Монах был практически не вооружен и не покрыт броней. Единственным средством защиты, легко переносимая на плече, являлась большая, узловатая палица, маячившая намного выше покрытой головы схимника.
– Полно тебе, Евпатий! – донеслось до моего слуха из уст могучего старика, – люди говорят, что поздно, не поспели! Не устоял град стольный!
– Быть того не может Ратибор! – в словах витязя слышалось истовое, настоящее отчаяние, – верить не хочу даже тебе, мой старый, добрый друг, пока своими очами город оскверненный не увижу! Где боец, найденный намедни?! – видимо не в первый раз зычно огласил он наполняющийся людьми лагерь.
– Здесь он! Тута! – замахал руками Олег, вовремя услышав призывы военачальника.
Словно корабль в бушующем пространстве моря, Евпатий изменил направление движения в нашу сторону, ловко обходя препятствия и суетливых людей.
Я отметил про себя, что ни смотря на размеры, витязь был изрядно проворен, что заранее заставило проникнуться к нему еще большим уважением, чем испытанное подобострастие и робость при первом взоре на его размашистый шаг и грозный взор очей.
Впрочем, и старый монах, не смотря на годы, ни на аршин не отставал от своего пестуна, внимательно высматривая всевозможные опасности, таящиеся в снежной дубраве.
Безусловно, Ратибор обладал даром магии, поэтому быстро оглядев меня с ног до головы еще при приближении, многозначительно усмехнулся в седую бороду, придержав Евпатия за плечо, занимая передовую, охранительную позицию в идущей паре.
Секундное размытие воздуха перед подошедшими мужами на уровне интуиции подсказало мне то, что опытный схимник поспешил выставить свою защиту от любого колдовства с моей стороны:
– Ты, тот юноша, что утверждает, будто-бы был на стенах осажденного города? – спросил меня нетерпеливый Евпатий, при приближении которого стало ясно, что он выше меня на целых полторы головы.
– Да, княже! – выдохнул я, еще не придя достаточно в чувство, после долгой заморозки, для полноценного разговора.
– Чем докажешь? Чем пищу даденную отработаешь? – спросил меня Ратибор, хитро сощурив близорукие глаза.
В долгие пререкания и споры, вступать не было никакого желания, и из складок седовласой шкуры волка я молча вытащил нагрудную пластину воеводы Ивана, очень надеясь, что хоть кто-то узнает особый знак Небесного Отряда.
Узнали сразу. Задумчиво Евпатий опустился на импровизированную лавочку, наскоро сделанную из срубленной березы, внимательно вглядываясь в огненные блики внутри эмблемы сгинувшего братства.
Тяжелое молчание нависло возле костра, но я понял, что больше проверок не будет – мне верят, о чем явно подсказала мгновенно снятая магическая защита, выставленная Ратибором.
– Что с городом? – сурово спросил схимник, видя замешательство своего друга.
– Пал на шестой день. Взяли при помощи осадных машин.
– Как Иван Дикорос пал? – это уже Коловрат, сжав пальцами до металлического стона пластину отряда, пришел в себя, оглядывая меня поалевшими очами.
– Не видел. Он ранен был в живот, долго мучился. В последний раз беседовал с ним на стене. Был Иван очень плох. Наутро был штурм, но я даже не знаю, дожил ли он до него. В любом случае, враг город взял, разграбил и сжег.
– Ты ушел по его просьбе? – продолжал расспрос Евпатий, остановив свой взгляд прямо на моем лице.
– Да, – кротко выдохнул я, надеясь, что этого будет достаточно.
– Верю, – ни смотря на горечь известий, Коловрат нашел в себе силы чуть улыбнуться, – сам то чьих будешь? Как звать?
– Я, Гамаюн, сын Ульва из рода Самославов, но люди зовут меня просто – Торопка, – я поспешил второй частью фразы загладить излишнюю надутость и пафосность первой части.
