помогите, боги земные и небесные!».
Так его и заприметили – хозяин, домовит – быть тебе домовым. Дух Тятькин остался подле родного младшего дитятка и был назначен домовым в новую избу, Тятькой же справленную.
Тятя явился миру домовым ночью за перегородкой, за печью мохнатым шерстянным комом упал на пол, словно мусор за голбец смели. К утру он уже не только вошкался за печкой, но вовсю топал маленькими ножками по полу. К обеду подрос до пояса взрослому человеку, а к вечеру вымахал в подростка с лохматой гривой.
Лысый и хворый к смерти, Тятя наслаждался и сильным молодым телом, и лохмами на голове. Невидимый людьми, носился по двору, нырял в овин, пугая тихого овинного, и на гумно.
На гумне он этих двоих молодок и увидел. Гнали скотину по кругу, наяривая ребра пятками, аж бока у быков в пене. Скачут на загривках, вцепились в холки и хохочут обе, друг на дружку глядючи.
Тут Тятя подхватил хворостину, да перетянул одной, что была ближе, через голову по спине, та аж с вола свалилась от неожиданности.
- Оставь скотину!
Первая хохотушка перекувыркнулась, вскочила на ноги, заплясала по гумну, одной рукой корча Тяте фигу, а второй пытаясь дотянуться до обожжённого ударом места спины.
А вторая от смеха тоже упала на пол – ну дуры дурами.
Звали их Шиша и Кика – обе молодые кикиморы. Волосы всклокочены, сиськи распирают сарафаны, глаза горят – огонь-молодки.
Ушибленная Кика выступила вперёд:
- Ты чё дерешься?
- А ты не замай.
- А тебе-то какое дело? Чай не твоё добро, милок.
Тятя засопел:
- Моё будет… К ночи уже... Домовым я тут поставлен.
Шиша тряхнула рыжей гривой, вступилась за товарку, уперлась тугой грудью в Тятю:
- Так-то лишь к ночи, а пока, значит, ничьё.
Тятя задумался, чтобы ответить наглой рыжей, когда за спиной деликатно кашлянул овинный.
- А овинный, - нашелся Тятя и потряс в воздухе хворостиной, - овинный вам что, не хозяин? А?
- Ладно тебе собачиться, - напирала на Тятю рыжая, подпрыгнула, вырывая из руки домового хворостину, ткнулась сиськами в лицо, обдала жаром молодого тела, - можно всё и полюбовно решить. Так ведь?
- Так, - поддакнула Кика, - а то сразу драться…
Тятя замялся:
- Ну, это, ты уж прости, погорячился…
Кика демонстративно отвернулась, тряхнула зелёной гривой волос:
- Ладно, уж, так и быть, прощаю… Но ты с нами на болото пойдешь, поможешь тину таскать.
За спиной вновь кашлянул овинный. Тятя поворотился к нему:
- Что тебе?
Овинный прошептал:
- Дело к вечеру, а тебе до полуночи входины в новую избу творить.
Тятя замялся, запустил пятерней в буйну шевелюру, задумался. Но глянул на аппетитные сиськи под лёгким сарафанами, махнул беспечно рукой овинному:
- Успею!
Шиша и Кика поволокли нового знакомого домового на болото. С ними было легко и весело. Тятя алкал зелёные туманы, хмелел, тянул на подгибающихся ногах тину. Молодки тоже захмелели и часто со смехом падали в болото, пускали пузыри и орали дурными голосами.
Мокрые сарафаны прилипли к стройным, сильным телам кикимор, и беззастенчиво подчеркивали все прелести молодок. Не в силах с собой совладать, Тятя повалил рыжую Шишу на кочку и стащил сарафан. Следом стянула свой зелёноволосая Кика и уселась домовому на лицо.
Тятя гладил спутавшиеся зелёно-золотые волосы, целовал мокрые, с прилипшими родинками ряски, тела, расплетал сильные ноги и руки кикимор.
Болотный мелкий бес завистливо скулил и подвывал, глядел на обнаженные тела, пускал слюну. Скакал вокруг с кочки на кочку, и швырял в любовников жабаками. Но молодык с молодками, распалённые страстью, не обращали на него никакого внимания.
