– Прошу любить и жаловать - лучший фотограф России. Между прочим, позавчера в Интернете появилось ее первое интервью. Там и про меня, грешного, кое-что есть.
В ответ раздались нестройные приветствия и поздравления. Сашка смутилась:
- Всем здрас-сьте и всем спасибо. Но поздравлять сегодня нужно не меня, а Лану.
Однако дед не унимался:
- Как дела? Маньяки по-прежнему одолевают? Александра у нас теперь стала такой знаменитостью, что на нее набросился какой-то псих. Не поверите, но этот тип ее… укусил.
Пикантная новость немедленно привлекла к себе общее внимание. И хотя Саше было неприятно обсуждать слишком волновавшую ее тему с посторонними, дед не оставил ей выбора. Особенно переполошилась тетя Галя, старая дева пятидесяти двух лет. Элем ее не особенно жаловал из-за глупости и тревожности, а потому частенько развлекался на ее счет.
- Драгоценная Галина Петровна, - начал Корбус. - разве вы не слышали, что в Москве сейчас эпидемия бешенства? Туристы вирус завезли. Из Таиланда. Там сейчас тотальное бешенство диких обезьян. А самое пренеприятное, что болезнь протекает латентно. А потом внезапно переходит в острую фазу. Представьте, сударыня, сидите вы в метро, никого не трогаете... А рядом с вами – приличный с виду молодой человек… И вдруг он по-во-ра-чивается и… цап!
При слове «цап» Элем выбросил вперед обе руки с хватающими пальцами.
- Ой! – взвизгнула тетя Галя, отшатнувшись.
- Элем! – Лана укоризненно покачала головой, но Корбус предпочел не замечать укора.
- Вот вам и «ой», Галина Петровна! Вплоть до летального исхода. Выпустили даже специальное предписание Главного санитарного врача.
- Боже, какой кошмар! – голосе тети Гали слезливо задрожал. - А как оно распространяется?
- Предписание? – нарочно не понял вопроса Корбус.
- Да, не предписание… бешенство? – слово «бешенство» Галина Петровна произнесла испуганным шепотом, словно страшилась накликать на себя болезнь.
- Ну, как-как? Через укусы, сударыня, через укусы. Вон Сашка у нас уже зараженная. Еще пару дней, и тоже бросаться на людей начнет. Начнешь? – Корбус хитро подмигнул внучке.
Галина Петровна испуганно покосилась на Сашу и слегка отодвинулась в сторону.
- Тетя Галя, да не слушай ты его! – попыталась успокоить родственницу Лана. - Элем шутит.
- Я шучу? – не унимался вошедший в образ Элем Арсеньевич. - Хороши шутки! Вчера в новостях передавали. Сказали, что вакцина в дефиците. Надо срочно бежать в поликлинику прививаться. Вот так-то, драгоценная Галина Петровна, срочно! Сорок уколов в живот, и вы снова здоровы.
Бедная тетушка побледнела от ужаса, и губы ее предательски задергались:
- Сорок уколов?
Тут уж к спасению несчастной тети Гали от химеры тайского обезьяньего бешенства подключились все сидевшие за столом. Общими усилиями ее удалось успокоить, хотя время от времени та продолжала с опаской коситься на Сашу.
- Ну-с, барышня, - на этот раз Корбус говорил тихо, для одной Саши. - Твой обидчик больше не появлялся?
- Нет, не появлялся.
- Я же тебе говорил, что вначале все кажется страшней, чем оказывается на деле. Люди-человеки склонны быстро остывать. Твой маньяк выпустил пар и тем удовлетворился. Очень разумно с его стороны!
Саша была не согласна с таким прогнозом, но тему развивать не стала. Действительно, после инцидента в кафе, Глеб так ни разу не объявился. Но Сашка чувствовала, что история не закончилась. Ожидание следующей встречи было нервным и томительным.
Элем наполнил бокал внучки, и Саша попросила слова:
- Ланочка, за тебя! Ты такая мудрая, добрая, талантливая, светлая… Оставайся такой же, несмотря на все происки моего вредного деда! За твое здоровье!
- Спасибо, Сашенька!