По тому, как переглянулись Ратибор и Коловрат, я понял, что и фамилия отца им знакома:
– Доброго сына дал Руси старик-Ульв! – Евпатий встал в полный рост, выдавая излишней стремительностью движений жгучее желание как можно скорей занять работой свой спящий меч, – жив, варяг?
– Нет, княже. Погиб на подступах к Рязани…
– Соболезную… а Пелагея?
– Еще в деревне пленена. Скорее всего мертва.
– Век ныне суровый, – Ратибор перекрестился, вливаясь в разговор, – упокой Господь их душу! Все мы кого-то теряем, Гамаюн. Крепись сынок! Память о павших людях, мы почтим славными делами в настоящем! И забудь свое детское прозвище Гамаюн. Отныне ты воин Коловратовой дружины.
С этим наставлением два славных воина развернулись и удалились к центру лагеря, где готовилась в большом котле мясистая похлебка из убитого Олегом лося.
Спустя сорок минут прошедших со времени разговора с доблестным витязем Евпатием, от всего пережитого, не смотря на ясный день, стали немилосердно слипаться глаза, что не ускользнуло из внимания наблюдательного Мирослава:
– Устал? – спросил он меня спокойным и тихим голосом.
– Если только совсем немного, – как можно более бодро ответил я ему, стараясь не начинать близкое знакомство с новыми людьми постыдным проявлением слабости.
– Полно! Вижу, что не маленько! – одними уголками рта улыбнулся тихий воин, – хорош, из себя героя строить. Ложись спать. Сегодня ночью в дозор пойдут Черниговцы, прибывшие с Коловратом.
– Кто такие Черниговцы? – заплетающимся языком спросил я новых своих товарищей, не понимая о ком, идёт речь.
– Знамо кто! Отряд, в триста мечей и при конях прибыл в лагерь после того, как Евпатий обратился за помощью к соседскому князю. И это всё, что нам смогли отправить наши братья по вере! Тьфу! – раздосадовано плюнул в снег Мирослав.
– Ну, полно тебе! У стольного града Владимира, да у твердостенного Чернигова своих забот полон рот! – звонко вмешался в разговор Алёша, – но был тут же, по праву старшинства, безжалостно перебит Олегом, подошедшим к костру с новой охапкой промороженных поленьев, с ходу вмешиваясь в спор товарищей.
– Опять ты, отрок, за своё! Знамо, почему ты так Владимир защищаешь. Сам же ты родом оттуда, о чём любишь говорить к месту и не к месту. Уже весь лагерь знает, что ты к нам случайно попал, отбившись от посольства.
– Но ведь добро помню! Не ушел же ведь при первой возможности, а остался с вами!
– То верно, братец Алёша и за мои слова на меня не серчай, – пошёл на мировую неконфликтный Олег, – Я про другое. Забот, полон рот у твоей родины теперь будет с избытком. Надо было на земле Рязанской всем миром ворога встречать. Всеми доступными дружинами и ополчением, тогда бы, авось и остановили степняков без урона столицам.
– Много ты, простолюдин, понимаешь! – все никак не унимался молодой и дерзкий юнец, но так как, видимо этот спор уже возникал неоднократно, никто ни на кого не серчал в ходе стандартной перепалки. Возможно так, дружинники, от длительного пребывания на месте, пытались победить вынужденную скуку бездействия.
– Да разумею немного, – в подтверждении моим догадкам, беззлобно ответил юнцу Олег, – я ведь в Киев не ушёл, хоть сам родом оттуда. Как и ты, остался Рязанцам помогать. Только ты из благодарности за спасение, а я по убеждениям. Жены у меня нет, – вздохнул богатырь, подкидывая несколько поленьев в костер, – детей тоже не заимел в торговых разъездах, вот поэтому в Северных землях и задержался, чтобы далече от порога грозного ворога встречать.
– Ишь, какой правильный нашелся!
С безжалостно закрывающимися очами я еще с добрый десяток минут пытался уследить за ходом спора, пока слова окончательно не растворились в тёплых образах летнего вечера, который нежно входил на пустые улицы Дормисловой Поляны.
