Снег на раны
Декабрь вывернул город наизнанку, выставив напоказ все его самые пошлые и раздражающие черты. Виталий брел по заледеневшему тротуару, вжав голову в плечи, будто пытался спрятаться от самого времени года. Его лицо, точёное хроническим недовольством, было искажено гримасой, которую можно было принять за реакцию на пронизывающий ветер. Но нет. Ветер был лишь соучастником.
«Вот и опять. Синтетическая радость, навязчивая, как рекламный джингл. Блестящая мишура, призванная скрыть унылый быт. И этот снег… не снег даже, а какая-то замерзшая грязь с неба. Прекрасная метафора, кстати».
Он ненавидел зиму. Ненавидел её сырую, прохудившуюся серость, сменяющуюся ослепительно-фальшивой белизной. Ненавидел обязательное веселье, которое, как парниковый газ, заполняло собой всё пространство с ноября по январь. Но больше всего он ненавидел канун Нового года. Этот день был кульминацией всеобщего лицемерия, финальным аккордом в симфонии глупости.
Виталий шёл не домой. Дом — это была холодная, функциональная однушка, где холодильник гудел грустнее, чем любая рождественская песня. Он шёл в ближайший супермаркет, чтобы купить банку оливок, тюбик майонеза и бутылку чего-то крепкого — традиционный набор одинокого циника для встречи очередного бессмысленного рубежа.
Путь его лежал через площадь у метро, ныне превращённую в ярмарочный ад. Мигающие гирлянды резали глаза, из динамиков лилось приторное «Jingle Bells», а толпа, обманутая надеждой на чудо, сновала туда-сюда с пакетами, полными ненужных вещей. Виталий старался смотреть себе под ноги, но взгляд цеплялся за улыбки детей, за парочки, целующиеся у ледяной горки, и каждый раз в голове звучал язвительный комментарий.
«Счастливы, как дурачки. Сломают ноги на этом катке — и сразу поймут, что жизнь не открытка. А эти поцелуи… Главное — эффектно пристроиться под искусственной омелой. Романтика, блин».
Он уже почти миновал эпицентр праздника, свернув в более тёмный и тихий проулок, ведущий к магазину, когда в ноздри ударил стойкий запах немытого тела, влажной ветоши и безысходности. У стены, прижавшись к холодному кирпичу, сидел человек. Не просто бездомный — это был сгусток отвергнутой реальности, которую все предпочитали не замечать. Старый, промокший ватник, стоптанные ботинки, обмотанные скотчем, и в руках — картонная коробка с жалкой горстью мелочи.
Виталий автоматически ускорил шаг, включив режим «невидимка». Правило мегаполиса: смотри сквозь. Но старик поднял голову. И Виталий встретился с его взглядом. Это были не потухшие, выжженные глаза опустившегося человека. Нет. Они были очень светлыми, серо-голубыми, как зимнее небо перед снегопадом, и невероятно глубокими. В них не читалось ни униженной мольбы, ни озлобленности. Была какая-то усталая, древняя ясность.
«Вот чёрт. Знал же, что надо было идти другой дорогой. Теперь он попросит, а я буду чувствовать себя сволочью, если не дам. И сволочью, если дам, потому что он пропьёт. Беспроигрышный вариант, как и всё в этой жизни».
— Молодой человек, — голос у старика был хриплым, но твёрдым, без заискивающих ноток. — Помогите, ради бога. Замёрз совсем. Хоть на чай, хоть на ночлежку.
Виталий замер. Внутри всё сжалось в тугой, колючий комок.
««Ради бога». Интересно, какому именно? Тому, который устроил ему такую жизнь? Идиот, надо просто пройти. Просто сделать вид, что не услышал».
Но ноги не слушались. Эти глаза… Они словно видели не его одежду, не его отстранённую позу, а прямо внутрь, в тот самый комок цинизма. И от этого взгляда было не спрятаться.
— Чаю тебе, — буркнул Виталий, роясь в кармане. — Сейчас, погоди. (Чем я занимаюсь? Гуманизм на морозе — верный путь к воспалению лёгких. И своих, и его).
Он вытащил смятую пятисотрублевую купюру — мелочь, которой не хватило бы на приличный ужин, но для ночлежки, наверное, сойдёт. Сунул деньги в коробку, стараясь не касаться потрескавшихся пальцев старика.