- Вот засранка! – беззлобно проворчал Элем. – Только ради праздника сделаю вид, что не заметил. За тебя, Ланочка, за твое здоровье.
Разговор естественным образом переключился на восхваление достоинств Ланы, то есть на тему, которая была почти неисчерпаема.
Когда тарелки опустели, и стихло металлическое звяканье приборов, женщины цепочкой потянулись на кухню: приготовить чай, а заодно поболтать и посплетничать. Но Саша предпочла остаться с мужчинами. Элем Арсеньевич и Михаил Борисович, несмотря на разницу характеров, дружили уже лет сорок. И при каждой встрече непременно спорили: о судьбах мира, о профессии, о временах и нравах, о молодежи… Сашке нравилось интеллектуальное брюзжание двух умных людей. Она пользовалась каждым случаем послушать стариков, узнать от них что-то интересное…
Михаил Борисович Попов был когда-то известен, как хороший пейзажист. Он много ездил по стране и забирался со своей камерой в самые отдаленные уголки. Может из-за близости к вечным ценностям природы, он был философичней и терпимей Корбуса. Попов принимал и оправдывал то, что раздражало его приятеля в современной действительности. В результате Элем приобрел нелепую привычку - обвинять Михаила Борисовича за все грехи молодого поколения. Но тот только посмеивался и провоцировал Корбуса на все более и более радикальные высказывания, доходившие порой до откровенного абсурда.
После еще одной опрокинутой стопки, мэтры сели на своего любимого конька. Разговорились о молодежи, о молодых фотографах, о будущем фотографии как искусства. Саше выпало играть роль «типичного представителя» новой генерации фотохудожников, которые, по убеждению Элема, были «уже совсем не то».
- Вот ты, Миша, спроси молодое поколение, - ворчливо начал Корбус. - Умеет ли оно пользоваться экспонометром? А? Барышня, лучший фотограф России, умеешь ли ты пользоваться экспонометром?
- Я им постоянно пользуюсь, дед. Он встроен в любую современную камеру.
- Это экспонометр отраженного света. А для падающего?
- А зачем он мне? – огрызнулась Сашка. - Я делаю кадр, смотрю на гистограмму, и сразу все понятно. Тем более, что большинство ошибок экспонирования можно исправить при редактировании на компе. Главное не пересветить кадр.
- О! – Элем Арсеньевич наставительно поднял палец. - Слыхал, Миша, что выбирает поколение диджитал? «Исправить на компе». На компьютере, значит, чтобы ты лучше понял. В какой-нибудь Фотожопе. Они не желают не совершать ошибок. Они желают их «исправлять на компе». Жми кнопку, не думая, все сгодится, потом исправим. А у нас с тобой было всего 24 кадрика в пленочке. Ну, в лучшем случае, 36. И каждый кадрик должен был быть технически совершенным. Чтобы и фокус на месте, и экспозиция правильная. Чтобы и тени, и света прорисовались. И краски были бы естественными, и глубина резкости как надо. Кто теперь об этом думает? Шлепают, как Бог на душу положит, а потом «исправляют на компе». Поколение бракоделов и халтурщиков!
Сашка уже не в первый раз выслушивала эти обвинения. В ответ она только хмыкнула. Зато за молодежь вступился Михаил Борисович:
- Ты прав, Эля. Но техника идет вперед. Сейчас все можно делать значительно проще, чем в наши с тобой времена. Ты ведь тоже не снимал на посеребренные пластинки. Так что какой-нибудь Дагер или Ньепс могли бы упрекнуть тебя, что упростив способ обработки материалов, ты выхолащиваешь суть фотографии. И ты - никто иной, как бракодел и халтурщик.
- Ты опять за свое, Мишка? Адвокат дьявола!
- Дедун, не заводись! – поддержала Попова Сашка. - Ты сейчас под парами, а потому неадекватен.
Александра не любила, когда Элем прикладывался к бутылке. Его физиологическая норма алкоголя с возрастом сократилась, но дед еще не успел скорректировать прежние представления о собственных возможностях и, бывало, выпивал лишнее.
