А в таком обрамлении не каждому дано. Вот от этих талантов и начинается шепоток особый, сокровенный, ядреный. Помни, сын – знания и умения делают нас немного выше других людей, но и плата у нас соразмерна. Мы выбираем в дни безделья тропу усердия и особого труда, когда другой мужик предпочитает на печке репу трескать, бабу свою жамкать, да штаны протирать. Отсюда и ум у большинства дремуч и не развит, – помню, как отец задумался, ненадолго замолчав. Он так всегда делал, когда мысленно обращался к клиновидным записям, хранимым в переметных сумах, вспоминая, выискивая нужные строчки:
– По трактату первой расы, – промолчав, продолжил он, – ум состоит из двух половин. Одна, левая для жита-быта треба, другая, правая для единения с умом под умом, а оттуда с самим естеством! Латиняне под ум мудрено зовут – подсознанием, а древние естество величают не иначе как кристаллом души. Вот посему легкая байка, да стишок эту связь и раскрывают легче, потому что в воображение работает изрядно, помогая связать всю систему воедино.
Саму Варю тренировал уже я, лично. Точнее, положа руку на сердце, наши тренировки всегда начинались с прогулки, и с повторения знания, заученного накануне.
Ко времени исполнения четырнадцати лет я уже разбирался во всех сортах нежити, обитавшей в округе, способах борьбы с ними и телом был крепок как молодой волк, готовый днями и ночами гоняться за очередной добычей для стаи.
Варвара, младше меня на год, тоже входила в пору расцвета, буквально на глазах обращаясь в статную, деревенскую красавицу. Ни один мой сверстник тайно вздыхал по ней, но её сердце всецело принадлежало мне одному. И берег я его ответственно, по-взрослому.
Ученицей твоя матушка была прилежной, вскоре, перещеголяв своего учителя в деле общения с нежитью. Меня мертвяки боялись. Её обожали. Каждый домовой, каждый банник или прочий мелкий бесенок, любили виться у её подола, в надежде поймать короткий и ласковый взгляд, который буквально на секунды, но позволял им вновь почувствовать себя живыми.
Русалки пели твоей матери вслед, восхваляя её красоту, а лешие уступали дорогу, приоткрывая перед её очами самые плодоносные, заветные поляны, полные спелой клубники или черники.
Тайное знание не сделало её нелюдимой, а наоборот, позволило расширить круг знакомств до невероятных размеров. За советом к ней все чаще обращались взрослые, не чувствуя злобного естества в светлой девочке, особенно по части вопросов, касающихся недавно умершей родни. Варя быстро научилась разговаривать и с покойниками, легко уговаривая их уходить из подлунного мира в иные дали и не тревожить живых.
Что Ульв, что Ярослав, что Ждан знали, что в часы таких «ученических прогулок» нас лучше не беспокоить, потому что невероятно часто мой очередной рассказ о лешем или водяном прерывался страстным поцелуем.
Еще не осознавая всех потребностей и таинств наших организмов, мы в глубине души, смутно чувствовали, что за простыми поцелуями должно следовать нечто большее, но старались не торопить события.
Ждан, как хороший друг, доверительно пересказал мне разговор наших отцов, услышанный накануне праздника солнцестояния 1236 года. Ярослав и Ульв, в присутствии матерей, понимая наши чувства, всерьез говорили о том, что коль все пойдет своим чередом справить богатую свадьбу на следующий год, позволяя любящим сердцам воссоединиться по небесному закону навсегда.
Хорошо же, когда родители видят и слышат своих детей! В отличие от Ульва, большинство своего времени я был слеп к твоим чаяниям Владимир. Нам с твоей матерью была уготована уникальная судьба, и если бы не череда злоключений, обрушившаяся на наш век, то возможно ты, зачатый по большой любви, чистым и светлым ребенком бродил по Дормисловой Поляне, с радостью встречая каждое утро, а не был бы вынужден оттачивать боевые навыки всю свою сознательную жизнь, готовясь, стать великим Воеводой.
