Принцесса
Туман стелется подле её ног, вызывающий гадливость, сырой. Деревья прячутся в серой, отдающей зловонием дымке, исполинским змеем тянущейся с болот. Охотиться в такую пору практически бессмысленно, но голод режет, крутит болезненными спазмами нутро – и кровь девушки горит, и ноют зубы, заставляя подниматься и идти в поисках добычи.
Темнота в лесу ей не страшна, а вот тишина, когда слышишь только вязкое чавканье листьев, влажных, утопающих в прелом мху, расползающихся под босыми ногами, не сулит ничего хорошего. Зря она сюда забрела, свернув с привычной тропы. Но что делать: в холодную пору вся живность пуще прежнего бережёт свои шкуры. Зато ближе к болотам в норах вдоволь гадюк, их не так жалко, как остальных пушистых и теплокровных зверьков, в глазах которых, перед смертью затухающих в краткой вспышке боли, всегда кроется молчаливый упрёк. Вот вспомнила - и сразу же бросает в дрожь, играющую на коже мурашками. Возникшие ощущения мучительно сладкие, как пряная, солоноватая горячая кровь, растекающаяся по нёбу.
Лёгкий ветерок наполнен удушающе тлетворными испарениями. Ноздри девушки раздуваются, и чутьё, и вспученные корни деревьев подсказывают верное направление.
Болотная жижа вбирает в себя ступни, холодная и неприятная, но холод не доставляет неудобства и не наводит на мысли о том, что ноги придётся мыть, отскребать песком, чистить щетиной кабаньей шкуры, как и когти на руках, вбирающие в себя грязь.
Наконец появляются островки деревьев, где среди корней скрываются змеиные норы. Она хватается за длинные упругие ветви – острые когти намертво цепляются в кору – и ловко перепрыгивает с дерева на дерево, вся превратившись в слух и чутьё.… Где же послышится шуршание, где же запах выдаст змеиное гнездо?
От предвкушения слюна наполняет рот, удлинившиеся зубы болезненно впиваются в нёбо и губы. Руки проворно взрыхляют почву, убирая настил из мха, прорывая дорогу в змеиную нору… В норе самка греет телом яйца. Двойная удача.
Мгновенно оторвав змее голову, она высасывает кровь и лакомится мясом, яйца же аккуратно укладывает в сплетённую из коры и сучьев корзину, перекладывая для сохранности листьями с соломой. Голод сменяется приятным теплом сытости, но всё равно девушка ещё не наелась, да и корзину следует наполнить про запас. Ведь с каждым днем, похоже, как ни терпи, есть хочется всё больше.
Пока наполняла заплечную корзину, вся перепачкалась в грязи. Пора бы уже возвращаться, но ветер донёс резкий запах крови. Человеческой крови – обволакивающей ноздри, такой невыносимо сладкой и пряной, что сразу кишки свело. Она сглотнула слюну, заставляя себя пересилить инстинкт тут же ринуться на источник запаха. Тихий звук коснулся ушей, приподнимая волоски на затылке. Кто-то стонал, и девушка понеслась в сторону звука, следуя за тонким шлейфом запаха, едва пробивающегося сквозь паточно-вязкую вонь гнилой болотной воды.
Несколько раз она с головой уходила под воду, вымокла, ободрала локти и ступни о кору и сучья с кореньями, пока добралась до маленького островка. За ним плескалась не слишком широкая полоса чёрной болотной воды – такую и лодка запросто переплывёт.
Здесь воздух отдавал холодом и сыростью, а туман вздымался ввысь, неимоверно густой и плотный. Сквозь толщу тумана проступали только очертания каменного монолита с рогатой головой, высокого и громоздкого, точно заправского хозяина острова.
От холода и внезапной тревоги пробрало, и девушка поёжилась, замерев на месте, на стыке низких ветвей старого раскидистого дерева. Инстинкт, подсказавший об опасности, не победил любопытства. До островка оставался один прыжок. Вновь раздавшийся стон нёс в себе боль и горькое отчаяние, и её сердце на миг сжалось. Она прыгнула. Пальцы взрыли влажный мох, обзор полностью поглотил туман.