- Кто неадекватен? Я неадекватен? Вам бы, барышня, помолчать да послушать, что умные люди говорят. Тоже мне, надежда новой фотографии!
- Да, надежда, - заступился за Сашу Михаил Борисович. - Хотим мы того или не хотим, Эля, но скоро мы уйдем, а вот они (Попов указал на Сашу искривленным артритом пальцем) будут снимать и делать искусство. А потом изобретут какое-нибудь 3-4-5D, и они, как ты сейчас, будут бранить молодых, что те ленивы, необразованны и выдают за творчество низкопробную халтуру.
- Творчество! К тому времени никакого творчества уже не останется! Да и сейчас уже почти не осталось! Видел, как на мыльницах задают режимы – портрет, пейзаж там, макро и все остальное. Хочешь «сфоткать» пейзаж – переключи рычажок. И все творчество! А ты, Мишка, как дурак, до сих пор экспозицию замеряешь. А, оказывается, все можно «исправить на компе». Так что купи себе лучше такую мыльницу и научись рычажок в правильное положение ставить. А скоро вообще будут рычажки: «Маккари», «Родченко», «Лейбовиц» или «Юджин Смит». А камера тебе и ракурс выберет, и композицию, я уж не говорю о фокусе и экспозиции. Ту-ту-ту… А славно это я придумал! Был бы пооборотистей, ей Богу, запатентовал бы. И потребовал бы ввести режим «Корбус». Шлеп – и готов портретик. Вот каким будет завтрашний день творчества!
- Творчество, Эля, будет всегда. Это физиологическая потребность человека – выражать себя. Просто оно будет другим. Новое время, новые формы.
- Это где ж ты, позволь поинтересоваться, видел новые формы? Ты посмотри, что они «фоткают» (это слово было выплюнуто Корбусом с ненавистью, будто оно обжигало рот). И чем? Телефонами! Подумай, они снимают телефонами! Телефонное творчество!
Саша невольно улыбнулась, предвкушая, что сейчас дело дойдет и до музицирования на пылесосе, но деда перебил Михаил Борисович:
- Эля, дорогой мой человек, технический прогресс идет по пути соединения всех полезных функций в одном устройстве. Никому не хочется носить с собой и телефон, и камеру, и музыку, и компьютер, когда все это можно собрать в одном приборе.
- Ту-ту-ту… В приборе на букву гэ… Как там его? – дед повернулся к Саше и пощелкал пальцами, словно силился вспомнить забытое слово.
- Гаджет.
- Во! Именно это я и говорю, на букву гэ. Все равно, Мишка, все функции в это гэ не запихнешь. Если по нему можно звонить, это не значит, что он будет варить тебе кашу.
- Зато кастрюля вполне могла бы еще и фотографировать.
- А вот в это я охотно поверю, - воодушевился Элем. И тут же продекламировал фальшиво-оптимистичным голосом из рекламного ролика. – «Новая скороварка для творческих обедов с матрицей 24 мегапикселя и 10-кратным зуммом. Новый взгляд на пейзаж Вашей кухни».
- Какая разница, чем снимают? – не сдавался Попов. - Важно, что они снимают.
- Фотки! Они не снимают, понимаешь? Они фоткают фотки. По-другому и не скажешь. У каждого полный телефон фоток – котики, цветики, детки-внучки-жучки и все, на что их глаз упадет. А потом это говно выкидывают на глобальную помойку, чтобы и других порадовать своим «творчеством».
- Чего ты злишься? Художников мало во все времена. А ты хочешь, чтобы каждый взявший в руки камеру, снимал как Картье Брессон? Этого никогда не будет! И так фотография сделала творчество демократичным и широко доступным.
- Слишком широко, слишком! Вообще, фотография – это искусство для бесталанных художников. Мы с тобой, Мишка, несостоявшиеся Рафаэли, не умеющие рисовать. Лентяи, которые вместо того, чтобы сидеть месяцами перед холстом, предпочитают нажать кнопочку и сразу же получить картинку. Любители без труда ловить рыбку из пруда. И Сашка такая же. Но когда-то нас незаслуженно считали богами. Эх, было времечко! Помнишь?