До вечера Иван, хозяин нового дома, приготовил домовому угощения. Всё как и положено: чин по чину. В подызбице того ждала присоленная краюха хлеба и водка в чарке.
А как стала ночь, так пошел Иван, босой, простоволосый, без шапки, в одной домотканой рубахе в старый дом, упрашивать домового духа пожаловать в новые хоромы. И поклоны бил, и шептал горячо, но в ответ – тишина.
Тих новый дом – не стукнет за печкой, не грюкнет в подызбице – не отзывается домовой, знака не даёт, что принял приглашение человека. Вернулся в кровать к жене.
Та не спала:
- Ну? – спросила Иванова жена Марфа. Иван лишь пожал плечами да махнул рукой.
- Ой, беда, нехорошо это Ваня без домового в новый дом входить. Беда… Я пойду.
Поднялась с кровати, скинула рубаху и нагишом выскользнула из дома.
Поратя, жена старшего брата Фёдора, порхалась у печи, да готовила поздний ужин мужу, когда увидела, как Марфа светлой тенью проплыла по двору к новой избе.
Ткнула легонько того локтем:
- Марфа - то, к своей избе сунулась с заговорами.
Муж вскинулся:
- Пойду пригляжу за снохой. Как-бы кто не обидел молодуху.
Жена грохнула скалкой по столу, аж крынка с молоком на бок упала. Молоко разлилось:
- Сиди уж, кому её тут обижать, окромя тебя? Один уж отобижал – подох – я постаралась! Накормила папеньку грибочками… Ух, я тебе, – потрясла скалкой перед носом мужа, - отцовская порода, такой же кобель!
Фёдор остолбенел:
- Как? Ты отравила отца? За что?
- За то! Как отправит тебя на отхожий промысел, так и подминает меня под себя.
- Не может быть!
- А если не даюсь старому, то так гнобит работой – света белого не видать. Спину наломаю - падаю от усталости. Ещё и плетью треснет – нечего мол рассиживаться да лениться.
Поратя завыла:
- А как дамся ему, так ласкает и милует до утра. И работу лёгкую по дому даёт. Фе-е-е-д-д-е-енька-а-а-а-а-а, младшенький - то наш, не сын тебе, а брат!
И не видел никто, как Марфа гладила стены, любовалась хатой, как обежала вокруг избы нагишом три раза. И не слышал никто как приговаривала на бегу: «Поставлю я около двора железный тын, чтобы через этот тын ни лютый зверь не перескочил, ни гад не переполз, ни лихой человек ногой не переступил, и дедушка лесной через него не заглядывал».
Радостная вернулась в дом, впорхнула в рубаху и счастливая уснула на груди Ивана.
Тятя подкинулся на первых петухах. Выпростался из под ног и рук кикиморьих и бегом в деревню. Занимался новый день. И вроде как темно ещё, но понятно, что ночь прошла – восток сереет, зреет восход.
«Ох, ты, я же входины в новую избу не сотворил!» - обожгло сквозь похмелье от зеленого тумана. «Ничего, сегодня сотворю. Будет ночь – будут и входины», – попустил он себя и огородами побежал к избе. Но к избе неведомая сила его не пустила, а жахнула, словно обухом по лбу, откинула на гумно. Глаза разлепил, вокруг ноги да копыта.
Поднял глаза, огляделся - домовые, дворовые, полевые, овинные кругом стоят, руками машут, толковище толкуют. Прислушался, о чем бубнят.
Знакомый овинный тихо шипел:
- Не дело это новый дом не заселять домовым – порядки вековые нарушать.
Тятя поднялся на ноги и огляделся.
Толпа зашумела, накатила. Толканула локтями, пнула ногами:
- А-а-а-а! Вот он, подлец!
- Бей его!
Тятю пару раз огрели по спине. Подхватили под руки.
Позорище!
- Наказать нерадивого!
Домовой старого дома поднял руку, рыкнул, перекрикивая шум:
- Да погодите вы, не злобствуйте, наказать всегда успеется! Делать-то что теперь?
Овинный продолжал:
- А что тут думать да гадать? К дому пока приставить дворового, а Тятя к нему в услужение на год пойдет. А на второй год поглядим, чему научился.
Старый домовой почесал затылок:
- Да где же это видано, чтобы домовые к дворовым в услужение шли?