Это походило на огромный извивающийся липкий комок чешуи, сплетённый и переплетающийся, сворачивающийся кольцами, к тому же издающий тихое шипение.
Чувство опасности обострилось до колкого льда в крови, до ощущения каждого вздоха и биения сердца, до едкого змеиного запаха, перебившего гнилой смрад болот. И внутренней вспышкой она видела под извивающимся клубком очертания человеческого тела, подрагивающего от боли, ибо его нарочито неспешно поедали заживо.
Время замерло – и каждая из змей внезапно подняла голову, глаза каждой уставились на нее, скалилась каждая пасть. А из горла каждой родилось шипение, резкое, предупреждающее. Так предупреждает о нападении хищник, заявляя право на своё.
Звук снова привёл время в движение. Девушка напряглась, приготовившись к нападению. Уверенность в победе жгла желанием вкусить крови, разорвать соперниц (так инстинкт определял змей в клубке) и победить. Клубок медленно, точно нехотя, распался. Из его центра выползла толстая, светящаяся в темноте, белая, как снег змеюка. Злобный красный глаз кусал разум девушки, точно ярый мороз. Во рту щёлкнуло - и она напала первой, насквозь пробивая когтями шею змеи, упиваясь победой и кровью, не обращая внимания на то, как спасались бегством, бросаясь в воду, остальные рептилии.
Девушка не могла себе объяснить, зачем так поступила, но это было сродни потребности, смешанной с жалостью, когда она осматривала израненное тело юноши, когда пальцы ощупывали его обожжённые, покрытые волдырями веки и зашитые губы, когда перевязывала укусы и жеваные раны, разорвав подол своего одеяния, едва напоминавшего женское платье.
На что она надеялась, когда тащила его в свою башню? Какому следовала порыву? Ведь шанс, что напитанное ядом тело юноши может восстановиться, был сродни чуду.
Всё же труднее всего было игнорировать запах человеческой крови, когда как можно бережней и осторожней отсасывала она яд из его ран. Когда сплёвывала в плошку кровь, когда распарывала своими острыми, как бритва, когтями нитки, скрепляющие губы, и поила его водой из ручья, а затем обрабатывала раны лесными травами, которыми ранее интуитивно лечила свои порезы.
Ему было холодно, и юноша дрожал, даже завёрнутый в её одеяло, лежа на подстилке из соломы и мягких сухих листьев, а головой на её любимой подушке, набитой перьями и пахучими травами, сшитой девушкой собственноручно.
Ради него она зажгла очаг, чего долгое время не делала раньше, ибо с каждым прожитым годом в ней всё возрастала устойчивость к холоду.
Юноша бредил, говоря что-то невнятное, отрывистое и пугающее. Янтарно-красное пламя в камине ревело, жадно пожирая сухой хворост и поломанное кресло со второго этажа. Золотистые искорки света блестели в его высохших каштановых волосах.
Она боялась лечь рядом, чтобы согреть тело юноши своим слабым теплом. Несколько раз собиралась уйти на второй этаж, но так и не ушла, всё смотрела на него, пока не задремала в углу.
Во сне она была маленькой девочкой, счастливой и беззаботной. Она бегала в цветочном саду, в красивом платье и туфельках с бантиками, любовалась цветами и бабочками. Ветер трепал золотистые волосы, а мама ласково звала её своей принцессой.
… Юноша то и дело стонал и то дрожал от холода, то горел в лихорадке, и девушке приходилось снова и снова идти к ручью, чтобы охлаждать его тело, холодными влажными тряпками из порванных на ветошь старых платьев, из которых она выросла. Перед рассветом она разбила яйца и выпила их. Насытившись, обработала змей, развесив их вялиться на втором этаже. Ему же только смачивала губы да меняла повязки на ранах, слушая ровное и тихое биение сердца, радуясь, что лихорадка спала.
Затем, искупалась в ледяном ручье, смыв струпья с заживших ранок и вычистив когти, постирала грязное платье и повесила сушиться на ближайших камнях.