— На, возьми. И… старайся не пить это, ладно? Хотя какая разница.
Старик медленно взял купюру, не сводя с Виталия своих светлых глаз. И вдруг улыбнулся. Улыбка изменила его лицо до неузнаваемости, сделала его… значительным.
— Спасибо тебе, Виталик. От сердца.
Виталий вздрогнул.
— Откуда ты… — он не помнил, чтобы представлялся.
— Спасибо, что не прошёл мимо. Нынче редко кто не проходит, — продолжал старик, словно не слыша вопроса. Он поднялся на ноги, и оказалось, что он гораздо выше и прямее, чем казался сидящим. — За добро платят добром. Исполню для тебя одно желание. Любое. Говори.
Виталий фыркнул. Вот оно, начало психоза от переохлаждения. Или тонкая афера? Сейчас вокруг подбегут «понятые» и начнут вымогать деньги за «помощь дедушке».
— Желание? — ядовито переспросил он. — Ладно. Хочу, чтобы всё это исчезло. Этот проклятый праздник, этот фальшивый снег, этот всеобщий идиотизм. Чтобы наступило обычное, трезвое, серое утро без дурацких надежд. Вот моё желание. Исполняй.
Он произнёс это с привычной для себя язвительной торжественностью, ожидая, что старик начнёт бормотать что-то невнятное или просто отстанет. Но тот лишь кивнул, очень серьёзно.
— Не самое весёлое желание. Но что ж, твой выбор. Помни, Виталик: чтобы растопить лёд, нужна искра. Иногда она приходит из самого холода.
Старик повернулся и зашагал прочь по переулку, его походка была удивительно лёгкой и упругой для его вида. А Виталий, пожав плечами («Ну конечно, психиатрический отпуск в разгаре. Хорошо, что не попросил кошелёк»), отправился дальше.
Чудо началось не сразу. Сначала он просто купил всё, что планировал, и поплёлся обратно. На площади гирлянды мигали так же навязчиво, люди смеялись так же громко. Но когда он поднял голову, чтобы в очередной раз мысленно послать их всех, он увидел снег.
Настоящий снег.
Он шёл большими, пушистыми, абсолютно белыми хлопьями. Они не таяли, едва коснувшись земли, а ложились мягким, бесшумным ковром, мгновенно преображая всё вокруг. Грязный асфальт, уродливые голые деревья, крыши машин — всё скрывалось под идеальной, мерцающей в свете фонарей пеленой. И этот снег… он был тихим. Он гасил все звуки: гул машин, музыку с площади, даже собственные мысли Виталия. Мир погрузился в величественное, почти священное безмолвие.
«Что за… Откуда такой снег? Это же не по прогнозу».
Но это было только начало. По дороге домой он стал замечать странности. У бабушки, продававшей у метро ненужные носки, вдруг закончился товар, и она, счастливо улыбаясь, собирала свой складной стульчик. Пьяный парень, который обычно околачивался у его подъезда, мирно спал на лавочке, укрытый свежим снегом, как пуховым одеялом, и на лице его было детское спокойствие. А когда Виталий зашёл в свой подъезд, его встретил не привычный запах сырости и кошачьей мочи, а тонкий аромат хвои и… имбирного печенья.
«Галлюцинации. Переутомление. Срочно нужна та самая бутылка».
Но в лифте, где обычно висели похабные надписи, кто-то вывел на запотевшем стекле: «Не бойся быть счастливым». Виталий стёр надпись с раздражением, но странное чувство, похожее на щемящий укол где-то под рёбрами, не проходило.
В своей однушке он первым делом налил себе крепкого напитка. Выпил залпом. Жидкость обожгла горло, но внутренний холод, тот самый, что копился годами, не отступал. Он подошёл к окну, чтобы задернуть шторы и окончательно отгородиться от опостылевшего мира.
И замер.
Двор, обычно унылый и заставленный старыми машинами, преобразился. Снег лежал ровным, искрящимся полотном. Фонарь бросал на него тёплый круговой свет, и в этом круге двое соседских детей, брат и сестра, которых Виталий всегда считал шумными и невоспитанными, строили снежную крепость. Они смеялись беззвучно, их движения были полны такой согласованной, простой радости, что на это было невозможно смотреть с презрением. Было… красиво.