Так уж повелось, что очень продолжительное время я был вынужден считать твою матушку мёртвой…
Я жил и жил, в счастье и гармонии с окружающей средой, пока мой мир не разрушился в одночасье. В возрасте шестнадцатого года на Русь пришла страшная беда, предвестником которой стала странная звезда, хвостатая, не увядающая в дневном небе.
Мать, нашептывая молитвы, предвещала пору лишений и испытаний. До деревни стали докатываться дикие, страшные вести, которые казались нам сказкой – якобы многочисленный народ востока, уже показавший зубы на реке Калке, но отступивший восвояси, приближался к нашим границам, чтобы посеять смерть и разрушения на месте древних городов.
Отец оставался беспечен, весело воспринимая страшные известия, которые занес ясным, зимним днем 1237 года в Дормислову Поляну заезжий, торговый человек:
– У страха велики глаза, – ответил купцу Ульв, – нам ли, гордым, сильным детям Рязанским страшиться степного зверя? Ни раз, ни два бивали его и бивать будем. Печенеги, половцы… Кто там, говоришь, теперича нам грозит войной?
– Дикие, страшные мунгалы! – отвечал купец, и было видно, как полнятся ужасом его алчные глаза и как дрожит под богатым кафтаном отросшее в беспечности брюхо.
– Слыхать-то слыхивал, а видеть не видывал! Ну, мунгалы, так мунгалы! Все едино, кого бить, али я не прав, мужики? – воспросил он собравшуюся толпу и та ответила отцу громким смехом сильного народа.
Мрачным остался лишь Ярослав. Зычным голосом, остепенив всеобщее веселье, обычно немногословный мужчина хрипло увещевал толпу:
– Зря ерепенитесь люди православные! Мунгал мал, да верток, зол как черт и умел в драке. Было нас в три раза больше в поле, вместе с половцами, да единения не было. Полководец их – Субэдэй, правильно все рассудил. Разбили нас на голову, люди добрые, да еще долго, убегавших, били. Это не обычные степняки. Особые. Готовьтесь славяне…
И да простят потомки легкомыслие моего самоуверенного отца, ибо он не ведал истинных масштабов трагедии.
После разговора минуло несколько часов. Солнце только начало клониться к закату, мягко коснувшись вершин промороженных берез. Бойкий торг посреди деревни еще не отгремел и кожаные куны вместе с серебром еще не осели в кошельке пришлого купца, как с окраины деревни, с места, где стоял наш дом, раздался страшный, многоголосый, нечеловеческий клич:
– Кху! Кху! Кху! Урагх!
Дормислова Поляна, пребывая в покое многие года, ослабила внимание богатым торжищем, сняв с постов даже дозорных, и поэтому неожиданно для себя запылала сразу с двух концов, черными столпами дыма подперев ясное, морозное небо.
Нас застали врасплох, совершенно не готовыми к битве. Толстый купец только успел завизжать, кинувшись со всей прыти одутловатых, грузных ног к запряженной телеге, как с причудливым свистом черная вспышка расчертила пространство площади, впившись ему промеж лопаток.
Торговец всхлипнул, оседая на колени. Он беспомощно задвигал руками, силясь выдрать черное древко стрелы из широкой, сальной спины, но длины конечностей не хватало, чтобы сделать задуманное. Видимо кусок стали, засевший в плоть, с каждым движением доставлял ему очень большое страдание, потому что выл он и плакал ей-богу как маленькое дитя!
– Тревога, братцы! – закричал кто-то из деревенских, и бойкое торжище кинулось врассыпную, выискивая возможность вооружиться в покинутых избах. Тщетно.
Низкорослые, лохматые, рыжешёрстые кони, частично облаченные в гибкую броню, заполонили площадь, сбивая своими телами разбегавшийся люд. Молодой монгол, нагло улыбаясь творящемуся непотребству, первым ворвался на торговую площадь, легко играя тяжелым ятаганом в могучих руках. Несколько мимолетных движений и несколько мужиков схватились за головы, тщетно пытаясь прикрыть страшные, смертельные раны.