В глубоком сне, строения были целы все, будто и не было страшной атаки на малую родину, где я был рожден, вот только улицы были пугающе безлюдны и тихи. Даже лая собак не было слышно в вечерних, закатных лучах заходящего солнца, не говоря уже о многоголосом хоре разнообразной скотины, которая в избытке водилась при каждом хозяйстве.
Это ныне к снам я отношусь более внимательно, нежели в столь юном возрасте. Теперь, на склоне лет, я понимаю весь скрытый смысл ночных грёз, дополняющих настоящее, приоткрывающих завесу будущего и тайны прошлого, а в то время, завернувшись в чужую шубу, на безымянной, большой поляне где-то в Рязанских лесах я не смог до конца оценить значимость этого видения.
Смутно помню, что дошел до площади, где еще совсем недавно кипело богатое торжище. Помню, как принялся бездумно перекладывать меха и ткани в брошенной повозке заезжего купца, силясь отыскать Варваре достойный подарок от сердца.
Едва я подумал о ней, как почувствовал на себе грустный и тихий взгляд. Неторопливо наконец-то выбрав атласную, синюю ткань я отправился навстречу возлюбленной, замершей на окраине площади, в предвкушении жарких объятий юной дивы.
– Вот ты спишь, – со вздохом начала Варвара тяжелый разговор невероятно тихим и грустным голосом, – и не знаешь, что более тебя и меня больше никого из деревни в живых не осталось.
– Совсем никого? – с улыбкой спросил я её, передавая из рук в руки сложенную ткань и не веря в реальность происходящего. О проблемах настоящего хотелось не думать…
– Совсем, – Варенька принялась рассматривать ткань без особого интереса, скорее из вежливости к подарку, – и даже мама твоя была убита. Осталась я одна, родственная тебе душа. Выручи же, меня Торопка, пока не увели зазнобу твою в земли стылые, пустые и страшные, – прошептала любимая, аккуратно положив ткань у своих ног, и тут же неожиданно растворилась в воздухе, оставив на месте себя окровавленный и холодный труп моей матери Пелагеи.
– За ткань твою, я отдарюсь в ответ, – прозвучал на пустых улицах голос растворившейся Варвары, – я дарю тебе способность видеть еще дальше, чем ты можешь ныне. И как ты осознаешь новый дар, то поймешь, что сон был не пустым…
Встрепенувшись всем телом, я резко сел, уставившись на догорающий костер глубокой и темной ночью.
Морозная, беззвездная погода, с наступлением времени Морены, давно прокралась в лагерь и все воины, включая моих новых товарищей, давно спали вповалку возле своих костров, готовясь к завтрашним испытаниям.
Отогрев озябшие руки над углями, я подбросил в потухающее пламя последние дрова, принесенные еще Олегом, и под предлогом поиска новых поленьев прошёл мимо хмурого, заиндевевшего Черниговского дружинника в темноту ночного леса.
Даже за столь короткий период мое самочувствие улучшилось, а силы восстановились внутри молодого тела. Разминая его и стараясь не думать о сне, я с удовольствием побрел между широких стволов деревьев, в черноту тихого леса, с наслаждением вслушиваясь в хруст снега под моими ногами.
Ушёл настолько далеко, чтобы ночное видение окончательно растворилось в текущих делах, и образ окровавленной матери окончательно перестал мучить моё напряженное сознание.
Собрав приличную охапку и положив её на вытоптанную тропу, чувствуя, что ныне нежить не будет мне опасна, я решил сходить за шкурой волка, которую обронил у опавшей лесины, и которая по сей час, должна была лежать там, припорошенная новым снегом.
Нежить, едва не ставшую причиной моей гибели, я застал сидящим на поваленном дереве. Леший, с грустью взирал на звезды, проявившиеся в одиноком разрыве облаков, то одним, то другим глазом. Так, как позволяла ему раздавленная голова.
– А… опять ты? – грустно протянул мертвяк, едва я попал в поле его зрения.
– Я… Все еще злишься за удар? – без злобы ответил я ему, принимая разговор.