Туман исчезал, гонимый прочь тёплым ветром, и девушка нежилась в сумраке исчезающей перед рассветом ночи, пока не увидела взмывших ввысь белоснежных птиц, переливающихся в слабом свете утра, подобно хрусталю. Вот они, чудесные, описали круг, облетев её обитель - заросшую мхом каменную башню, и исчезли, точно призраки. От их красоты каждый раз у неё захватывало дух и точно сваливался тяжкий камень с души. Девушка верила, что неведомым образом птицы помогают ей не потерять последние остатки человечности, не давая забыть прошлое.
Весь день она проспала на прохудившемся ковре, между полками с зачитанными до сальных пятен на обложках книгами, и резко проснулась, как всегда, на закате.
Из горла вырывался стон и рёв, удлинившиеся зубы резали губы и язык; тело, как пружина, было готово к охоте. Ноздри расширились, унюхав запах человека.
Как оказалась подле него, она совсем не помнила, как не помнила, что жадно нюхала его раны и покрытую потом кожу.
Юноша пришёл в себя, заметался на матрасе. Он, слепой, резко ухватил её за плечи, стал ощупывать, недоумевая, кто перед ним. И тут же рухнул на подстилку и в изнеможении затих. Эти прикосновения отрезвили её, напомнили, что тоже когда-то была человеком, и даже сейчас человеческое внутри рвалось наружу.
В спешке покинув башню, она понеслась, прыгая с ветки на ветку, с дерева на дерево. Кровь в её венах горела, и пробудившийся от человеческого запаха голод жаждал только тёплой крови. Как можно больше.
Девушка поймала белку, выследила кролика, разорвала на части несколько мышей и, только напившись крови совы, наелась, успокоившись.
Перед тем как войти в башню, она снова вымылась в ручье, с сожалением отмечая, что чешуек на коже стало больше и многие из них приобрели оттенок меди, отвердев.
Когда вернулась, юноша сидел, из его обожженных глаз текли слёзы.
- Хочешь, есть? - вопрос вырвался гортанным, низким звуком. Так говорило бы животное, но не человек. Сердце сжалось, ведь она так боялась, что со временем и вовсе разучится говорить.
Он кивнул, что-то прошептал, но слабость, выдающая себя печатью бледности на лице, не давала ему задавать вопросы.
Пока закипал бульон с кореньями и целебными травами в котелке, нарезала туда змеиного мяса. И горько было оттого, что пряно-сладкий запах варева больше не вызывал аппетита. Как же долго она ела только сырое мясо и пила кровь животных и рептилий!..
Губы всё-таки сложились в улыбку, и девушка заботливо кормила несчастного с ложечки, как мать кормит сына.
- Дитрих, - прошептал он своё имя, видимо ожидая ответа.
Но её собственное имя затонуло во тьме одиночества, целую вечность назад. Горечь опекла сердце, точно ожог, вызвав внутри смущение и зверя: она выронила ложку, бросила миску в угол и с рычанием, клокотавшим в горле, скрылась на втором этаже.
С полок полетели на пол сброшенные книги. Девушка заметалась по комнате, потом остановилась. Выдохнула и собрала книги. Выбрав одну наугад - стала читать. Её светящимся в темноте глазам совсем не нужно было света. Сон подкрался незаметно.
Всё же каждый день теперь превратился в праздник, скрашенный присутствием юноши. Пусть медленно, но верно он шёл на поправку. День за днём у Дитриха улучшался аппетит, исчезали гнойные выделения из ран, сменившись запёкшейся корочкой, щеки окрашивались лёгким румянцем.
Помимо воли она всё чаще любовалась им, задерживая дыхание, коря себя за радость, что юноша не может видеть её облик. А он глупец, непрестанно её благодарил.
Дитрих рассказал, что родился в семье пастухов и за измену матери его отчим принёс юношу в жертву змеиному богу, которому в их поселении раз в полгода скармливали осуждённых на смерть. Никто не оспаривал приговор отчима, ибо суровый закон позволял главе семьи распоряжаться жизнью и смертью как жены, так и её детей.