Защелкали арканы, опутывая детей и верещащих баб, которых грозные захватчики желали увести в плен.
Один из арканов больно стянул мое туловище, крепко притянув руки к телу, лишая возможности сопротивляться. Грубый рывок буквально кинул меня лицом в истоптанный снег, по направлению к грозному иноземному захватчику.
Только тут я впервые смог разглядеть монгола вблизи. Зрелище воистину невиданное доселе на русской земле! Худое, скуластое лицо желтого цвета, на котором узкими бойницами были грубо вырезаны черные, злые глаза, наголо выбритый лоб, уходящий под остроконечный шлем с конским хвостом на конусном навершии. Грязные, крепкие, слегка узловатые руки, покрытые шерстью меховой накидки, уходили под добротные, подвижные латы, оковавшие переднюю часть тела бойца. Желтые, заостренные сапоги, продетые в стремена и кривую, блестящую саблю в другой руке – это все то, что я успел разглядеть в миг полета по направлению к земле.
Пребольно, пластом рухнув в мелкий снег, я стал извиваться, стараясь, во что бы то ни стало стянуть обидчика с коня. Монгол лишь насмешливо смотрел на мои потуги вырваться, удерживая мои движения привычной, закаленной рукой, зажав во рту длинные, черные бабские косы, ниспадающие из-под остроконечного шлема.
Иноземец был худ, грязен, низкоросл, но жилист и силен, что выдавало в нем опытного воина, привыкшего к трудностям дальней дороги, он легко натянул аркан одной рукой, другой умело привязывая его к излучине седла.
Атаковали татары так быстро, что только привыкший к неожиданностям отец смог оказать хоть какое-то сопротивление. Вынув нож из-за голенища сапога он, заточенным до бритвенной остроты клинком, первым делом перерезал стягивающий меня аркан.
Схватив за хрустнувшую одежду, он уволок меня за телегу купца, в которую ежесекундно впивались длинные стрелы, не находящие цели. Нет, монголы были замечательные стрелки, не подумайте на недоразвитость их навыков! Если бы ни верный шепоток Ульва, то мы были бы нашпигованы снарядами в первую же минуту сопротивления.
Едва я оказался в относительной безопасности я рванул в сторону ближайшего плетня, в надежде уйти огородами, но крепкая рука отца сдержала мой стремительный порыв:
– Ты куда? – спросил он меня, испытующе уставившись в глаза.
– Варвара – шепнул я разбитыми при падении губами, надеясь, что Ульв меня поймет с одного слова.
Он понял, но реакция последовала не та, которую я ожидал:
– А мама? А брат с сестрой? Пустишь на самотек? – тихо спросил отец, выдав горечь в голосе, но тут же поспешил исправиться, понимая, насколько значима для меня возлюбленная, – Варвара не дура, да и в магии волокет. Как заварушка началась, Ярослав к дому кинулся. Он опытный воин. Он все сможет. Но сейчас горит наша изба. За мной, – скомандовал он мне и первым кинулся в неприметный, собачий лаз полузасыпанный снегом.
Уходили быстро, ни на что, не обращая внимания и стараясь е затевать драк, заприметив только, как несколько пылающих факелов были перекинуты через огород на крышу близлежащей избы.
Сухая дранка, пусть и присыпанная снегом, легко приняла огонь на себя, быстро разрастаясь в самый настоящий пожар.
Во дворе спешившийся кочевник, схватив драгоценную, живую добычу в виде дрожащей, перепуганной бабы, поваленной в снег возле крыльца, не встретив никакого сопротивления, хаотично искал добро в разгорающейся избе, наскоро выволакивая нажитое добро на истоптанный снег.
В грязное крошево летели многочисленные одежды из сундуков, любая кухонная утварь и вообще любой мало-мальски пригодный предмет, который можно было увезти с собой.