– Да нет, – вздохнула нежить, – почто злиться? На твоем месте, я бы поступил точно также.
– Это хорошо, что ты понимаешь. Как тебя при жизни то звали хоть?
– А зла не сделаешь, имя настоящее узнав? – вопросом на вопрос ответил леший (так как зная реальное имя нежити, можно многое с ним сделать ,в том числе принудив служить обладателю столь мощного знака).
– Нет. Обещаю.
– Гай. Меня зовут Гай, – немного поколебавшись, признался мне мёртвый собеседник, – а твоё?
– Гамаюн.
– Гамаюн… странное имя, в мои времена такого не было. Имена меняются и растут вместе с народами. Когда я жил, имена редко достигали четырех знаков. А ныне… Га-ма-юн, – пробовал на вкус необычное звучание скучающий мертвец.
– Чьих будешь-то, Гай? – продолжил я бессмысленный расспрос, стараясь с новой информацией максимально удалиться от старого сна.
– Трудно сказать. Две тысячи лет назад тут только племена жили. Мы вот себя поляне величали. Хорошим народом были, развитым. С природой в гармонии жили.
– Слушай, Гай, а страшно тебе было умирать? – спросил я нежить, между делом отыскав пустую шкуру седого волка, и вновь обратив её в подобии плаща каскадом нехитрых действий.
– И, да и нет, – легко переключился мертвец на новую тему разговора, – вот когда ствол на меня падал, было страшно, а когда отмучился, дух испустил, то уже вроде и нет.
– А чего дальше то не пошёл, Гай? Зачем в тканях этого мира задержался?
– Да думал, если честно, что саму смерть обмануть смогу и настоящим Кощеем стать. Я же вроде тоже, как и ты, был из этих… из ведунов был, только в моё время их шаманами величали.
– Ну, стал бы ты Кощеем, и что дальше? (я окончательно не понимал о каком существе идёт речь, но тщательно играл в всеосведомлённость).
– Как что? – Удивился глупому вопросу Гай, – что отразилось мимикой удивления на повернутой ко мне половине лица, – Кощеи же они почти живые, Даже любить могут. Духовные муки испытывать. А я ведь к детям шёл… к жене… хотел восстать и жить так, чтобы они отличий не нашли, но сил во мне мало оказалось…
Большая, крупная слеза скатилась по его исхудалой щеке. Страшась собственной слабости, нежить резко прервала разговор и безмолвно уставилась на дрожащие звезды.
– Прощай, Гай! Да будет мирной твоя вечность, – сказал при расставании я ему и завернувшись в шкуру, подхватив охапку дров оставленную на тропе, вернулся в сонный лагерь под подозрительным взором бодрствующего дружинника.
Словно обезображенная покойница, сожжённая и поруганная Рязань, предстала перед нашими очами спустя несколько дней пути.
Проломленные внутрь ворота были запорошены вездесущим снегом и реагировали на малейшие движения живых легким, колыхающимся в воздухе густым пеплом, богато усыпавшим тела животных, людей, остатки домов и уцелевшие после лютого пожара, укрепления.
Потерянные, потрясенные люди разбредались из разбитых ворот туда, куда глядели глаза, приглушенными выкриками делясь страшными находками, друг с другом.
Кто-то нашел распятое тело на покосившихся воротах пепелища, кто-то раздетую догола и поруганную женщину со вспоротым животом, кто-то угольки, оставшиеся от малых детей, сбившиеся в кучу посредине обрушившейся избы.
Помниться, был и вообще дикий случай, когда в одном из опрокинутых котлов, обезумевший дружинник, нашел обваренные куски человеческих тел – враг не щадил никого, злобно уничтожая гордый, самобытный народ, посмевший встать на пути и стремительных, степных завоевателей.
Отряд Коловрата, к которому беспрестанно присоединялись небольшие группки людей во время движения к Рязанскому пепелищу, ко времени вступления в город достиг численности в полутора тысяч бойцов, готовых, в праведном гневе, пойти за своим могучим предводителем хоть в адское пекло, если то потребует общее дело.