Теперь зашумели дворовые:
- А чем мы хуже вас?
- Домовой годик за дворовым походит – не переломится.
Толпа снова загалдела, и Тятя почувствовал, как ослабла хватка держащих его рук. Рванулся что было сил, высвободился, бахнулся на колени в круг и завопил во всю глотку:
- Не губите! Ну, молод я пока, горяч, неопытен! Да и домовой я пока лишь названный, скорее домовёнок. Вот подрасту – тогда и спрос чините.
Толпа отшатнулась от него. Овинный захихикал.
Старый домовой наклонился над Тятей:
- Не молодость твоя виновата, а похоть. Человеком был – бабку заездил до смерти. Снохачествовал пока тебя старшая сноха не отравила. Мы-то всё видели.
Толпа молча кивала головами. Старый продолжил:
- А домовым стал, так с кикиморами похоть тешил. Эх, Тятя, да и не молод ты уже… Ты рожу-то свою видел?
Только теперь Тятя увидел, как изменились руки – покрылись шерстью, а вместо ногтей – черные когти царапают половицы.
- Что это? Что? – Тятя вскочил с колен, метнулся к окошку, глянулся в него, как в зеркальце, и обомлел. Лохматый дед смотрел на него, и глаза пылали как уголья.
- Нет! Не я это! Не я! – заорал Тятя в отражение и кулаком высадил окно.
Толпа за спиной ахнула, дернулась к нему. Но Тятя уже выскочил в окно.
- Стойте, пусть идёт! – рыкнул старый домовой.
Со двора было слышно, как Тятя налетел на плетень. Хватил крынкой об стену – только куски глины по двору полетели. Забрехали собаки, всполошились куры, заорали петухи.
Завалил плетень и понёся по огороду к лесу, на бегу выкрикивая:
- Да будьте вы прокляты! Вы мне не указ – и без вашего дома проживу!
И уже на опушке прокричал:
- А надо будет, так и свой дом построю!
Ему никто не ответил. Дворовые поднимали плетень. Домовые майстрячили окно.
Лес принял Тятю настороженно, зашептал, загудел над головой. Повёл в глубь путанными тропами, подсовывая под ноги ветки да коряги.
Тятя шёл, пока не выбился из сил. А как устал, так лёг под кустом, уснул. Закрыл глаза и провалился в забытьё без снов. А проснулся уж затемно.
На поляне перед ним гнилушки освещали старичка на пеньке. Старик плел лапти и бормотал что-то негромко под нос.
Тятя сел, огляделся:
- А что это вы делаете, уважаемый?
Старик пробормотал:
- Лапти тебе плету.
- Мне? Зачем?
- Не дело домовому без лаптей по лесу моему шлындрать.
Тятя встал, поклонился старику:
- Меня Тятей кличут. А вас как называть?
Старик вскочил с пенька, сунул Тяте лапти:
- Накось, примерь обнову. А зовут меня, Тятя, всяк по-разному: леший, боровик, лешак, дикой, шатун. А вот ежели с уважением, то и лесным хозяином назовут, и лесным царем признают.
Тятя напялил лапти. Лапти пришлись впору. Поклонился старику:
- Спасибо, лесной царь!
Старик засмеялся:
- Да какой я тебе царь. Зови меня Ляд.
Ляд обмахнул веткой пенек, вытащил из-под него пузатый кувшин, две чарки, плеснул в каждую от души:
- Сядь подле меня, испей настойки, домовой. Ночь длинна, расскажи свою историю: как дом оставил, что в лесу ищешь, куда путь держишь?
Тятя взял чарку, выдохнул привычно через левое плечо, и со словами «ну, Ляд, со знакомством», вылил содержимое в глотку. Настойка зашла – словно кипятком обдала. Обожгла потроха, вспухла огненным шаром в башке, аж искры из глаз. Только и прошептал через слезу:
- Ух, и забориста настоечка, Ляд.
Старик-леший засмеялся в ответ. Испил свою чарку. Зажмурился, потряс головой, крякнул от удовольствия. Согласился с Тятей:
- Да, уж, забориста…
Налил ещё по одной.
Выпили молча.