Убедившись, что вокруг никого нет, Ульв занял позицию в стороне от крыльца, кивком указав мне место с другой стороны. Я без слов понял отца и когда монгол в очередной раз возвращался с добычей, схватил его сразу за обе ноги, чем заставил рухнуть в только что награбленное имущество.
Удивленно крякнув, кочевник упал лицом в глиняную посуду, обнажая неприкрытую доспехами спину, куда тут же, без промедления, старый варяг вонзил несколько раз свой верный, засапожный нож.
– Бери копье, – Ульв, схватив кривую саблю, указал ею в сторону послушного коня, ожидавшего своего хозяина без всякой привязи, к седлу которого было прикручено короткое, толстодревковое копье бритвенной остроты. Им я и вооружился.
Между тем побоище в Дормисловой Поляне все усиливалось. Любое сопротивление безжалостно подавлялось и уже ни одно тело, бездыханной грудой мяса, было кинуто под копыта разгоряченных коней.
Как раз напротив нашей пылающей избы мы обнаружили на улице целый десяток захватчиков, окруживших израненного, иссеченного копьями Ярослава.
Монголы хохотали, потешаясь над попытками обессиленного Ярослава проврать их ряды. Из его избы доносились нечеловеческие крики сгорающей заживо семьи
– Мама! Варвара! – вскинулся над забором я, потянув отца за рукав, – нам нужно к избе! Они убьют их!
– Уже убили, – чересчур холодно сказал отец, грубо, за воротник, кинул меня по направлению к лесу, – беги! Я останусь! Ну!
– Нет, – твердо сказал я, поудобнее перехватывая копье, – нас уже заметили. К бою.
Монголы, встретив неожиданного противника, нисколько не растерялись подобному положению вещей и оставив двух человек на добивание Ярослава, широким полукругом двинулись по пылающей улице по направлению к нам.
Мы казались им легкой, отчаявшейся добычей. Это было видно по самодовольному оскалу гнилых зубов и валкой, расслабленной походке победителей.
Верткая стрела, вынырнувшая из дымовой завесы, нарушила самодовольство крайнего справа монгола, заставив остановить движение с громким криком.
Полуобернувшись в сторону опасности, он получил новую стрелу в раскрытый рот и окончательно потерял силы к сопротивлению.
Воспользовавшись благоприятной ситуацией, мы с отцом кинулись в атаку. Краем глаза я увидел, как из дыма на поле боя врывается окровавленный и прокопченный Ждан, вне себя от ярости, через край, криком бьющей из молодого тела.
Сшиблись громко. С лязгом и хрустом. К чести противника, кочевники, даже потеряв одного из своих соратников, не позволили застать себя врасплох, принимая атаку на сабли и копья.
Мелькали руки, ссыпая удары на незащищенное тело. Клинки рассекали воздух, сшибаясь друг с другом, периодически находя бреши в защите, окропляя горячее, снежное месиво кровью и потом.
В горячке помню все эпизодично. Несколько раз меня несерьезно ранили. Одному из монголов я прямо сквозь доспех проткнул копьем пузо и, когда мое оружие окончательно застряло в недрах его исковерканного тела, вооружившись его саблей, продолжил бой. Осел Ждан, серьезно раненный в ногу, но не потерявший воли к сопротивлению. Вокруг Ульва лежали уже два изрубленных тела, прекративших жизнь.
Осознав, что в открытом бою нас не передавить, остатки отряда кинулись в сторону коней, видимо стремясь поскорее вооружиться короткими луками, но путь к отступлению им преградил задыхающийся от боли Ярослав.
Короткой сшибки хватило, чтобы остатки отряда захватчиков легли наземь, без сил подняться. Но лег и Ярослав. Ульв успел подхватить оседающее тело могучего товарища и наскоро обтереть запекшиеся кровью губы:
– Где мои, Ярослав? – спросил его Ульв, в надежде получить хоть какую то информацию от умиравшего.
