– Зачем ты их спас? – чуть ли не с угрозой спросил меня он, едва последний татарин, мучаясь, испустил дух.
– Людям русским помогал.
– Этим что ли? – указал рукой вслед убегающим Феофан.
– Да!
– А эти чем хуже? – грозно спросил наставник, теперь уже указывая на поверженных монгол.
– Но их никто не звал в наши земли!
– Звал! Грозный хан Бату. А до него Чингиз – хан. И они поработили Русь и часть Европейских стран не по своей воле. Природа у них такая. Ты же-бы не стал винить волка за загнанную добычу?
– Волка? Нет! Но Русичи не добыча! Они бы погибли на месте, у меня на глазах!
– Но погибли бы сопротивляясь! У них было право на отпор! А если бы и погибли, то на, то была бы их судьба! Это естественный отбор и не ты его придумал. И даже не атланты.
– Как же чудно и непонятно ты судишь меня, наставник!
– Не чудно, – вздохнул, успокаиваясь, Феофан, – а по законам природы. Поживи с моё, может и поймешь. Все имеет последствия. Любое вмешательство.
Кстати, коль я невольно упомянул дату в повествовании, продолжу в том же ключе.
Иногда, либо Феофан, либо Сергей ходили на большую дорогу, притворяясь малоимущими странниками, дабы выведать последние, грустные вести с большой земли.
Каждый раз, когда добрые хранители передавали мне без утайки очередную новость о падении того или иного княжества или стольного града, мое сердце обливалось кровью и сжималось в провалившейся груди, но особо доставляли страдания известия о монгольском чудо-багатуре, который мог один взобраться на стену, мановением руки распахнуть ворота и в честном бою погубить множество славных, русских витязей, бросивших ему вызов.
Сет в образе Урянгутая, став за два года похода, за свои заслуги, приближенным к хану человеком, успел покомандовать туменом, под своими знаменами похоронив несколько городов, но, насытившись игрой в солдатики, предпочел в конечном итоге вернуться в столицу Золотой Орды к хану Менгу в 1238 году, для того, чтобы издалека тайно распоряжаться ресурсами и силами верховного кагана, через свои советы и подсказки.
В этот же год монгольское нашествие ослабило ход, и разоренные княжества вздохнули с облегчением, наблюдая как грозные захватчики воротили морды коней в сторону диких степей, откуда и пришли.
Обложив тяжелой данью выживших Россиян Северо – Восточной Руси и оставив в счастливом неведении князей Руси Южной, Орда вернулась на следующий год (в 1239) и за два года разбив остатки наших войск, покорив мать-городов Русских – Киев, на третий год похода (в 1242) нескончаемым потоком зла вылились на просторы Европы в царства Польское, Моравийское, Венгерское и Хорватское, успев даже померяться силами с прославленными немецкими рыцарями, с ног до головы облаченных в броню, попросту расстреляв последних из своих длинных луков и добив в болоте неповоротливых воинов.
В этом походе Сет не принимал участие, к тому времени превратившись в серого руководителя огромной орды, которая, с его подачи, с 1243 года стала называться «Золотой»
Все эти годы, нескончаемой вереницей по направлению в степь текли и текли русские невольники – ремесленники, умельцы, крепкие мужчины, пригодные к тягловой работе, красивые женщины и дети, уже обритые на монгольский манер.
В ту же сторону двигались и нескончаемые караваны скрипучих арб, набитых награбленным добром – добыча грозных монгольских поработителей.
Едва последний степняк покинул пределы моей страны, как пришло понимание последствий совершенного – мы на много веков откатились назад, подрубленные в самом корне. Мне не хватит красноречия, чтобы достойно передать, насколько вымотана за годы боев была моя земля – смерть большинства князей и их дружин лишила Русь защиты и профессиональных воинов, мужчин практически выбрали, оставив разоренные деревни и города полупустыми, да и то, большинство спасшихся являлись женщинами и детьми, заблаговременно попрятанными в леса.