Попов улыбнулся, и его одутловатое бледное лицо просветлело:
- Еще бы! Как мы тогда кидали понты! Особенно ты, Элька, паршивец! Когда ты начинал на публике гнать про температуру света или про ГРИП, казалось, что это какие-то сакральные знания, доступные только избранным. Девчонки смотрели тебе в рот. И каждая мечтала, чтобы ты сделал ее портрет. Запечатлел красавицей. А ты диктовал им свои условия – кто «ню», а кто «ню-ню». Саша, вы не представляете, каким Казановой был ваш дедушка в молодости.
- Ну почему же? – не согласилась Сашка. - Вполне могу себе представить. Да он и сейчас еще очень крут! Между прочим, одна моя знакомая журналистка сказала, что «клюнула» бы на Элема. Зацени, дед!
- Ту-ту-ту… Вы мне льстите, барышня? Это еще зачем?
- Это чтобы ты не слишком нападал на меня.
- Да, Мишка, видишь, теперь уже барышни мною манипулируют, а не я ими. Но от этой конкретной барышни я готов потерпеть. Ты ее интервью читал? (Попов утвердительно покивал головой). Про «Великого композитора» и «Волшебного стрелка»... Глы-ба-ко… Умничка, хоть и засранка. Но снимает она ничего себе, правда? – в голосе Корбуса слышались отзвуки учительской гордости.
- Отлично снимает! И интервью у вас, Саша, получилось просто замечательное. Вот видишь, - развернулся Попов к другу. - А ты говоришь, творчество исчезает. Когда у тебя такая наследница! Я молодому поколению даже сочувствую…
- Это почему же?
- Многое из того, что мы снимали, было в первый раз. Помнишь, как ты придумал снять голую девчонку, проступающую через мокрый капрон? Тогда это было новым словом в искусстве. До сих пор помню, с каким восторгом мы смотрели на эту работу. Вы, Саша, ее видели?
- Конечно видела. Очень круто!
- Вы не представляете, как это было «круто» в семидесятые. Только выставить было невозможно – слишком уж откровенно. Там, помните, кое-где капрон прилип, и проступало нагое тело. А тело в СССР было под запретом. Вы, Сашенька, например, знаете, что в Советском Союзе «не было секса»?
- Как это не было? – изумилась Саша.
- Да одна дурища номенклатурная ляпнула такое на телемосте с США, - зарокотал довольным смехом Корбус. – Так и сказала с коммунистической безаппеляционностью: «У нас, в Советском Союзе, секса нет». Представляешь, какой фурор она произвела? У америкашек просто челюсти отпали! Они решили, что в загадочном Совке изобрели способ размножаться почкованием.
- Нет, правда, так и сказала?
- Так и сказала, - подтвердил лучащийся улыбкой Попов. – А дедушка ваш в этой самой стране без секса обнаженку снимал. И весьма, скажу я вам, сексуальную. Разве такое можно было выставить? Или напечатать? Категорически нет. Можно было только знакомым показать. И то с опаской, чтобы не настучали… Но та девчонка в капроне… Она так сразу и впечаталась мне в память.
- Что, Мишка, завидовал? – подколол Попова Элем. – Это тебе не цветочки-василечки.
- Врать не буду, Элька, тогда я тебе позавидовал. Мощный образ! Та девчонка… Она словно объект творения, который прорывает холст и рождается в реальный мир. Черты сглажены капроном. Еще не проступили до конца, не обрели индивидуальность... Но она уже вырвалась из пут на свободу. Тогда, в семидесятые, для нас это было полным откровением... Прорывом к свободе во всех смыслах слова! Да. А теперь снять так может если не каждый, то каждый второй.
- Не снять, а повторить, - самолюбиво поправил Корбус.
- Прости, Эля, но большинство из них даже не знает, что повторяет. Твой прием растиражирован. Он уже давно стал штампом.
- И ты обвиняешь в этом меня?
- Чур меня! – Михаил Борисович вскинул руки в притворном ужасе. – Я вообще никого не обвиняю. Я просто рассуждаю. Для Сашиного поколения так же трудно выразить свою индивидуальность, как… как твоей девчонке вырваться из капронового плена. Подумай, ведь все уже снято-переснято, все открыто, все было. Сейчас Брессона сочли бы очень средним фотографом.