За отца ответил Ждан, только что подошедший к нам из-за серьезной раны в бедре:
– Варвара и Пелагея пленены. Уволокли на арканах. Младшие братья и сестры мои в огне. Твои младшие тоже, – совершенно безэмоционально выдал информацию Ждан, будто бы рассказывал о само собой разумеющихся событиях, – мамка моя пыталась сопротивляться. Изрубили. Что происходит, Гамаюн? Кто они?
– По трактату первой расы, – промолчав, продолжил он, – ум состоит из двух половин. Одна, левая для жита-быта треба, другая, правая для единения с умом под умом, а оттуда с самим естеством! Латиняне под ум мудрено зовут – подсознанием, а древние естество величают не иначе как кристаллом души. Вот посему легкая байка, да стишок эту связь и раскрывают легче, потому что в воображение работает изрядно, помогая связать всю систему воедино.
Саму Варю тренировал уже я, лично. Точнее, положа руку на сердце, наши тренировки всегда начинались с прогулки, и с повторения знания, заученного накануне.
Ко времени исполнения четырнадцати лет я уже разбирался во всех сортах нежити, обитавшей в округе, способах борьбы с ними и телом был крепок как молодой волк, готовый днями и ночами гоняться за очередной добычей для стаи.
Варвара, младше меня на год, тоже входила в пору расцвета, буквально на глазах обращаясь в статную, деревенскую красавицу. Ни один мой сверстник тайно вздыхал по ней, но её сердце всецело принадлежало мне одному. И берег я его ответственно, по-взрослому.
Ученицей твоя матушка была прилежной, вскоре, перещеголяв своего учителя в деле общения с нежитью. Меня мертвяки боялись. Её обожали. Каждый домовой, каждый банник или прочий мелкий бесенок, любили виться у её подола, в надежде поймать короткий и ласковый взгляд, который буквально на секунды, но позволял им вновь почувствовать себя живыми.
Русалки пели твоей матери вслед, восхваляя её красоту, а лешие уступали дорогу, приоткрывая перед её очами самые плодоносные, заветные поляны, полные спелой клубники или черники.
Тайное знание не сделало её нелюдимой, а наоборот, позволило расширить круг знакомств до невероятных размеров. За советом к ней все чаще обращались взрослые, не чувствуя злобного естества в светлой девочке, особенно по части вопросов, касающихся недавно умершей родни. Варя быстро научилась разговаривать и с покойниками, легко уговаривая их уходить из подлунного мира в иные дали и не тревожить живых.
Что Ульв, что Ярослав, что Ждан знали, что в часы таких «ученических прогулок» нас лучше не беспокоить, потому что невероятно часто мой очередной рассказ о лешем или водяном прерывался страстным поцелуем.
Еще не осознавая всех потребностей и таинств наших организмов, мы в глубине души, смутно чувствовали, что за простыми поцелуями должно следовать нечто большее, но старались не торопить события.
Ждан, как хороший друг, доверительно пересказал мне разговор наших отцов, услышанный накануне праздника солнцестояния 1236 года. Ярослав и Ульв, в присутствии матерей, понимая наши чувства, всерьез говорили о том, что коль все пойдет своим чередом справить богатую свадьбу на следующий год, позволяя любящим сердцам воссоединиться по небесному закону навсегда.
Хорошо же, когда родители видят и слышат своих детей! В отличие от Ульва, большинство своего времени я был слеп к твоим чаяниям Владимир. Нам с твоей матерью была уготована уникальная судьба, и если бы не череда злоключений, обрушившаяся на наш век, то возможно ты, зачатый по большой любви, чистым и светлым ребенком бродил по Дормисловой Поляне, с радостью встречая каждое утро, а не был бы вынужден оттачивать боевые навыки всю свою сознательную жизнь, готовясь, стать великим Воеводой.
Так уж повелось, что очень продолжительное время я был вынужден считать твою матушку мёртвой…
Глава 4. Начало нашествия
Я жил и жил, в счастье и гармонии с окружающей средой, пока мой мир не разрушился в одночасье. В возрасте шестнадцатого года на Русь пришла страшная беда, предвестником которой стала странная звезда, хвостатая, не увядающая в дневном небе.