В одночасье исчезли десятки уникальных ремесел, были нарушены все политические связи. По большому счету, пребывая под гнетом Ордынским, Россия, в 1242 году как никогда более, была близка к полному вымиранию и истиранию из скрижалей истории, и это ни смотря на то, что мы достойно сражались на протяжении всего времени небывалых нашествий (за один взятый Киев враг потерял до двухсот тысяч сабель. Нереальная цифра по нашим временам).
Пользуясь нашим бедственным положением, не дремали и прочие враги. В 1240 году, жарким летом высадился на берегах далёкой Невы, что протекает в княжестве Новгородском. Враг, величавший себя шведами, был крепко бит малыми силами восходящего светила ратного и княжеского дела, юным Александром, получившим в награду за великую победу, грозное прозвище Невский.
Это прозвище долго служило назиданием для врагов, что есть еще на просторах Руси воины, способные держать оружие.
Не все усвоили урок и уже в 1242 году рыцари Ливонского ордена, вторглись на территорию того же княжества и были наголову разбиты в сражении, получившим название Ледовое побоище, так как происходило оно на тонком льду Чудского озера, от руки все того же Александра.
Казалось бы, что Русь наконец-то за свои страдания получила того полководца, что способен сломить и Ордынское Иго (в 1243 году империя монголов стала носить название «Золотая Орда»)., но земли отцов наших были столь вымотаны и обескровлены многолетней войной, что не в силах были предоставить достойного войска для свершения великого дела.
Мы были не способны выстоять чисто физически, ибо еще не окрепла молодая поросль новых воинов. И Александр Невский это прекрасно понимал, предпочитая благоразумное смирение, чтобы русский корень рос и креп, обретая новую, необходимую силу.
Сердце моё, по-прежнему обливалось кровью оттого, что я находился в стороне от столь потрясающих событий. Душою я был с каждым княжеством, с каждым князем, дружинником и простолюдином, встречавшим врага во всеоружии. Но вот физически…
К 1247 году моё тело напоминало студень, а я пребывал на грани отчаяния, после того, как очередная попытка залечить раненный кристалл души, обратилась в прах. Чёрная рана вспарывала разноцветную палитру энергий, никак не желая насытиться моими вливаниями и стянуть свои края.
По моему во мне начали разочаровываться даже мои учителя, возлагавшие большие надежды на выздоровление, что еще больше усугубило мой расширяющийся, нервный срыв.
Я перестал следить за собой, развиваться, всеми фибрами души ожидая только благодатного, тёмного времени суток, чтобы вновь насладиться не надоедающим зрелищем бесконечной пляски тысяч звёзд.
Мне казалось, что будь я в прежнем физической и духовной форме, и я бы непременно изменил ситуацию в стране!
– Как? – спросите вы, и я отвечу.
Один в поле не воин. Но коль я бы был не один? Молодая поросль Руси могла дать всё необходимое – новых Евпатиев и Ратиборов, новых Иванов Дикоросов и Ульвов, нужно было только найти, выявить и сохранить зарождающиеся таланты в среде других, более обычных людей.
Выявить и сохранить! Так просто! А затем направить их способности в нужное русло, чтобы выждав момент, ударить в самое сердце врага!
Ох, прав же был Александр Невский! Ох, прав… вынужденное смирение было необходимо, чтобы, спустя года, в одночасье скинуть ярмо орды одним могучим ударом и войти в историю совершенно новой, объединенной страной!
7 марта 1248 года не спалось. Маяло.
Я крутился в кровати юлой, туда и сюда, силясь выискать положение, в котором бы мои ужасающие пролежни доставляли мне наименьшее беспокойство.
Спасибо доброму домовому! Если бы не его неусыпный контроль и немедленное прибытие по одному моему хлопку, то сгнил бы я заживо на белых перинах в небольшой келье якобы монастыря.
Сегодня было особенно грустно, и звать услужливую нежить не хотелось. Страдания, если они длятся длительное время, становятся лишь гнетущей данностью и не более того. Градация состояний существовала лишь в количестве и интенсивности болевых ощущений, что по сути уже являлось несущественным фактором.