Тогда, во время весны, ублажённый человеческой жертвой змеиный король в час, когда его зрелые отпрыски расползались в поисках пищи, нападая на соседние поселения, наказывал обходить их село стороной.
Вскоре Дитрих смог встать на ноги, и она, возвращаясь с охоты в предрассветные часы, водила его вокруг башни да к ледяному ручью, где под её надзором юноша мог искупаться.
Но чаще всего девушка запиралась на втором этаже и читала свои книги, унаследованные от старика, хижину которого по её вине сожгли дотла, вместе с ним, жители одной деревушки, случайно в предрассветный час узревшие её истинный облик.
На страницы капали слёзы. Все, что она узнавала о себе, следовало ценой горьких ошибок и смерти невинных людей.
Так было с подслеповатым седым, как лунь, стариком, приютившим её у себя, совсем ещё крохой, не ведавшей, что днём она прячется от света в подвале, что помимо предложенной еды кормится ещё лесными птицами и мышами.
Старик, порой приходил к ней во сне, с обрывками прошлой жизни, когда из родного замка её утащило что-то страшное, чешуйчатое и зубастое. Укусило, насквозь пробив длинными зубами плечо, а потом, притащив в своё логово в башне, видимо, пощадило или оставило умирать. И она лежала, сгорая в огне боли и судорог ледяных спазмов, чередующихся со спасительным забытьём.
Когда существо вернулось, она то ползала по каменному полу, то ходила прямо, изучая башню новообретённой способностью видения в темноте. Зашипев, оно бросилось к ней и замерло, забив хвостом, учуяв изменившийся запах, а затем медленно подползло, обвивая её тело чешуйчатыми кольцами по-матерински заботливо и нежно.
… Вскоре Дитрих уже мог самостоятельно передвигаться. Он изучал башню на ощупь, но на второй этаж она запрещала ему подниматься. Юноша хотел быть полезен, и девушка позволяла ему снимать змеиные шкуры со своей добычи, пока он не ранил в кровь пальцы. Он стискивал от боли губы, но не прекращал своего занятия, пока девушка не отбирала тонкий нож, а затем перевязывала его раны.
Как-то Дитрих услышал, как девушка читает вслух книгу, и, осмелившись, попросил почитать ему. Сказал, что ему никто никогда не читал, добавив, что ему нравится её голос.
Множество раз юноша пытался задавать вопросы, и девушка злилась, не отвечала, едва сдерживаясь, чтобы не убежать или того хуже – не ударить его.
… Луна полнела, и она беспокоилась всё больше, ибо к полнолунию, с течкой, зверь в её теле полностью побеждал здравый рассудок. Тогда она, утратив контроль над собой, просто разорвёт Дитриха на части. А он ведь такой ласковый, доверчивый и глупый, совсем её не боится. Даже крохотная мышка, птичка – и те впадали в панический ужас при виде девушки в это время. Чуявших её запах животных нельзя провести.
Юноша сказал, что не помнит, где находится его деревня. При этом запах кожи менялся, что значило: сказанное Дитрихом – ложь. Он всё прекрасно помнил, но отчего-то молчал.
Сколько раз её бросало в жар от его случайных прикосновений, а Дитрих точно не замечал грубой чешуйчатой кожи, жестких, как проволока, волос. Все шептал, что девушка прекрасна, и называл, как её мама, принцессой.
Как же избирательна была её память в такие моменты, отринув истину, которая открылась во время очередной охоты. Схватив забившегося под куст ореха ежа, впившись зубами в мягкое брюшко, девушка наслаждалась горячей кровью и агонией зверька, когда вдруг вспомнила, что такое уже случалось с ней раньше…
Подслеповатый старик, приютивший её, обучивший чтению и письму, тоже говорил, что она вырастет настоящей красавицей. Восхищался её золотистыми волосами. Но она-то видела чёрные, как дёготь, жесткие и едва поддающиеся расчёсыванию пряди и не понимала, зачем он такое говорит. Однажды взяв в руки крохотное зеркальце от покойной стариковской жены, она увидела вместо своего лица тёмный туман. Охнула, а зеркальце выпало из рук и разбилось.