Мать, нашептывая молитвы, предвещала пору лишений и испытаний. До деревни стали докатываться дикие, страшные вести, которые казались нам сказкой – якобы многочисленный народ востока, уже показавший зубы на реке Калке, но отступивший восвояси, приближался к нашим границам, чтобы посеять смерть и разрушения на месте древних городов.
Отец оставался беспечен, весело воспринимая страшные известия, которые занес ясным, зимним днем 1237 года в Дормислову Поляну заезжий, торговый человек:
– У страха велики глаза, – ответил купцу Ульв, – нам ли, гордым, сильным детям Рязанским страшиться степного зверя? Ни раз, ни два бивали его и бивать будем. Печенеги, половцы… Кто там, говоришь, теперича нам грозит войной?
– Дикие, страшные мунгалы! – отвечал купец, и было видно, как полнятся ужасом его алчные глаза и как дрожит под богатым кафтаном отросшее в беспечности брюхо.
– Слыхать-то слыхивал, а видеть не видывал! Ну, мунгалы, так мунгалы! Все едино, кого бить, али я не прав, мужики? – воспросил он собравшуюся толпу и та ответила отцу громким смехом сильного народа.
Мрачным остался лишь Ярослав. Зычным голосом, остепенив всеобщее веселье, обычно немногословный мужчина хрипло увещевал толпу:
– Зря ерепенитесь люди православные! Мунгал мал, да верток, зол как черт и умел в драке. Было нас в три раза больше в поле, вместе с половцами, да единения не было. Полководец их – Субэдэй, правильно все рассудил. Разбили нас на голову, люди добрые, да еще долго, убегавших, били. Это не обычные степняки. Особые. Готовьтесь славяне…
И да простят потомки легкомыслие моего самоуверенного отца, ибо он не ведал истинных масштабов трагедии.
После разговора минуло несколько часов. Солнце только начало клониться к закату, мягко коснувшись вершин промороженных берез. Бойкий торг посреди деревни еще не отгремел и кожаные куны вместе с серебром еще не осели в кошельке пришлого купца, как с окраины деревни, с места, где стоял наш дом, раздался страшный, многоголосый, нечеловеческий клич:
– Кху! Кху! Кху! Урагх!
Дормислова Поляна, пребывая в покое многие года, ослабила внимание богатым торжищем, сняв с постов даже дозорных, и поэтому неожиданно для себя запылала сразу с двух концов, черными столпами дыма подперев ясное, морозное небо.
Нас застали врасплох, совершенно не готовыми к битве. Толстый купец только успел завизжать, кинувшись со всей прыти одутловатых, грузных ног к запряженной телеге, как с причудливым свистом черная вспышка расчертила пространство площади, впившись ему промеж лопаток.
Торговец всхлипнул, оседая на колени. Он беспомощно задвигал руками, силясь выдрать черное древко стрелы из широкой, сальной спины, но длины конечностей не хватало, чтобы сделать задуманное. Видимо кусок стали, засевший в плоть, с каждым движением доставлял ему очень большое страдание, потому что выл он и плакал ей-богу как маленькое дитя!
– Тревога, братцы! – закричал кто-то из деревенских, и бойкое торжище кинулось врассыпную, выискивая возможность вооружиться в покинутых избах. Тщетно.
Низкорослые, лохматые, рыжешёрстые кони, частично облаченные в гибкую броню, заполонили площадь, сбивая своими телами разбегавшийся люд. Молодой монгол, нагло улыбаясь творящемуся непотребству, первым ворвался на торговую площадь, легко играя тяжелым ятаганом в могучих руках. Несколько мимолетных движений и несколько мужиков схватились за головы, тщетно пытаясь прикрыть страшные, смертельные раны.
Защелкали арканы, опутывая детей и верещащих баб, которых грозные захватчики желали увести в плен.