Неожиданно вспомнилась Варвара, мысли о которой я старательно отгонял многие лета.
Где она? С кем? Каких высот достигла и достигла ли?
К собственному удивлению я неожиданно понял, что не прочь повидаться с бывшей возлюбленной в любом виде, и что обида, культивируемая искусственно на протяжении всего времени расставания, испарилась в душе, видимо тоже, до кучи, сгинув в зияющей ране.
– Мир тебе, Варвара! – по наитию, шепнул я вслух и тихо улыбнулся в темноту кельи, – больше я не испытываю к тебе зла.
Словно чирей прорвало изнутри. Благостные эмоции столь сильно захлестнули душу и разум, что очи богато увлажнились слезою очищения. И это не являлось слабостью! Нет! Подобных слез, как высшего проявления освобождающейся души стыдиться воистину грешно, именно поэтому я включаю данный факт в повесть.
Успокоенный и умиротворенный, как самый праведный монах их всех праведных монахов на свете, я провалился в глубочайший сон, наслаждаясь тихим покоем грёз.
Во сне я был полностью цел и, как и прежде, могуч. Во сне я бежал, наслаждаясь невероятной, пружинистой прытью абсолютно целых ног. От радости хотелось кричать, оглашая весеннюю, утреннюю, сонную берёзовую рощу воплем победы и восторга.
Чу! А вот и знакомые болота показались промеж кустарника. Сам не осознавая оного, я во весь опор мчал к Дормисловой Поляне, соскучившись по этим местам столь сильно, как мать бы тосковала по родному дитя в долгой разлуке.
«И пусть улицы деревни будут вновь пусты», – думалось мне в сладких грезах, – «но я непременно должен побродить по родным местам, где в моей памяти, будет вновь оживать прошлое!»
Едва мысль завершилась, как я встал на окраине деревни, буквально впившись взглядом в старого деда, которого помнил под именем Игорь, который, как ни в чём не бывало, сидел в дозоре возле тревожного колокола.
–Куда же ты так бежишь, Торопка – расторопка? Расшибешься ведь, – как встарь поприветствовал меня безобидный и добрый старик.
– Да я деда… Да я просто… я того… – растерявшись, я не нашелся чего же такого ответить внятного на обычный, мирской вопрос.
Ошарашенно, издали я наблюдал, как из совершенно целых изб деревни в небо вьются белые столпы дыма, прогоняя запоздалые морозы ранней весны.
– Ишь ты, вымахал как! А я ведь тебя еще совсем маленьким и несмышлёным помню.
– Деда Игорь… Так ты же того… умер еще до монгольского нашествия… Так как же ты…
– Ну, помер и помер, и что? С кем не бывает? – даже оскорбился моим речам старик, – ты тут не простаивай, а домой скорее иди. Сон не вечен. Там тебя давно родные ждут. Тьфу, стоит как столб! Пшёл!
И я полетел что было духу вперед, радостно здороваясь со всеми встречными, вновь живыми и явно пребывающими в добром здравии. Бабка Влада, юная вдова Лиля вновь вышагивает со своим женихом, который давно погиб в дальнем походе в половецкие степи, добрый лесник Игнат, замерший в бурю… Я даже приветливо помахал маленькой и вёрткой собачке Стрелке, которую медведь давно разорвал на охоте – и та жила и здравствовала тут!
– Матушка! – закричал я, врываясь на порог родной избы сквозь тёмные сени, – мама!
– Ну что ты орёшь, милый? – вытирая руки белым подолом от муки мне на встречу во всей красе вышла Пелагея, – садись за стол, непоседа, я как раз пирог пекла. Скоро поспеет.
– Мама, я ведь ненадолго! – задыхался я от счастливого переизбытка чувств, – я вообще ничего не понимаю…
– Да садись ты! Вот Торопка! Весь ведь в отца вышел… А вот и он, лёгок на помине.