Туман стелется подле её ног, вызывающий гадливость, сырой. Деревья прячутся в серой, отдающей зловонием дымке, исполинским змеем тянущейся с болот. Охотиться в такую пору практически бессмысленно, но голод режет, крутит болезненными спазмами нутро – и кровь девушки горит, и ноют зубы, заставляя подниматься и идти в поисках добычи.
Темнота в лесу ей не страшна, а вот тишина, когда слышишь только вязкое чавканье листьев, влажных, утопающих в прелом мху, расползающихся под босыми ногами, не сулит ничего хорошего. Зря она сюда забрела, свернув с привычной тропы. Но что делать: в холодную пору вся живность пуще прежнего бережёт свои шкуры. Зато ближе к болотам в норах вдоволь гадюк, их не так жалко, как остальных пушистых и теплокровных зверьков, в глазах которых, перед смертью затухающих в краткой вспышке боли, всегда кроется молчаливый упрёк. Вот вспомнила - и сразу же бросает в дрожь, играющую на коже мурашками. Возникшие ощущения мучительно сладкие, как пряная, солоноватая горячая кровь, растекающаяся по нёбу.
Лёгкий ветерок наполнен удушающе тлетворными испарениями. Ноздри девушки раздуваются, и чутьё, и вспученные корни деревьев подсказывают верное направление.
Болотная жижа вбирает в себя ступни, холодная и неприятная, но холод не доставляет неудобства и не наводит на мысли о том, что ноги придётся мыть, отскребать песком, чистить щетиной кабаньей шкуры, как и когти на руках, вбирающие в себя грязь.
Наконец появляются островки деревьев, где среди корней скрываются змеиные норы. Она хватается за длинные упругие ветви – острые когти намертво цепляются в кору – и ловко перепрыгивает с дерева на дерево, вся превратившись в слух и чутьё.… Где же послышится шуршание, где же запах выдаст змеиное гнездо?
От предвкушения слюна наполняет рот, удлинившиеся зубы болезненно впиваются в нёбо и губы. Руки проворно взрыхляют почву, убирая настил из мха, прорывая дорогу в змеиную нору… В норе самка греет телом яйца. Двойная удача.
Мгновенно оторвав змее голову, она высасывает кровь и лакомится мясом, яйца же аккуратно укладывает в сплетённую из коры и сучьев корзину, перекладывая для сохранности листьями с соломой. Голод сменяется приятным теплом сытости, но всё равно девушка ещё не наелась, да и корзину следует наполнить про запас. Ведь с каждым днем, похоже, как ни терпи, есть хочется всё больше.
Пока наполняла заплечную корзину, вся перепачкалась в грязи. Пора бы уже возвращаться, но ветер донёс резкий запах крови. Человеческой крови – обволакивающей ноздри, такой невыносимо сладкой и пряной, что сразу кишки свело. Она сглотнула слюну, заставляя себя пересилить инстинкт тут же ринуться на источник запаха. Тихий звук коснулся ушей, приподнимая волоски на затылке. Кто-то стонал, и девушка понеслась в сторону звука, следуя за тонким шлейфом запаха, едва пробивающегося сквозь паточно-вязкую вонь гнилой болотной воды.
Несколько раз она с головой уходила под воду, вымокла, ободрала локти и ступни о кору и сучья с кореньями, пока добралась до маленького островка. За ним плескалась не слишком широкая полоса чёрной болотной воды – такую и лодка запросто переплывёт.
Здесь воздух отдавал холодом и сыростью, а туман вздымался ввысь, неимоверно густой и плотный. Сквозь толщу тумана проступали только очертания каменного монолита с рогатой головой, высокого и громоздкого, точно заправского хозяина острова.
От холода и внезапной тревоги пробрало, и девушка поёжилась, замерев на месте, на стыке низких ветвей старого раскидистого дерева. Инстинкт, подсказавший об опасности, не победил любопытства. До островка оставался один прыжок. Вновь раздавшийся стон нёс в себе боль и горькое отчаяние, и её сердце на миг сжалось. Она прыгнула. Пальцы взрыли влажный мох, обзор полностью поглотил туман.