Один из арканов больно стянул мое туловище, крепко притянув руки к телу, лишая возможности сопротивляться. Грубый рывок буквально кинул меня лицом в истоптанный снег, по направлению к грозному иноземному захватчику.
Только тут я впервые смог разглядеть монгола вблизи. Зрелище воистину невиданное доселе на русской земле! Худое, скуластое лицо желтого цвета, на котором узкими бойницами были грубо вырезаны черные, злые глаза, наголо выбритый лоб, уходящий под остроконечный шлем с конским хвостом на конусном навершии. Грязные, крепкие, слегка узловатые руки, покрытые шерстью меховой накидки, уходили под добротные, подвижные латы, оковавшие переднюю часть тела бойца. Желтые, заостренные сапоги, продетые в стремена и кривую, блестящую саблю в другой руке – это все то, что я успел разглядеть в миг полета по направлению к земле.
Пребольно, пластом рухнув в мелкий снег, я стал извиваться, стараясь, во что бы то ни стало стянуть обидчика с коня. Монгол лишь насмешливо смотрел на мои потуги вырваться, удерживая мои движения привычной, закаленной рукой, зажав во рту длинные, черные бабские косы, ниспадающие из-под остроконечного шлема.
Иноземец был худ, грязен, низкоросл, но жилист и силен, что выдавало в нем опытного воина, привыкшего к трудностям дальней дороги, он легко натянул аркан одной рукой, другой умело привязывая его к излучине седла.
Атаковали татары так быстро, что только привыкший к неожиданностям отец смог оказать хоть какое-то сопротивление. Вынув нож из-за голенища сапога он, заточенным до бритвенной остроты клинком, первым делом перерезал стягивающий меня аркан.
Схватив за хрустнувшую одежду, он уволок меня за телегу купца, в которую ежесекундно впивались длинные стрелы, не находящие цели. Нет, монголы были замечательные стрелки, не подумайте на недоразвитость их навыков! Если бы ни верный шепоток Ульва, то мы были бы нашпигованы снарядами в первую же минуту сопротивления.
Едва я оказался в относительной безопасности я рванул в сторону ближайшего плетня, в надежде уйти огородами, но крепкая рука отца сдержала мой стремительный порыв:
– Ты куда? – спросил он меня, испытующе уставившись в глаза.
– Варвара – шепнул я разбитыми при падении губами, надеясь, что Ульв меня поймет с одного слова.
Он понял, но реакция последовала не та, которую я ожидал:
– А мама? А брат с сестрой? Пустишь на самотек? – тихо спросил отец, выдав горечь в голосе, но тут же поспешил исправиться, понимая, насколько значима для меня возлюбленная, – Варвара не дура, да и в магии волокет. Как заварушка началась, Ярослав к дому кинулся. Он опытный воин. Он все сможет. Но сейчас горит наша изба. За мной, – скомандовал он мне и первым кинулся в неприметный, собачий лаз полузасыпанный снегом.
Уходили быстро, ни на что, не обращая внимания и стараясь е затевать драк, заприметив только, как несколько пылающих факелов были перекинуты через огород на крышу близлежащей избы.
Сухая дранка, пусть и присыпанная снегом, легко приняла огонь на себя, быстро разрастаясь в самый настоящий пожар.
Во дворе спешившийся кочевник, схватив драгоценную, живую добычу в виде дрожащей, перепуганной бабы, поваленной в снег возле крыльца, не встретив никакого сопротивления, хаотично искал добро в разгорающейся избе, наскоро выволакивая нажитое добро на истоптанный снег.
В грязное крошево летели многочисленные одежды из сундуков, любая кухонная утварь и вообще любой мало-мальски пригодный предмет, который можно было увезти с собой.
Убедившись, что вокруг никого нет, Ульв занял позицию в стороне от крыльца, кивком указав мне место с другой стороны. Я без слов понял отца и когда монгол в очередной раз возвращался с добычей, схватил его сразу за обе ноги, чем заставил рухнуть в только что награбленное имущество.