С охапкой березовых дров в избу вошел моложавый, крепкий Ульв, от растерянности выронив любовно выложенную кладку. Не обращая внимания на дрова, он заключил меня в медвежьи объятия:
– Ишь, крепкий какой! – жёсткой, привычной рукой отец потрепал мои непослушные вихры.
– Это ведь во сне я такой, а так…
– Что, «а так?» Знамо, что во сне ты присутствуешь таким, каким желаешь себя видеть. А реальность твоя, чем не сон? Вот тебя твои учителя новые учат, учат, а самого главного не поведали, ибо не умирали никогда, и даже не спали по-настоящему! Ну что замер на пороге, в дом то проходи. Как раз дед в гости приехал из самой Скандинавии. Хоть познакомлю.
– Чудно все как-то. И настолько хорошо, что вольно или не вольно не верю в происходящее… братик с сестренкой где? Выросли ли?
– так переродились уже. Растут на Земле давно и крепнут, – рассмеялась моим речам Пелагея, – ничего то ты так и не понял, сынок.
– И не хочу понимать… можно, я просто останусь тут, с вами. Весна же. Работы море. Отец один не справиться!
Воистину, если бы это была смерть, то ничего бы более я не желал.
Никак не ответив на мои предложения и загадочно усмехнувшись , отец провел меня в дом, где представил меня грозному воину – варягу с рыжей, окладистой бородой, доходящей до пупа.
Он крепко сжал мою руку и коротко, с достоинством представился:
– Кеннет.
– Гамаюн, – ответил я грозному предку.
– Эх, славным же воином ты дед был! Мы с сыном тебе не чета, – похвалил Ульв могучую фигуру предка.
– В этом не чета, – ответил варяг голосом, напоминавшим хриплый рык, – зато в другом много более разумеете!
– И то верно… А ведь дед твой на струге умер, когда почти никого не оставалось. Стяг защищал. Далеко, в стране туманной, Англии, куда отправился за добычей.
– Да уж, славен был бой, – хохотнул в бороду Кеннет.
Вдоволь налопавшись маминого пирога с дичью, я был счастлив настолько, насколько это можно было представить.
К сожалению, после обильной трапезы, настала пора уходить:
– Ну что сын! Тебе пора! Не сочти за грубость, – мягко улыбнулся отец, – это мы здесь надолго, а тебе, знамо дело, рано еще!
– Но отец! – заартачился было я.
– Ой, не спорь со старшими! Пора так пора. И помни, Гамаюн – мир нави и мир яви столь же разны, сколь схожи. Оболочка другая, а законы природы те же. Пора тебе вновь браться за работу. Русь тебя ждёт.
– Бать, – неожиданно решил выспросить у варяга я то, что волновало душу, – я тут Варвару вспоминал на досуге. Она с вами?
– Приходила, Варюшка, к Ярославу в гости пару раз, против воли этого мира. Сильной выросла ведуньей! Мощной! Да их с отцом все равно мир не берет. Не признает он её в монгольских одеждах. Так и стала Варя у порога, ни в силах пройти внутрь… Страдает она, торопка, ой, страдает. Но дело своё, выбранное при жизни, бросить не может. Хорошо, хоть ты её простил. У неё итак камней на душе немерено.
– Но это ведь её выбор, бать!
– Её, ты прав. Все ошибаются, ибо несовершенны по своей природе. Не каждый может жить по сердцу, чтобы фатальных ошибок не совершать. Все, кто сейчас здесь – смогли давно отчиститься.
– И даже грозный дед – варяг?
– А чем он хуже?
– Ну, столько жизней в походах загубил…
– Загубил, но если в этом грех? Действовал Кеннет, согласно своей природе, жил по законам своей страны, верно, исполнял приказы, и распоряжения старших выполнял. Лишней крови, без надобности не лил. В чём его грех? В хищной природе общества, в котором обитал?
– Кажется, я понял… А те, кто не понял, где они?
– Ну, если упрощать, то есть еще одна Дормислова Поляна. Там все иначе. Пусто, холодно и страшно. Там много грешившие мертвецы в тесноте сидят по избам и нос на улицу бояться выказать. Оттуда почти не перерождаются.