Ещё налил…
После третьей чарки Тятя, неожиданно для себя, заговорил. Быстро, словно торопясь опорожниться, сбиваясь и путаясь рассказал лешему всё без утайки. И жизнь свою, и смерть, и шашни с кикиморами, и несостоявшееся вхождение в новую избу домовым, и толковище, и исход.
И так стало Тяте легко и радостно, то ли от настойки лядовой, то ли от спавшей с плеч тяжести невысказанных переживаний, что впервые за день он вздохнул свободно полной грудью и улыбнулся.
- Да, уж, Тятя, наворотил… - почесал затылок леший. – Но я тебе помогу.
Ляд споро подхватился, аж ветер взвился. Ткнул куда-то в лес рукой:
- Айда за мной!
Зашагал по лесу, освещая домовому путь гнилушками:
- Тут недалече…
Тятя торопливо шел следом, бесшумно ступая по тропе новыми лаптями.
К рассвету вышли на опушку леса. На краю, заросшая под карниз лесным буйняком, стояла полуразвалившаяся хатына.
Леший махнул на неё рукой:
- Вот дом тебе, владей.
Тятя от радости аж взвыл:
- А-а-а-й, спасибо лесной царь, спасибо!
Ляд ухмыльнулся:
- Ну, ты рукастый, порядок в доме наведёшь – а то он пустой давно стоит, с тех пор как прежнего хозяина-рыбака водяной к себе прибрал. Вон и крышу ветрами размело…
Леший собрался было уходить, но повернулся к Тяте:
- Да, и вот тебе на новоселье от меня – неупиваемый кувшин настойки. Сам делал: тут и мёд диких пчёл, и разнотравье, и грибочки, и ягодки лесные. Сам пил, даже брату не давал.
Ляд встряхнул кувшин и, прежде чем сунуть Тяте в руки, приложился к горлышку:
- На дорожку…
Перво-наперво Тятя обошел владения, огляделся кругом. С одной стороны дома сад шел к лесу. С другой огород спускался к реке. Рядом скособочился старый сарай, в котором прежний хозяин рыбу сушил. И хотя дом стоял развалиной и сад запущен, а огород зарос, всё тут было Тяте любо. Он оказался дома.
Не тратя попусту время, принялся за работу. Первым делом вырубил диколесье в доме – кусты и деревца, что проросли под провалившейся крышей сквозь прогнившие половицы. Выкорчевал лесной буйняк вокруг избы. Спустился к огороду и выдрал с корнями всё чему быть тут не положено. К вечеру на вычищенном огороде вырос стог из сорняков и лесовины. Заканчивал чистить двор уже по-темняку. Спать лёг, стомлённый и радостный, в своём доме. Хоть и без крыши, но в своём. Долго пялился на звезды над головой, прислушивался к плеску рыбы в реке, уханью филина в лесу, хлебнул пару раз из дареного кувшина и, незаметно для себя, уснул.
В неделю Тятя перекрыл крышу: установил стропила, набил дранку. С реки натаскал глину. Поднял, утоптал пол. Утеплил чердак – щедро покрыл чердачные жерди мешанкой из глины и рубленого камыша. Поднял и поправил печную трубу и затопил по-тихому печь. За долгие годы разрухи и запустенья жилой дух вновь заструился по избе, накатил на стены, благодарно дохнул на домового жильём.
Радостные тихие дни покатились один за другим. Всё в доме и подле него требовало внимания и крепких умелых рук домового: сад изгородью обнести и собрать фрукты, огород вскопать и полить, сарай почистить и отремонтировать. Да мало ли что ещё!
Как-то в полив, когда Тятя черпал в реке воду, из глубины поднялся утопленник-рыбак, прежний хозяин избы - разбухший, белёсый, пальцами осклизлыми ведро схватил, забулькал о чём-то в воде, зыркая выпученными глазищами на домового.
Тятя двинул утопленника ведром по роже:
- Но-но, не балуй!
Вытащил из-за пояса топор, помахал над водой:
- В миг пальцы отрублю! Плыви себе…
Утопленник отстал и больше домового не беспокоил. Но сизая туша, видимая сквозь толщу воды, каждый раз поднималась с глубины, как только Тятя подходил к реке - следил за домовым.
Заходил к Тяте нежданный Ляд. Обошел хозяйство кругом, оглядел всё, довольный покивал головой:
- Не ошибся я в тебе, домовой, не ошибся.