В ответ раздались нестройные приветствия и поздравления. Сашка смутилась:
- Всем здрас-сьте и всем спасибо. Но поздравлять сегодня нужно не меня, а Лану.
Однако дед не унимался:
- Как дела? Маньяки по-прежнему одолевают? Александра у нас теперь стала такой знаменитостью, что на нее набросился какой-то псих. Не поверите, но этот тип ее… укусил.
Пикантная новость немедленно привлекла к себе общее внимание. И хотя Саше было неприятно обсуждать слишком волновавшую ее тему с посторонними, дед не оставил ей выбора. Особенно переполошилась тетя Галя, старая дева пятидесяти двух лет. Элем ее не особенно жаловал из-за глупости и тревожности, а потому частенько развлекался на ее счет.
- Драгоценная Галина Петровна, - начал Корбус. - разве вы не слышали, что в Москве сейчас эпидемия бешенства? Туристы вирус завезли. Из Таиланда. Там сейчас тотальное бешенство диких обезьян. А самое пренеприятное, что болезнь протекает латентно. А потом внезапно переходит в острую фазу. Представьте, сударыня, сидите вы в метро, никого не трогаете... А рядом с вами – приличный с виду молодой человек… И вдруг он по-во-ра-чивается и… цап!
При слове «цап» Элем выбросил вперед обе руки с хватающими пальцами.
- Ой! – взвизгнула тетя Галя, отшатнувшись.
- Элем! – Лана укоризненно покачала головой, но Корбус предпочел не замечать укора.
- Вот вам и «ой», Галина Петровна! Вплоть до летального исхода. Выпустили даже специальное предписание Главного санитарного врача.
- Боже, какой кошмар! – голосе тети Гали слезливо задрожал. - А как оно распространяется?
- Предписание? – нарочно не понял вопроса Корбус.
- Да, не предписание… бешенство? – слово «бешенство» Галина Петровна произнесла испуганным шепотом, словно страшилась накликать на себя болезнь.
- Ну, как-как? Через укусы, сударыня, через укусы. Вон Сашка у нас уже зараженная. Еще пару дней, и тоже бросаться на людей начнет. Начнешь? – Корбус хитро подмигнул внучке.
Галина Петровна испуганно покосилась на Сашу и слегка отодвинулась в сторону.
- Тетя Галя, да не слушай ты его! – попыталась успокоить родственницу Лана. - Элем шутит.
- Я шучу? – не унимался вошедший в образ Элем Арсеньевич. - Хороши шутки! Вчера в новостях передавали. Сказали, что вакцина в дефиците. Надо срочно бежать в поликлинику прививаться. Вот так-то, драгоценная Галина Петровна, срочно! Сорок уколов в живот, и вы снова здоровы.
Бедная тетушка побледнела от ужаса, и губы ее предательски задергались:
- Сорок уколов?
Тут уж к спасению несчастной тети Гали от химеры тайского обезьяньего бешенства подключились все сидевшие за столом. Общими усилиями ее удалось успокоить, хотя время от времени та продолжала с опаской коситься на Сашу.
- Ну-с, барышня, - на этот раз Корбус говорил тихо, для одной Саши. - Твой обидчик больше не появлялся?
- Нет, не появлялся.
- Я же тебе говорил, что вначале все кажется страшней, чем оказывается на деле. Люди-человеки склонны быстро остывать. Твой маньяк выпустил пар и тем удовлетворился. Очень разумно с его стороны!
Саша была не согласна с таким прогнозом, но тему развивать не стала. Действительно, после инцидента в кафе, Глеб так ни разу не объявился. Но Сашка чувствовала, что история не закончилась. Ожидание следующей встречи было нервным и томительным.
Элем наполнил бокал внучки, и Саша попросила слова:
- Ланочка, за тебя! Ты такая мудрая, добрая, талантливая, светлая… Оставайся такой же, несмотря на все происки моего вредного деда! За твое здоровье!
- Спасибо, Сашенька!
- Вот засранка! – беззлобно проворчал Элем. – Только ради праздника сделаю вид, что не заметил. За тебя, Ланочка, за твое здоровье.