– Людям русским помогал.
– Этим что ли? – указал рукой вслед убегающим Феофан.
– Да!
– А эти чем хуже? – грозно спросил наставник, теперь уже указывая на поверженных монгол.
– Но их никто не звал в наши земли!
– Звал! Грозный хан Бату. А до него Чингиз – хан. И они поработили Русь и часть Европейских стран не по своей воле. Природа у них такая. Ты же-бы не стал винить волка за загнанную добычу?
– Волка? Нет! Но Русичи не добыча! Они бы погибли на месте, у меня на глазах!
– Но погибли бы сопротивляясь! У них было право на отпор! А если бы и погибли, то на, то была бы их судьба! Это естественный отбор и не ты его придумал. И даже не атланты.
– Как же чудно и непонятно ты судишь меня, наставник!
– Не чудно, – вздохнул, успокаиваясь, Феофан, – а по законам природы. Поживи с моё, может и поймешь. Все имеет последствия. Любое вмешательство.
Кстати, коль я невольно упомянул дату в повествовании, продолжу в том же ключе.
Иногда, либо Феофан, либо Сергей ходили на большую дорогу, притворяясь малоимущими странниками, дабы выведать последние, грустные вести с большой земли.
Каждый раз, когда добрые хранители передавали мне без утайки очередную новость о падении того или иного княжества или стольного града, мое сердце обливалось кровью и сжималось в провалившейся груди, но особо доставляли страдания известия о монгольском чудо-багатуре, который мог один взобраться на стену, мановением руки распахнуть ворота и в честном бою погубить множество славных, русских витязей, бросивших ему вызов.
Сет в образе Урянгутая, став за два года похода, за свои заслуги, приближенным к хану человеком, успел покомандовать туменом, под своими знаменами похоронив несколько городов, но, насытившись игрой в солдатики, предпочел в конечном итоге вернуться в столицу Золотой Орды к хану Менгу в 1238 году, для того, чтобы издалека тайно распоряжаться ресурсами и силами верховного кагана, через свои советы и подсказки.
В этот же год монгольское нашествие ослабило ход, и разоренные княжества вздохнули с облегчением, наблюдая как грозные захватчики воротили морды коней в сторону диких степей, откуда и пришли.
Обложив тяжелой данью выживших Россиян Северо – Восточной Руси и оставив в счастливом неведении князей Руси Южной, Орда вернулась на следующий год (в 1239) и за два года разбив остатки наших войск, покорив мать-городов Русских – Киев, на третий год похода (в 1242) нескончаемым потоком зла вылились на просторы Европы в царства Польское, Моравийское, Венгерское и Хорватское, успев даже померяться силами с прославленными немецкими рыцарями, с ног до головы облаченных в броню, попросту расстреляв последних из своих длинных луков и добив в болоте неповоротливых воинов.
В этом походе Сет не принимал участие, к тому времени превратившись в серого руководителя огромной орды, которая, с его подачи, с 1243 года стала называться «Золотой»
Все эти годы, нескончаемой вереницей по направлению в степь текли и текли русские невольники – ремесленники, умельцы, крепкие мужчины, пригодные к тягловой работе, красивые женщины и дети, уже обритые на монгольский манер.
В ту же сторону двигались и нескончаемые караваны скрипучих арб, набитых награбленным добром – добыча грозных монгольских поработителей.
Едва последний степняк покинул пределы моей страны, как пришло понимание последствий совершенного – мы на много веков откатились назад, подрубленные в самом корне. Мне не хватит красноречия, чтобы достойно передать, насколько вымотана за годы боев была моя земля – смерть большинства князей и их дружин лишила Русь защиты и профессиональных воинов, мужчин практически выбрали, оставив разоренные деревни и города полупустыми, да и то, большинство спасшихся являлись женщинами и детьми, заблаговременно попрятанными в леса.