Это походило на огромный извивающийся липкий комок чешуи, сплетённый и переплетающийся, сворачивающийся кольцами, к тому же издающий тихое шипение.
Чувство опасности обострилось до колкого льда в крови, до ощущения каждого вздоха и биения сердца, до едкого змеиного запаха, перебившего гнилой смрад болот. И внутренней вспышкой она видела под извивающимся клубком очертания человеческого тела, подрагивающего от боли, ибо его нарочито неспешно поедали заживо.
Время замерло – и каждая из змей внезапно подняла голову, глаза каждой уставились на нее, скалилась каждая пасть. А из горла каждой родилось шипение, резкое, предупреждающее. Так предупреждает о нападении хищник, заявляя право на своё.
Звук снова привёл время в движение. Девушка напряглась, приготовившись к нападению. Уверенность в победе жгла желанием вкусить крови, разорвать соперниц (так инстинкт определял змей в клубке) и победить. Клубок медленно, точно нехотя, распался. Из его центра выползла толстая, светящаяся в темноте, белая, как снег змеюка. Злобный красный глаз кусал разум девушки, точно ярый мороз. Во рту щёлкнуло - и она напала первой, насквозь пробивая когтями шею змеи, упиваясь победой и кровью, не обращая внимания на то, как спасались бегством, бросаясь в воду, остальные рептилии.
Девушка не могла себе объяснить, зачем так поступила, но это было сродни потребности, смешанной с жалостью, когда она осматривала израненное тело юноши, когда пальцы ощупывали его обожжённые, покрытые волдырями веки и зашитые губы, когда перевязывала укусы и жеваные раны, разорвав подол своего одеяния, едва напоминавшего женское платье.
На что она надеялась, когда тащила его в свою башню? Какому следовала порыву? Ведь шанс, что напитанное ядом тело юноши может восстановиться, был сродни чуду.
Всё же труднее всего было игнорировать запах человеческой крови, когда как можно бережней и осторожней отсасывала она яд из его ран. Когда сплёвывала в плошку кровь, когда распарывала своими острыми, как бритва, когтями нитки, скрепляющие губы, и поила его водой из ручья, а затем обрабатывала раны лесными травами, которыми ранее интуитивно лечила свои порезы.
Ему было холодно, и юноша дрожал, даже завёрнутый в её одеяло, лежа на подстилке из соломы и мягких сухих листьев, а головой на её любимой подушке, набитой перьями и пахучими травами, сшитой девушкой собственноручно.
Ради него она зажгла очаг, чего долгое время не делала раньше, ибо с каждым прожитым годом в ней всё возрастала устойчивость к холоду.
Юноша бредил, говоря что-то невнятное, отрывистое и пугающее. Янтарно-красное пламя в камине ревело, жадно пожирая сухой хворост и поломанное кресло со второго этажа. Золотистые искорки света блестели в его высохших каштановых волосах.
Она боялась лечь рядом, чтобы согреть тело юноши своим слабым теплом. Несколько раз собиралась уйти на второй этаж, но так и не ушла, всё смотрела на него, пока не задремала в углу.
Во сне она была маленькой девочкой, счастливой и беззаботной. Она бегала в цветочном саду, в красивом платье и туфельках с бантиками, любовалась цветами и бабочками. Ветер трепал золотистые волосы, а мама ласково звала её своей принцессой.
… Юноша то и дело стонал и то дрожал от холода, то горел в лихорадке, и девушке приходилось снова и снова идти к ручью, чтобы охлаждать его тело, холодными влажными тряпками из порванных на ветошь старых платьев, из которых она выросла. Перед рассветом она разбила яйца и выпила их. Насытившись, обработала змей, развесив их вялиться на втором этаже. Ему же только смачивала губы да меняла повязки на ранах, слушая ровное и тихое биение сердца, радуясь, что лихорадка спала.
Затем, искупалась в ледяном ручье, смыв струпья с заживших ранок и вычистив когти, постирала грязное платье и повесила сушиться на ближайших камнях.