Разговор естественным образом переключился на восхваление достоинств Ланы, то есть на тему, которая была почти неисчерпаема.
Когда тарелки опустели, и стихло металлическое звяканье приборов, женщины цепочкой потянулись на кухню: приготовить чай, а заодно поболтать и посплетничать. Но Саша предпочла остаться с мужчинами. Элем Арсеньевич и Михаил Борисович, несмотря на разницу характеров, дружили уже лет сорок. И при каждой встрече непременно спорили: о судьбах мира, о профессии, о временах и нравах, о молодежи… Сашке нравилось интеллектуальное брюзжание двух умных людей. Она пользовалась каждым случаем послушать стариков, узнать от них что-то интересное…
Михаил Борисович Попов был когда-то известен, как хороший пейзажист. Он много ездил по стране и забирался со своей камерой в самые отдаленные уголки. Может из-за близости к вечным ценностям природы, он был философичней и терпимей Корбуса. Попов принимал и оправдывал то, что раздражало его приятеля в современной действительности. В результате Элем приобрел нелепую привычку - обвинять Михаила Борисовича за все грехи молодого поколения. Но тот только посмеивался и провоцировал Корбуса на все более и более радикальные высказывания, доходившие порой до откровенного абсурда.
После еще одной опрокинутой стопки, мэтры сели на своего любимого конька. Разговорились о молодежи, о молодых фотографах, о будущем фотографии как искусства. Саше выпало играть роль «типичного представителя» новой генерации фотохудожников, которые, по убеждению Элема, были «уже совсем не то».
- Вот ты, Миша, спроси молодое поколение, - ворчливо начал Корбус. - Умеет ли оно пользоваться экспонометром? А? Барышня, лучший фотограф России, умеешь ли ты пользоваться экспонометром?
- Я им постоянно пользуюсь, дед. Он встроен в любую современную камеру.
- Это экспонометр отраженного света. А для падающего?
- А зачем он мне? – огрызнулась Сашка. - Я делаю кадр, смотрю на гистограмму, и сразу все понятно. Тем более, что большинство ошибок экспонирования можно исправить при редактировании на компе. Главное не пересветить кадр.
- О! – Элем Арсеньевич наставительно поднял палец. - Слыхал, Миша, что выбирает поколение диджитал? «Исправить на компе». На компьютере, значит, чтобы ты лучше понял. В какой-нибудь Фотожопе. Они не желают не совершать ошибок. Они желают их «исправлять на компе». Жми кнопку, не думая, все сгодится, потом исправим. А у нас с тобой было всего 24 кадрика в пленочке. Ну, в лучшем случае, 36. И каждый кадрик должен был быть технически совершенным. Чтобы и фокус на месте, и экспозиция правильная. Чтобы и тени, и света прорисовались. И краски были бы естественными, и глубина резкости как надо. Кто теперь об этом думает? Шлепают, как Бог на душу положит, а потом «исправляют на компе». Поколение бракоделов и халтурщиков!
Сашка уже не в первый раз выслушивала эти обвинения. В ответ она только хмыкнула. Зато за молодежь вступился Михаил Борисович:
- Ты прав, Эля. Но техника идет вперед. Сейчас все можно делать значительно проще, чем в наши с тобой времена. Ты ведь тоже не снимал на посеребренные пластинки. Так что какой-нибудь Дагер или Ньепс могли бы упрекнуть тебя, что упростив способ обработки материалов, ты выхолащиваешь суть фотографии. И ты - никто иной, как бракодел и халтурщик.
- Ты опять за свое, Мишка? Адвокат дьявола!
- Дедун, не заводись! – поддержала Попова Сашка. - Ты сейчас под парами, а потому неадекватен.
Александра не любила, когда Элем прикладывался к бутылке. Его физиологическая норма алкоголя с возрастом сократилась, но дед еще не успел скорректировать прежние представления о собственных возможностях и, бывало, выпивал лишнее.
- Кто неадекватен? Я неадекватен? Вам бы, барышня, помолчать да послушать, что умные люди говорят. Тоже мне, надежда новой фотографии!