Удивленно крякнув, кочевник упал лицом в глиняную посуду, обнажая неприкрытую доспехами спину, куда тут же, без промедления, старый варяг вонзил несколько раз свой верный, засапожный нож.
– Бери копье, – Ульв, схватив кривую саблю, указал ею в сторону послушного коня, ожидавшего своего хозяина без всякой привязи, к седлу которого было прикручено короткое, толстодревковое копье бритвенной остроты. Им я и вооружился.
Между тем побоище в Дормисловой Поляне все усиливалось. Любое сопротивление безжалостно подавлялось и уже ни одно тело, бездыханной грудой мяса, было кинуто под копыта разгоряченных коней.
Как раз напротив нашей пылающей избы мы обнаружили на улице целый десяток захватчиков, окруживших израненного, иссеченного копьями Ярослава.
Монголы хохотали, потешаясь над попытками обессиленного Ярослава проврать их ряды. Из его избы доносились нечеловеческие крики сгорающей заживо семьи
– Мама! Варвара! – вскинулся над забором я, потянув отца за рукав, – нам нужно к избе! Они убьют их!
– Уже убили, – чересчур холодно сказал отец, грубо, за воротник, кинул меня по направлению к лесу, – беги! Я останусь! Ну!
– Нет, – твердо сказал я, поудобнее перехватывая копье, – нас уже заметили. К бою.
Монголы, встретив неожиданного противника, нисколько не растерялись подобному положению вещей и оставив двух человек на добивание Ярослава, широким полукругом двинулись по пылающей улице по направлению к нам.
Мы казались им легкой, отчаявшейся добычей. Это было видно по самодовольному оскалу гнилых зубов и валкой, расслабленной походке победителей.
Верткая стрела, вынырнувшая из дымовой завесы, нарушила самодовольство крайнего справа монгола, заставив остановить движение с громким криком.
Полуобернувшись в сторону опасности, он получил новую стрелу в раскрытый рот и окончательно потерял силы к сопротивлению.
Воспользовавшись благоприятной ситуацией, мы с отцом кинулись в атаку. Краем глаза я увидел, как из дыма на поле боя врывается окровавленный и прокопченный Ждан, вне себя от ярости, через край, криком бьющей из молодого тела.
Сшиблись громко. С лязгом и хрустом. К чести противника, кочевники, даже потеряв одного из своих соратников, не позволили застать себя врасплох, принимая атаку на сабли и копья.
Мелькали руки, ссыпая удары на незащищенное тело. Клинки рассекали воздух, сшибаясь друг с другом, периодически находя бреши в защите, окропляя горячее, снежное месиво кровью и потом.
В горячке помню все эпизодично. Несколько раз меня несерьезно ранили. Одному из монголов я прямо сквозь доспех проткнул копьем пузо и, когда мое оружие окончательно застряло в недрах его исковерканного тела, вооружившись его саблей, продолжил бой. Осел Ждан, серьезно раненный в ногу, но не потерявший воли к сопротивлению. Вокруг Ульва лежали уже два изрубленных тела, прекративших жизнь.
Осознав, что в открытом бою нас не передавить, остатки отряда кинулись в сторону коней, видимо стремясь поскорее вооружиться короткими луками, но путь к отступлению им преградил задыхающийся от боли Ярослав.
Короткой сшибки хватило, чтобы остатки отряда захватчиков легли наземь, без сил подняться. Но лег и Ярослав. Ульв успел подхватить оседающее тело могучего товарища и наскоро обтереть запекшиеся кровью губы:
– Где мои, Ярослав? – спросил его Ульв, в надежде получить хоть какую то информацию от умиравшего.
За отца ответил Ждан, только что подошедший к нам из-за серьезной раны в бедре:
– Варвара и Пелагея пленены. Уволокли на арканах. Младшие братья и сестры мои в огне. Твои младшие тоже, – совершенно безэмоционально выдал информацию Ждан, будто бы рассказывал о само собой разумеющихся событиях, – мамка моя пыталась сопротивляться. Изрубили. Что происходит, Гамаюн? Кто они?