В одночасье исчезли десятки уникальных ремесел, были нарушены все политические связи. По большому счету, пребывая под гнетом Ордынским, Россия, в 1242 году как никогда более, была близка к полному вымиранию и истиранию из скрижалей истории, и это ни смотря на то, что мы достойно сражались на протяжении всего времени небывалых нашествий (за один взятый Киев враг потерял до двухсот тысяч сабель. Нереальная цифра по нашим временам).
Пользуясь нашим бедственным положением, не дремали и прочие враги. В 1240 году, жарким летом высадился на берегах далёкой Невы, что протекает в княжестве Новгородском. Враг, величавший себя шведами, был крепко бит малыми силами восходящего светила ратного и княжеского дела, юным Александром, получившим в награду за великую победу, грозное прозвище Невский.
Это прозвище долго служило назиданием для врагов, что есть еще на просторах Руси воины, способные держать оружие.
Не все усвоили урок и уже в 1242 году рыцари Ливонского ордена, вторглись на территорию того же княжества и были наголову разбиты в сражении, получившим название Ледовое побоище, так как происходило оно на тонком льду Чудского озера, от руки все того же Александра.
Казалось бы, что Русь наконец-то за свои страдания получила того полководца, что способен сломить и Ордынское Иго (в 1243 году империя монголов стала носить название «Золотая Орда»)., но земли отцов наших были столь вымотаны и обескровлены многолетней войной, что не в силах были предоставить достойного войска для свершения великого дела.
Мы были не способны выстоять чисто физически, ибо еще не окрепла молодая поросль новых воинов. И Александр Невский это прекрасно понимал, предпочитая благоразумное смирение, чтобы русский корень рос и креп, обретая новую, необходимую силу.
Сердце моё, по-прежнему обливалось кровью оттого, что я находился в стороне от столь потрясающих событий. Душою я был с каждым княжеством, с каждым князем, дружинником и простолюдином, встречавшим врага во всеоружии. Но вот физически…
К 1247 году моё тело напоминало студень, а я пребывал на грани отчаяния, после того, как очередная попытка залечить раненный кристалл души, обратилась в прах. Чёрная рана вспарывала разноцветную палитру энергий, никак не желая насытиться моими вливаниями и стянуть свои края.
По моему во мне начали разочаровываться даже мои учителя, возлагавшие большие надежды на выздоровление, что еще больше усугубило мой расширяющийся, нервный срыв.
Я перестал следить за собой, развиваться, всеми фибрами души ожидая только благодатного, тёмного времени суток, чтобы вновь насладиться не надоедающим зрелищем бесконечной пляски тысяч звёзд.
Мне казалось, что будь я в прежнем физической и духовной форме, и я бы непременно изменил ситуацию в стране!
– Как? – спросите вы, и я отвечу.
Один в поле не воин. Но коль я бы был не один? Молодая поросль Руси могла дать всё необходимое – новых Евпатиев и Ратиборов, новых Иванов Дикоросов и Ульвов, нужно было только найти, выявить и сохранить зарождающиеся таланты в среде других, более обычных людей.
Выявить и сохранить! Так просто! А затем направить их способности в нужное русло, чтобы выждав момент, ударить в самое сердце врага!
Ох, прав же был Александр Невский! Ох, прав… вынужденное смирение было необходимо, чтобы, спустя года, в одночасье скинуть ярмо орды одним могучим ударом и войти в историю совершенно новой, объединенной страной!
Глава 3. Долгожданное исцеление
7 марта 1248 года не спалось. Маяло.
Я крутился в кровати юлой, туда и сюда, силясь выискать положение, в котором бы мои ужасающие пролежни доставляли мне наименьшее беспокойство.
Спасибо доброму домовому! Если бы не его неусыпный контроль и немедленное прибытие по одному моему хлопку, то сгнил бы я заживо на белых перинах в небольшой келье якобы монастыря.
Сегодня было особенно грустно, и звать услужливую нежить не хотелось. Страдания, если они длятся длительное время, становятся лишь гнетущей данностью и не более того. Градация состояний существовала лишь в количестве и интенсивности болевых ощущений, что по сути уже являлось несущественным фактором.