Небольшое воинство, по всеобщему согласию было разделено на две неравные части.
– Полно тебе, Евпатий! – донеслось до моего слуха из уст могучего старика, – люди говорят, что поздно, не поспели! Не устоял град стольный!
– Быть того не может Ратибор! – в словах витязя слышалось истовое, настоящее отчаяние, – верить не хочу даже тебе, мой старый, добрый друг, пока своими очами город оскверненный не увижу! Где боец, найденный намедни?! – видимо не в первый раз зычно огласил он наполняющийся людьми лагерь.
– Здесь он! Тута! – замахал руками Олег, вовремя услышав призывы военачальника.
Словно корабль в бушующем пространстве моря, Евпатий изменил направление движения в нашу сторону, ловко обходя препятствия и суетливых людей.
Я отметил про себя, что ни смотря на размеры, витязь был изрядно проворен, что заранее заставило проникнуться к нему еще большим уважением, чем испытанное подобострастие и робость при первом взоре на его размашистый шаг и грозный взор очей.
Впрочем, и старый монах, не смотря на годы, ни на аршин не отставал от своего пестуна, внимательно высматривая всевозможные опасности, таящиеся в снежной дубраве.
Безусловно, Ратибор обладал даром магии, поэтому быстро оглядев меня с ног до головы еще при приближении, многозначительно усмехнулся в седую бороду, придержав Евпатия за плечо, занимая передовую, охранительную позицию в идущей паре.
Секундное размытие воздуха перед подошедшими мужами на уровне интуиции подсказало мне то, что опытный схимник поспешил выставить свою защиту от любого колдовства с моей стороны:
– Ты, тот юноша, что утверждает, будто-бы был на стенах осажденного города? – спросил меня нетерпеливый Евпатий, при приближении которого стало ясно, что он выше меня на целых полторы головы.
– Да, княже! – выдохнул я, еще не придя достаточно в чувство, после долгой заморозки, для полноценного разговора.
– Чем докажешь? Чем пищу даденную отработаешь? – спросил меня Ратибор, хитро сощурив близорукие глаза.
В долгие пререкания и споры, вступать не было никакого желания, и из складок седовласой шкуры волка я молча вытащил нагрудную пластину воеводы Ивана, очень надеясь, что хоть кто-то узнает особый знак Небесного Отряда.
Узнали сразу. Задумчиво Евпатий опустился на импровизированную лавочку, наскоро сделанную из срубленной березы, внимательно вглядываясь в огненные блики внутри эмблемы сгинувшего братства.
Тяжелое молчание нависло возле костра, но я понял, что больше проверок не будет – мне верят, о чем явно подсказала мгновенно снятая магическая защита, выставленная Ратибором.
– Что с городом? – сурово спросил схимник, видя замешательство своего друга.
– Пал на шестой день. Взяли при помощи осадных машин.
– Как Иван Дикорос пал? – это уже Коловрат, сжав пальцами до металлического стона пластину отряда, пришел в себя, оглядывая меня поалевшими очами.
– Не видел. Он ранен был в живот, долго мучился. В последний раз беседовал с ним на стене. Был Иван очень плох. Наутро был штурм, но я даже не знаю, дожил ли он до него. В любом случае, враг город взял, разграбил и сжег.
– Ты ушел по его просьбе? – продолжал расспрос Евпатий, остановив свой взгляд прямо на моем лице.
– Да, – кротко выдохнул я, надеясь, что этого будет достаточно.
– Верю, – ни смотря на горечь известий, Коловрат нашел в себе силы чуть улыбнуться, – сам то чьих будешь? Как звать?
– Я, Гамаюн, сын Ульва из рода Самославов, но люди зовут меня просто – Торопка, – я поспешил второй частью фразы загладить излишнюю надутость и пафосность первой части.
По тому, как переглянулись Ратибор и Коловрат, я понял, что и фамилия отца им знакома:
– Доброго сына дал Руси старик-Ульв! – Евпатий встал в полный рост, выдавая излишней стремительностью движений жгучее желание как можно скорей занять работой свой спящий меч, – жив, варяг?