- Да, надежда, - заступился за Сашу Михаил Борисович. - Хотим мы того или не хотим, Эля, но скоро мы уйдем, а вот они (Попов указал на Сашу искривленным артритом пальцем) будут снимать и делать искусство. А потом изобретут какое-нибудь 3-4-5D, и они, как ты сейчас, будут бранить молодых, что те ленивы, необразованны и выдают за творчество низкопробную халтуру.
- Творчество! К тому времени никакого творчества уже не останется! Да и сейчас уже почти не осталось! Видел, как на мыльницах задают режимы – портрет, пейзаж там, макро и все остальное. Хочешь «сфоткать» пейзаж – переключи рычажок. И все творчество! А ты, Мишка, как дурак, до сих пор экспозицию замеряешь. А, оказывается, все можно «исправить на компе». Так что купи себе лучше такую мыльницу и научись рычажок в правильное положение ставить. А скоро вообще будут рычажки: «Маккари», «Родченко», «Лейбовиц» или «Юджин Смит». А камера тебе и ракурс выберет, и композицию, я уж не говорю о фокусе и экспозиции. Ту-ту-ту… А славно это я придумал! Был бы пооборотистей, ей Богу, запатентовал бы. И потребовал бы ввести режим «Корбус». Шлеп – и готов портретик. Вот каким будет завтрашний день творчества!
- Творчество, Эля, будет всегда. Это физиологическая потребность человека – выражать себя. Просто оно будет другим. Новое время, новые формы.
- Это где ж ты, позволь поинтересоваться, видел новые формы? Ты посмотри, что они «фоткают» (это слово было выплюнуто Корбусом с ненавистью, будто оно обжигало рот). И чем? Телефонами! Подумай, они снимают телефонами! Телефонное творчество!
Саша невольно улыбнулась, предвкушая, что сейчас дело дойдет и до музицирования на пылесосе, но деда перебил Михаил Борисович:
- Эля, дорогой мой человек, технический прогресс идет по пути соединения всех полезных функций в одном устройстве. Никому не хочется носить с собой и телефон, и камеру, и музыку, и компьютер, когда все это можно собрать в одном приборе.
- Ту-ту-ту… В приборе на букву гэ… Как там его? – дед повернулся к Саше и пощелкал пальцами, словно силился вспомнить забытое слово.
- Гаджет.
- Во! Именно это я и говорю, на букву гэ. Все равно, Мишка, все функции в это гэ не запихнешь. Если по нему можно звонить, это не значит, что он будет варить тебе кашу.
- Зато кастрюля вполне могла бы еще и фотографировать.
- А вот в это я охотно поверю, - воодушевился Элем. И тут же продекламировал фальшиво-оптимистичным голосом из рекламного ролика. – «Новая скороварка для творческих обедов с матрицей 24 мегапикселя и 10-кратным зуммом. Новый взгляд на пейзаж Вашей кухни».
- Какая разница, чем снимают? – не сдавался Попов. - Важно, что они снимают.
- Фотки! Они не снимают, понимаешь? Они фоткают фотки. По-другому и не скажешь. У каждого полный телефон фоток – котики, цветики, детки-внучки-жучки и все, на что их глаз упадет. А потом это говно выкидывают на глобальную помойку, чтобы и других порадовать своим «творчеством».
- Чего ты злишься? Художников мало во все времена. А ты хочешь, чтобы каждый взявший в руки камеру, снимал как Картье Брессон? Этого никогда не будет! И так фотография сделала творчество демократичным и широко доступным.
- Слишком широко, слишком! Вообще, фотография – это искусство для бесталанных художников. Мы с тобой, Мишка, несостоявшиеся Рафаэли, не умеющие рисовать. Лентяи, которые вместо того, чтобы сидеть месяцами перед холстом, предпочитают нажать кнопочку и сразу же получить картинку. Любители без труда ловить рыбку из пруда. И Сашка такая же. Но когда-то нас незаслуженно считали богами. Эх, было времечко! Помнишь?