Неожиданно вспомнилась Варвара, мысли о которой я старательно отгонял многие лета.
Где она? С кем? Каких высот достигла и достигла ли?
К собственному удивлению я неожиданно понял, что не прочь повидаться с бывшей возлюбленной в любом виде, и что обида, культивируемая искусственно на протяжении всего времени расставания, испарилась в душе, видимо тоже, до кучи, сгинув в зияющей ране.
– Мир тебе, Варвара! – по наитию, шепнул я вслух и тихо улыбнулся в темноту кельи, – больше я не испытываю к тебе зла.
Словно чирей прорвало изнутри. Благостные эмоции столь сильно захлестнули душу и разум, что очи богато увлажнились слезою очищения. И это не являлось слабостью! Нет! Подобных слез, как высшего проявления освобождающейся души стыдиться воистину грешно, именно поэтому я включаю данный факт в повесть.
Успокоенный и умиротворенный, как самый праведный монах их всех праведных монахов на свете, я провалился в глубочайший сон, наслаждаясь тихим покоем грёз.
Во сне я был полностью цел и, как и прежде, могуч. Во сне я бежал, наслаждаясь невероятной, пружинистой прытью абсолютно целых ног. От радости хотелось кричать, оглашая весеннюю, утреннюю, сонную берёзовую рощу воплем победы и восторга.
Чу! А вот и знакомые болота показались промеж кустарника. Сам не осознавая оного, я во весь опор мчал к Дормисловой Поляне, соскучившись по этим местам столь сильно, как мать бы тосковала по родному дитя в долгой разлуке.
«И пусть улицы деревни будут вновь пусты», – думалось мне в сладких грезах, – «но я непременно должен побродить по родным местам, где в моей памяти, будет вновь оживать прошлое!»
Едва мысль завершилась, как я встал на окраине деревни, буквально впившись взглядом в старого деда, которого помнил под именем Игорь, который, как ни в чём не бывало, сидел в дозоре возле тревожного колокола.
–Куда же ты так бежишь, Торопка – расторопка? Расшибешься ведь, – как встарь поприветствовал меня безобидный и добрый старик.
– Да я деда… Да я просто… я того… – растерявшись, я не нашелся чего же такого ответить внятного на обычный, мирской вопрос.
Ошарашенно, издали я наблюдал, как из совершенно целых изб деревни в небо вьются белые столпы дыма, прогоняя запоздалые морозы ранней весны.
– Ишь ты, вымахал как! А я ведь тебя еще совсем маленьким и несмышлёным помню.
– Деда Игорь… Так ты же того… умер еще до монгольского нашествия… Так как же ты…
– Ну, помер и помер, и что? С кем не бывает? – даже оскорбился моим речам старик, – ты тут не простаивай, а домой скорее иди. Сон не вечен. Там тебя давно родные ждут. Тьфу, стоит как столб! Пшёл!
И я полетел что было духу вперед, радостно здороваясь со всеми встречными, вновь живыми и явно пребывающими в добром здравии. Бабка Влада, юная вдова Лиля вновь вышагивает со своим женихом, который давно погиб в дальнем походе в половецкие степи, добрый лесник Игнат, замерший в бурю… Я даже приветливо помахал маленькой и вёрткой собачке Стрелке, которую медведь давно разорвал на охоте – и та жила и здравствовала тут!
– Матушка! – закричал я, врываясь на порог родной избы сквозь тёмные сени, – мама!
– Ну что ты орёшь, милый? – вытирая руки белым подолом от муки мне на встречу во всей красе вышла Пелагея, – садись за стол, непоседа, я как раз пирог пекла. Скоро поспеет.
– Мама, я ведь ненадолго! – задыхался я от счастливого переизбытка чувств, – я вообще ничего не понимаю…
– Да садись ты! Вот Торопка! Весь ведь в отца вышел… А вот и он, лёгок на помине.
С охапкой березовых дров в избу вошел моложавый, крепкий Ульв, от растерянности выронив любовно выложенную кладку. Не обращая внимания на дрова, он заключил меня в медвежьи объятия:
– Ишь, крепкий какой! – жёсткой, привычной рукой отец потрепал мои непослушные вихры.