Туман исчезал, гонимый прочь тёплым ветром, и девушка нежилась в сумраке исчезающей перед рассветом ночи, пока не увидела взмывших ввысь белоснежных птиц, переливающихся в слабом свете утра, подобно хрусталю. Вот они, чудесные, описали круг, облетев её обитель - заросшую мхом каменную башню, и исчезли, точно призраки. От их красоты каждый раз у неё захватывало дух и точно сваливался тяжкий камень с души. Девушка верила, что неведомым образом птицы помогают ей не потерять последние остатки человечности, не давая забыть прошлое.
Весь день она проспала на прохудившемся ковре, между полками с зачитанными до сальных пятен на обложках книгами, и резко проснулась, как всегда, на закате.
Из горла вырывался стон и рёв, удлинившиеся зубы резали губы и язык; тело, как пружина, было готово к охоте. Ноздри расширились, унюхав запах человека.
Как оказалась подле него, она совсем не помнила, как не помнила, что жадно нюхала его раны и покрытую потом кожу.
Юноша пришёл в себя, заметался на матрасе. Он, слепой, резко ухватил её за плечи, стал ощупывать, недоумевая, кто перед ним. И тут же рухнул на подстилку и в изнеможении затих. Эти прикосновения отрезвили её, напомнили, что тоже когда-то была человеком, и даже сейчас человеческое внутри рвалось наружу.
В спешке покинув башню, она понеслась, прыгая с ветки на ветку, с дерева на дерево. Кровь в её венах горела, и пробудившийся от человеческого запаха голод жаждал только тёплой крови. Как можно больше.
Девушка поймала белку, выследила кролика, разорвала на части несколько мышей и, только напившись крови совы, наелась, успокоившись.
Перед тем как войти в башню, она снова вымылась в ручье, с сожалением отмечая, что чешуек на коже стало больше и многие из них приобрели оттенок меди, отвердев.
Когда вернулась, юноша сидел, из его обожженных глаз текли слёзы.
- Хочешь, есть? - вопрос вырвался гортанным, низким звуком. Так говорило бы животное, но не человек. Сердце сжалось, ведь она так боялась, что со временем и вовсе разучится говорить.
Он кивнул, что-то прошептал, но слабость, выдающая себя печатью бледности на лице, не давала ему задавать вопросы.
Пока закипал бульон с кореньями и целебными травами в котелке, нарезала туда змеиного мяса. И горько было оттого, что пряно-сладкий запах варева больше не вызывал аппетита. Как же долго она ела только сырое мясо и пила кровь животных и рептилий!..
Губы всё-таки сложились в улыбку, и девушка заботливо кормила несчастного с ложечки, как мать кормит сына.
- Дитрих, - прошептал он своё имя, видимо ожидая ответа.
Но её собственное имя затонуло во тьме одиночества, целую вечность назад. Горечь опекла сердце, точно ожог, вызвав внутри смущение и зверя: она выронила ложку, бросила миску в угол и с рычанием, клокотавшим в горле, скрылась на втором этаже.
С полок полетели на пол сброшенные книги. Девушка заметалась по комнате, потом остановилась. Выдохнула и собрала книги. Выбрав одну наугад - стала читать. Её светящимся в темноте глазам совсем не нужно было света. Сон подкрался незаметно.
Всё же каждый день теперь превратился в праздник, скрашенный присутствием юноши. Пусть медленно, но верно он шёл на поправку. День за днём у Дитриха улучшался аппетит, исчезали гнойные выделения из ран, сменившись запёкшейся корочкой, щеки окрашивались лёгким румянцем.
Помимо воли она всё чаще любовалась им, задерживая дыхание, коря себя за радость, что юноша не может видеть её облик. А он глупец, непрестанно её благодарил.
Дитрих рассказал, что родился в семье пастухов и за измену матери его отчим принёс юношу в жертву змеиному богу, которому в их поселении раз в полгода скармливали осуждённых на смерть. Никто не оспаривал приговор отчима, ибо суровый закон позволял главе семьи распоряжаться жизнью и смертью как жены, так и её детей.