Попов улыбнулся, и его одутловатое бледное лицо просветлело:
- Еще бы! Как мы тогда кидали понты! Особенно ты, Элька, паршивец! Когда ты начинал на публике гнать про температуру света или про ГРИП, казалось, что это какие-то сакральные знания, доступные только избранным. Девчонки смотрели тебе в рот. И каждая мечтала, чтобы ты сделал ее портрет. Запечатлел красавицей. А ты диктовал им свои условия – кто «ню», а кто «ню-ню». Саша, вы не представляете, каким Казановой был ваш дедушка в молодости.
- Ну почему же? – не согласилась Сашка. - Вполне могу себе представить. Да он и сейчас еще очень крут! Между прочим, одна моя знакомая журналистка сказала, что «клюнула» бы на Элема. Зацени, дед!
- Ту-ту-ту… Вы мне льстите, барышня? Это еще зачем?
- Это чтобы ты не слишком нападал на меня.
- Да, Мишка, видишь, теперь уже барышни мною манипулируют, а не я ими. Но от этой конкретной барышни я готов потерпеть. Ты ее интервью читал? (Попов утвердительно покивал головой). Про «Великого композитора» и «Волшебного стрелка»... Глы-ба-ко… Умничка, хоть и засранка. Но снимает она ничего себе, правда? – в голосе Корбуса слышались отзвуки учительской гордости.
- Отлично снимает! И интервью у вас, Саша, получилось просто замечательное. Вот видишь, - развернулся Попов к другу. - А ты говоришь, творчество исчезает. Когда у тебя такая наследница! Я молодому поколению даже сочувствую…
- Это почему же?
- Многое из того, что мы снимали, было в первый раз. Помнишь, как ты придумал снять голую девчонку, проступающую через мокрый капрон? Тогда это было новым словом в искусстве. До сих пор помню, с каким восторгом мы смотрели на эту работу. Вы, Саша, ее видели?
- Конечно видела. Очень круто!
- Вы не представляете, как это было «круто» в семидесятые. Только выставить было невозможно – слишком уж откровенно. Там, помните, кое-где капрон прилип, и проступало нагое тело. А тело в СССР было под запретом. Вы, Сашенька, например, знаете, что в Советском Союзе «не было секса»?
- Как это не было? – изумилась Саша.
- Да одна дурища номенклатурная ляпнула такое на телемосте с США, - зарокотал довольным смехом Корбус. – Так и сказала с коммунистической безаппеляционностью: «У нас, в Советском Союзе, секса нет». Представляешь, какой фурор она произвела? У америкашек просто челюсти отпали! Они решили, что в загадочном Совке изобрели способ размножаться почкованием.
- Нет, правда, так и сказала?
- Так и сказала, - подтвердил лучащийся улыбкой Попов. – А дедушка ваш в этой самой стране без секса обнаженку снимал. И весьма, скажу я вам, сексуальную. Разве такое можно было выставить? Или напечатать? Категорически нет. Можно было только знакомым показать. И то с опаской, чтобы не настучали… Но та девчонка в капроне… Она так сразу и впечаталась мне в память.
- Что, Мишка, завидовал? – подколол Попова Элем. – Это тебе не цветочки-василечки.
- Врать не буду, Элька, тогда я тебе позавидовал. Мощный образ! Та девчонка… Она словно объект творения, который прорывает холст и рождается в реальный мир. Черты сглажены капроном. Еще не проступили до конца, не обрели индивидуальность... Но она уже вырвалась из пут на свободу. Тогда, в семидесятые, для нас это было полным откровением... Прорывом к свободе во всех смыслах слова! Да. А теперь снять так может если не каждый, то каждый второй.
- Не снять, а повторить, - самолюбиво поправил Корбус.
- Прости, Эля, но большинство из них даже не знает, что повторяет. Твой прием растиражирован. Он уже давно стал штампом.
- И ты обвиняешь в этом меня?
- Чур меня! – Михаил Борисович вскинул руки в притворном ужасе. – Я вообще никого не обвиняю. Я просто рассуждаю. Для Сашиного поколения так же трудно выразить свою индивидуальность, как… как твоей девчонке вырваться из капронового плена. Подумай, ведь все уже снято-переснято, все открыто, все было. Сейчас Брессона сочли бы очень средним фотографом.