А потом он увидел кота. Старого, облезлого дворового кота Мурзика, который всегда шипел на всех и вся. Кот осторожно ступил лапой на свежий снег, потом другую, остановился, удивлённо потянул носом морозный воздух и… повалился на спину, начав кататься по пушистой белизне с видом абсолютного, невинного блаженства.
И Виталий почувствовал, как что-то внутри дрогнуло. Тот самый колючий комок дал первую, почти болезненную трещину.
«Что со мной происходит? Это тот самый «трезвый, серый день»?».
Нет. Это было нечто иное. Его желание исполнилось, но не так, как он ожидал. Фальшь, мишура, навязчивый шум — всё это действительно куда-то исчезло, растворилось в тихом падении снега. Но то, что открылось под этим слоем пошлости, оказалось не серым и унылым. Оказалось… настоящим. Тихим, чистым, прекрасным в своей простоте. Снег укрывал не грязь, а мир. Давая ему шанс начать с чистого листа.
Он вдруг с ошеломляющей ясностью вспомнил старика. Его слова: «Чтобы растопить лёд, нужна искра. Иногда она приходит из самого холода». Холод был внутри него, Виталия. А искра? Может быть, это был тот самый нелепый, вымученный порыв — помочь? Монетка в коробку отчаяния?
Желание сбылось. Он получил то, о чём просил: исчезновение фальшивого праздника. Но вместе с фальшью ушла и его броня, его циничная защита от этого мира. И теперь ему было нечем прикрыться от внезапно нахлынувшего чувства — чувства, что он что-то упустил. Что-то важное.
Он оторвался от окна. Взгляд упал на бутылку и банку оливок. Символ одинокой, гордой, бессмысленной победы над всеобщим весельем.
«Идиот. Ты всё проспал».
Он налил ещё один стакан, но не выпил его. Взял в руки, постоял у окна, смотря, как дети заканчивают крепость. Потом медленно, будто преодолевая внутреннее сопротивление, поставил стакан на стол. Оделся. Взял со стола бутылку (дорогую, кстати, жаль было) и банку оливок.
Спустился во двор. Дети испуганно притихли, увидев угрюмого соседа. Кот настороженно поднял голову.
Виталий подошёл к их снежной крепости. Помолчал.
— Крепость… ничего, — с трудом выдавил он. — Но башни слабоваты. Снег сейчас правильный, липкий. Можно лучше.
Он поставил бутылку и банку на лавочку, нагнулся, сгрёб пригоршню снега и показал, как делать плотные снежные кирпичи. Дети, сначала недоверчивые, постепенно втянулись. Через полчаса крепость превратилась в неприступный форт с бойницами и зубчатыми стенами. Они смеялись уже громко, их щёки горели румянцем, а Виталий, мокрый до колен, почувствовал, как по его собственным щекам, обветренным и холодным, ползёт что-то теплое и предательское. Улыбка. Настоящая, не саркастическая. Она болела непривычными мышцами.
Потом он отнёс бутылку и оливки одинокой соседке-пенсионерке на первый этаж, которая открыла дверь в изумлении и, кажется, чуть не заплакала. А возвращаясь, прошёлся по двору и погладил того самого кота. Тот заурчал, громко, как трактор.
Когда Виталий снова поднялся к себе, было уже далеко за полночь. Он не стал включать телевизор с его бодрыми концертами. Просто сел у окна в темноте и смотрел, как снег продолжает падать, медленно, неспешно, засыпая город, смывая его грехи и усталость.
Желание исполнилось. Фальшивый праздник закончился. А настоящее чудо, тихое и личное, только что случилось. Оно не принесло ему богатства, славы или любви. Оно растопило лёд внутри. И этого, как с удивлением понял Виталий, было больше, чем достаточно.
Где-то далеко, на другом конце города, старик в потрёпанном ватнике смотрел в окно дорогого ресторана, где его с почтением встречал менеджер в смокинге. В свете люстры его глаза, серо-голубые, как зимнее небо, весело подмигнули собственному отражению.
«Искра есть, — прошептал он. — Теперь гореть будет. С Новым годом, Виталик».
А за окном, над уснувшим, заворожённо-тихим городом, кружился самый прекрасный, самый чарующий и волшебный снег, который только видел этот декабрь. Снег, который шёл ровно до утра, подарив всем, кто не побоялся в него поверить, шанс начать всё сначала.