– Нет, княже. Погиб на подступах к Рязани…
– Соболезную… а Пелагея?
– Еще в деревне пленена. Скорее всего мертва.
– Век ныне суровый, – Ратибор перекрестился, вливаясь в разговор, – упокой Господь их душу! Все мы кого-то теряем, Гамаюн. Крепись сынок! Память о павших людях, мы почтим славными делами в настоящем! И забудь свое детское прозвище Гамаюн. Отныне ты воин Коловратовой дружины.
С этим наставлением два славных воина развернулись и удалились к центру лагеря, где готовилась в большом котле мясистая похлебка из убитого Олегом лося.
Спустя сорок минут прошедших со времени разговора с доблестным витязем Евпатием, от всего пережитого, не смотря на ясный день, стали немилосердно слипаться глаза, что не ускользнуло из внимания наблюдательного Мирослава:
– Устал? – спросил он меня спокойным и тихим голосом.
– Если только совсем немного, – как можно более бодро ответил я ему, стараясь не начинать близкое знакомство с новыми людьми постыдным проявлением слабости.
– Полно! Вижу, что не маленько! – одними уголками рта улыбнулся тихий воин, – хорош, из себя героя строить. Ложись спать. Сегодня ночью в дозор пойдут Черниговцы, прибывшие с Коловратом.
– Кто такие Черниговцы? – заплетающимся языком спросил я новых своих товарищей, не понимая о ком, идёт речь.
– Знамо кто! Отряд, в триста мечей и при конях прибыл в лагерь после того, как Евпатий обратился за помощью к соседскому князю. И это всё, что нам смогли отправить наши братья по вере! Тьфу! – раздосадовано плюнул в снег Мирослав.
– Ну, полно тебе! У стольного града Владимира, да у твердостенного Чернигова своих забот полон рот! – звонко вмешался в разговор Алёша, – но был тут же, по праву старшинства, безжалостно перебит Олегом, подошедшим к костру с новой охапкой промороженных поленьев, с ходу вмешиваясь в спор товарищей.
– Опять ты, отрок, за своё! Знамо, почему ты так Владимир защищаешь. Сам же ты родом оттуда, о чём любишь говорить к месту и не к месту. Уже весь лагерь знает, что ты к нам случайно попал, отбившись от посольства.
– Но ведь добро помню! Не ушел же ведь при первой возможности, а остался с вами!
– То верно, братец Алёша и за мои слова на меня не серчай, – пошёл на мировую неконфликтный Олег, – Я про другое. Забот, полон рот у твоей родины теперь будет с избытком. Надо было на земле Рязанской всем миром ворога встречать. Всеми доступными дружинами и ополчением, тогда бы, авось и остановили степняков без урона столицам.
– Много ты, простолюдин, понимаешь! – все никак не унимался молодой и дерзкий юнец, но так как, видимо этот спор уже возникал неоднократно, никто ни на кого не серчал в ходе стандартной перепалки. Возможно так, дружинники, от длительного пребывания на месте, пытались победить вынужденную скуку бездействия.
– Да разумею немного, – в подтверждении моим догадкам, беззлобно ответил юнцу Олег, – я ведь в Киев не ушёл, хоть сам родом оттуда. Как и ты, остался Рязанцам помогать. Только ты из благодарности за спасение, а я по убеждениям. Жены у меня нет, – вздохнул богатырь, подкидывая несколько поленьев в костер, – детей тоже не заимел в торговых разъездах, вот поэтому в Северных землях и задержался, чтобы далече от порога грозного ворога встречать.
– Ишь, какой правильный нашелся!
С безжалостно закрывающимися очами я еще с добрый десяток минут пытался уследить за ходом спора, пока слова окончательно не растворились в тёплых образах летнего вечера, который нежно входил на пустые улицы Дормисловой Поляны.