– Это ведь во сне я такой, а так…
– Что, «а так?» Знамо, что во сне ты присутствуешь таким, каким желаешь себя видеть. А реальность твоя, чем не сон? Вот тебя твои учителя новые учат, учат, а самого главного не поведали, ибо не умирали никогда, и даже не спали по-настоящему! Ну что замер на пороге, в дом то проходи. Как раз дед в гости приехал из самой Скандинавии. Хоть познакомлю.
– Чудно все как-то. И настолько хорошо, что вольно или не вольно не верю в происходящее… братик с сестренкой где? Выросли ли?
– так переродились уже. Растут на Земле давно и крепнут, – рассмеялась моим речам Пелагея, – ничего то ты так и не понял, сынок.
– И не хочу понимать… можно, я просто останусь тут, с вами. Весна же. Работы море. Отец один не справиться!
Воистину, если бы это была смерть, то ничего бы более я не желал.
Никак не ответив на мои предложения и загадочно усмехнувшись , отец провел меня в дом, где представил меня грозному воину – варягу с рыжей, окладистой бородой, доходящей до пупа.
Он крепко сжал мою руку и коротко, с достоинством представился:
– Кеннет.
– Гамаюн, – ответил я грозному предку.
– Эх, славным же воином ты дед был! Мы с сыном тебе не чета, – похвалил Ульв могучую фигуру предка.
– В этом не чета, – ответил варяг голосом, напоминавшим хриплый рык, – зато в другом много более разумеете!
– И то верно… А ведь дед твой на струге умер, когда почти никого не оставалось. Стяг защищал. Далеко, в стране туманной, Англии, куда отправился за добычей.
– Да уж, славен был бой, – хохотнул в бороду Кеннет.
Вдоволь налопавшись маминого пирога с дичью, я был счастлив настолько, насколько это можно было представить.
К сожалению, после обильной трапезы, настала пора уходить:
– Ну что сын! Тебе пора! Не сочти за грубость, – мягко улыбнулся отец, – это мы здесь надолго, а тебе, знамо дело, рано еще!
– Но отец! – заартачился было я.
– Ой, не спорь со старшими! Пора так пора. И помни, Гамаюн – мир нави и мир яви столь же разны, сколь схожи. Оболочка другая, а законы природы те же. Пора тебе вновь браться за работу. Русь тебя ждёт.
– Бать, – неожиданно решил выспросить у варяга я то, что волновало душу, – я тут Варвару вспоминал на досуге. Она с вами?
– Приходила, Варюшка, к Ярославу в гости пару раз, против воли этого мира. Сильной выросла ведуньей! Мощной! Да их с отцом все равно мир не берет. Не признает он её в монгольских одеждах. Так и стала Варя у порога, ни в силах пройти внутрь… Страдает она, торопка, ой, страдает. Но дело своё, выбранное при жизни, бросить не может. Хорошо, хоть ты её простил. У неё итак камней на душе немерено.
– Но это ведь её выбор, бать!
– Её, ты прав. Все ошибаются, ибо несовершенны по своей природе. Не каждый может жить по сердцу, чтобы фатальных ошибок не совершать. Все, кто сейчас здесь – смогли давно отчиститься.
– И даже грозный дед – варяг?
– А чем он хуже?
– Ну, столько жизней в походах загубил…
– Загубил, но если в этом грех? Действовал Кеннет, согласно своей природе, жил по законам своей страны, верно, исполнял приказы, и распоряжения старших выполнял. Лишней крови, без надобности не лил. В чём его грех? В хищной природе общества, в котором обитал?
– Кажется, я понял… А те, кто не понял, где они?
– Ну, если упрощать, то есть еще одна Дормислова Поляна. Там все иначе. Пусто, холодно и страшно. Там много грешившие мертвецы в тесноте сидят по избам и нос на улицу бояться выказать. Оттуда почти не перерождаются.