Тогда, во время весны, ублажённый человеческой жертвой змеиный король в час, когда его зрелые отпрыски расползались в поисках пищи, нападая на соседние поселения, наказывал обходить их село стороной.
Вскоре Дитрих смог встать на ноги, и она, возвращаясь с охоты в предрассветные часы, водила его вокруг башни да к ледяному ручью, где под её надзором юноша мог искупаться.
Но чаще всего девушка запиралась на втором этаже и читала свои книги, унаследованные от старика, хижину которого по её вине сожгли дотла, вместе с ним, жители одной деревушки, случайно в предрассветный час узревшие её истинный облик.
На страницы капали слёзы. Все, что она узнавала о себе, следовало ценой горьких ошибок и смерти невинных людей.
Так было с подслеповатым седым, как лунь, стариком, приютившим её у себя, совсем ещё крохой, не ведавшей, что днём она прячется от света в подвале, что помимо предложенной еды кормится ещё лесными птицами и мышами.
Старик, порой приходил к ней во сне, с обрывками прошлой жизни, когда из родного замка её утащило что-то страшное, чешуйчатое и зубастое. Укусило, насквозь пробив длинными зубами плечо, а потом, притащив в своё логово в башне, видимо, пощадило или оставило умирать. И она лежала, сгорая в огне боли и судорог ледяных спазмов, чередующихся со спасительным забытьём.
Когда существо вернулось, она то ползала по каменному полу, то ходила прямо, изучая башню новообретённой способностью видения в темноте. Зашипев, оно бросилось к ней и замерло, забив хвостом, учуяв изменившийся запах, а затем медленно подползло, обвивая её тело чешуйчатыми кольцами по-матерински заботливо и нежно.
… Вскоре Дитрих уже мог самостоятельно передвигаться. Он изучал башню на ощупь, но на второй этаж она запрещала ему подниматься. Юноша хотел быть полезен, и девушка позволяла ему снимать змеиные шкуры со своей добычи, пока он не ранил в кровь пальцы. Он стискивал от боли губы, но не прекращал своего занятия, пока девушка не отбирала тонкий нож, а затем перевязывала его раны.
Как-то Дитрих услышал, как девушка читает вслух книгу, и, осмелившись, попросил почитать ему. Сказал, что ему никто никогда не читал, добавив, что ему нравится её голос.
Множество раз юноша пытался задавать вопросы, и девушка злилась, не отвечала, едва сдерживаясь, чтобы не убежать или того хуже – не ударить его.
… Луна полнела, и она беспокоилась всё больше, ибо к полнолунию, с течкой, зверь в её теле полностью побеждал здравый рассудок. Тогда она, утратив контроль над собой, просто разорвёт Дитриха на части. А он ведь такой ласковый, доверчивый и глупый, совсем её не боится. Даже крохотная мышка, птичка – и те впадали в панический ужас при виде девушки в это время. Чуявших её запах животных нельзя провести.
Юноша сказал, что не помнит, где находится его деревня. При этом запах кожи менялся, что значило: сказанное Дитрихом – ложь. Он всё прекрасно помнил, но отчего-то молчал.
Сколько раз её бросало в жар от его случайных прикосновений, а Дитрих точно не замечал грубой чешуйчатой кожи, жестких, как проволока, волос. Все шептал, что девушка прекрасна, и называл, как её мама, принцессой.
Как же избирательна была её память в такие моменты, отринув истину, которая открылась во время очередной охоты. Схватив забившегося под куст ореха ежа, впившись зубами в мягкое брюшко, девушка наслаждалась горячей кровью и агонией зверька, когда вдруг вспомнила, что такое уже случалось с ней раньше…
Подслеповатый старик, приютивший её, обучивший чтению и письму, тоже говорил, что она вырастет настоящей красавицей. Восхищался её золотистыми волосами. Но она-то видела чёрные, как дёготь, жесткие и едва поддающиеся расчёсыванию пряди и не понимала, зачем он такое говорит. Однажды взяв в руки крохотное зеркальце от покойной стариковской жены, она увидела вместо своего лица тёмный туман. Охнула, а зеркальце выпало из рук и разбилось.