В глубоком сне, строения были целы все, будто и не было страшной атаки на малую родину, где я был рожден, вот только улицы были пугающе безлюдны и тихи. Даже лая собак не было слышно в вечерних, закатных лучах заходящего солнца, не говоря уже о многоголосом хоре разнообразной скотины, которая в избытке водилась при каждом хозяйстве.
Это ныне к снам я отношусь более внимательно, нежели в столь юном возрасте. Теперь, на склоне лет, я понимаю весь скрытый смысл ночных грёз, дополняющих настоящее, приоткрывающих завесу будущего и тайны прошлого, а в то время, завернувшись в чужую шубу, на безымянной, большой поляне где-то в Рязанских лесах я не смог до конца оценить значимость этого видения.
Смутно помню, что дошел до площади, где еще совсем недавно кипело богатое торжище. Помню, как принялся бездумно перекладывать меха и ткани в брошенной повозке заезжего купца, силясь отыскать Варваре достойный подарок от сердца.
Едва я подумал о ней, как почувствовал на себе грустный и тихий взгляд. Неторопливо наконец-то выбрав атласную, синюю ткань я отправился навстречу возлюбленной, замершей на окраине площади, в предвкушении жарких объятий юной дивы.
– Вот ты спишь, – со вздохом начала Варвара тяжелый разговор невероятно тихим и грустным голосом, – и не знаешь, что более тебя и меня больше никого из деревни в живых не осталось.
– Совсем никого? – с улыбкой спросил я её, передавая из рук в руки сложенную ткань и не веря в реальность происходящего. О проблемах настоящего хотелось не думать…
– Совсем, – Варенька принялась рассматривать ткань без особого интереса, скорее из вежливости к подарку, – и даже мама твоя была убита. Осталась я одна, родственная тебе душа. Выручи же, меня Торопка, пока не увели зазнобу твою в земли стылые, пустые и страшные, – прошептала любимая, аккуратно положив ткань у своих ног, и тут же неожиданно растворилась в воздухе, оставив на месте себя окровавленный и холодный труп моей матери Пелагеи.
– За ткань твою, я отдарюсь в ответ, – прозвучал на пустых улицах голос растворившейся Варвары, – я дарю тебе способность видеть еще дальше, чем ты можешь ныне. И как ты осознаешь новый дар, то поймешь, что сон был не пустым…
Встрепенувшись всем телом, я резко сел, уставившись на догорающий костер глубокой и темной ночью.
Морозная, беззвездная погода, с наступлением времени Морены, давно прокралась в лагерь и все воины, включая моих новых товарищей, давно спали вповалку возле своих костров, готовясь к завтрашним испытаниям.
Отогрев озябшие руки над углями, я подбросил в потухающее пламя последние дрова, принесенные еще Олегом, и под предлогом поиска новых поленьев прошёл мимо хмурого, заиндевевшего Черниговского дружинника в темноту ночного леса.
Даже за столь короткий период мое самочувствие улучшилось, а силы восстановились внутри молодого тела. Разминая его и стараясь не думать о сне, я с удовольствием побрел между широких стволов деревьев, в черноту тихого леса, с наслаждением вслушиваясь в хруст снега под моими ногами.
Ушёл настолько далеко, чтобы ночное видение окончательно растворилось в текущих делах, и образ окровавленной матери окончательно перестал мучить моё напряженное сознание.
Собрав приличную охапку и положив её на вытоптанную тропу, чувствуя, что ныне нежить не будет мне опасна, я решил сходить за шкурой волка, которую обронил у опавшей лесины, и которая по сей час, должна была лежать там, припорошенная новым снегом.
Нежить, едва не ставшую причиной моей гибели, я застал сидящим на поваленном дереве. Леший, с грустью взирал на звезды, проявившиеся в одиноком разрыве облаков, то одним, то другим глазом. Так, как позволяла ему раздавленная голова.
– А… опять ты? – грустно протянул мертвяк, едва я попал в поле его зрения.
– Я… Все еще злишься за удар? – без злобы ответил я ему, принимая разговор.
– Да нет, – вздохнула нежить, – почто злиться? На твоем месте, я бы поступил точно также.
– Это хорошо, что ты понимаешь. Как тебя при жизни то звали хоть?
– А зла не сделаешь, имя настоящее узнав? – вопросом на вопрос ответил леший (так как зная реальное имя нежити, можно многое с ним сделать ,в том числе принудив служить обладателю столь мощного знака).
– Нет. Обещаю.
– Гай. Меня зовут Гай, – немного поколебавшись, признался мне мёртвый собеседник, – а твоё?
– Гамаюн.
– Гамаюн… странное имя, в мои времена такого не было. Имена меняются и растут вместе с народами. Когда я жил, имена редко достигали четырех знаков. А ныне… Га-ма-юн, – пробовал на вкус необычное звучание скучающий мертвец.
– Чьих будешь-то, Гай? – продолжил я бессмысленный расспрос, стараясь с новой информацией максимально удалиться от старого сна.
– Трудно сказать. Две тысячи лет назад тут только племена жили. Мы вот себя поляне величали. Хорошим народом были, развитым. С природой в гармонии жили.
– Слушай, Гай, а страшно тебе было умирать? – спросил я нежить, между делом отыскав пустую шкуру седого волка, и вновь обратив её в подобии плаща каскадом нехитрых действий.
– И, да и нет, – легко переключился мертвец на новую тему разговора, – вот когда ствол на меня падал, было страшно, а когда отмучился, дух испустил, то уже вроде и нет.
– А чего дальше то не пошёл, Гай? Зачем в тканях этого мира задержался?
– Да думал, если честно, что саму смерть обмануть смогу и настоящим Кощеем стать. Я же вроде тоже, как и ты, был из этих… из ведунов был, только в моё время их шаманами величали.
– Ну, стал бы ты Кощеем, и что дальше? (я окончательно не понимал о каком существе идёт речь, но тщательно играл в всеосведомлённость).
– Как что? – Удивился глупому вопросу Гай, – что отразилось мимикой удивления на повернутой ко мне половине лица, – Кощеи же они почти живые, Даже любить могут. Духовные муки испытывать. А я ведь к детям шёл… к жене… хотел восстать и жить так, чтобы они отличий не нашли, но сил во мне мало оказалось…
Большая, крупная слеза скатилась по его исхудалой щеке. Страшась собственной слабости, нежить резко прервала разговор и безмолвно уставилась на дрожащие звезды.
– Прощай, Гай! Да будет мирной твоя вечность, – сказал при расставании я ему и завернувшись в шкуру, подхватив охапку дров оставленную на тропе, вернулся в сонный лагерь под подозрительным взором бодрствующего дружинника.
Глава 12. Вечевой колокол
Словно обезображенная покойница, сожжённая и поруганная Рязань, предстала перед нашими очами спустя несколько дней пути.
Проломленные внутрь ворота были запорошены вездесущим снегом и реагировали на малейшие движения живых легким, колыхающимся в воздухе густым пеплом, богато усыпавшим тела животных, людей, остатки домов и уцелевшие после лютого пожара, укрепления.
Потерянные, потрясенные люди разбредались из разбитых ворот туда, куда глядели глаза, приглушенными выкриками делясь страшными находками, друг с другом.
Кто-то нашел распятое тело на покосившихся воротах пепелища, кто-то раздетую догола и поруганную женщину со вспоротым животом, кто-то угольки, оставшиеся от малых детей, сбившиеся в кучу посредине обрушившейся избы.
Помниться, был и вообще дикий случай, когда в одном из опрокинутых котлов, обезумевший дружинник, нашел обваренные куски человеческих тел – враг не щадил никого, злобно уничтожая гордый, самобытный народ, посмевший встать на пути и стремительных, степных завоевателей.
Отряд Коловрата, к которому беспрестанно присоединялись небольшие группки людей во время движения к Рязанскому пепелищу, ко времени вступления в город достиг численности в полутора тысяч бойцов, готовых, в праведном гневе, пойти за своим могучим предводителем хоть в адское пекло, если то потребует общее дело.
Небольшое воинство, по всеобщему согласию было разделено на две неравные части.
