«Страх — самое древнее и сильное из человеческих чувств, а самый древний и самый сильный страх — страх неведомого»
Говард Филлипс Лавкрафт
Книга первая
Дар
Часть 1
Всё начиналось буднично - ну, приснился сон, с кем не бывает? Кто ж знал, что это лишь начало мистических приключений, случившихся в жизни девушки. Заметим: не ведьмы, а будущего математика. Но, чтобы выжить, ей пришлось кое-что вспомнить.
1.
На чердаке, в самом его пыльном углу, сидел старичок.
Человек, кое-что в этом понимающий, сразу признал бы в нём домового. И не какого-нибудь, а старинного. Его рыжая борода торчала веником, косматые патлы были вздыблены, кудлатые брови нависали щётками над круглыми жёлтыми глазами, яростно горящими во тьме, словно фонарики.
И всё-то у этого домового было как следовает:
И борода - не абы какая клочковатая поросль, как у иного трёхсотлетнего молодняка, а настоящая, солидная - бородища! Доподлинная гордость – косматая и спутанная, какая особо почиталась среди истинных домовиков. Тыщу лет, небось, её ростил, ни разу не расчесав. И сам-то он был волосат, лохмат да патлат - как и следовает настоящему взаправдашнему домовому. В6едь ни один уважающий себя домовой - если он, конечно, он знает издавна заведённый порядок - не чешет свой волос гребнем и никогда не подстригается. Потому как - не положено. Видать, по этой причине домовые так любят иногда подшучивать над тем человеком, который особо заботится о своей внешней красоте. Они и волоса ему на голове запутывают, и колтуны и кудели скручивая - чтобы был похож на них, истинных и древних владетелей того жилья, где лишь временно размещается человек, век коего недолог.
Одёжа на домовом тоже была соответствующая - согласно старинным традициям. Не кургузая нелепая одежонка, как это случается у иных подъездных да квартирных - натягивают на себя цветные пиджаки, да штаны в обтяжку, а то и костюмы с люриксом одевают да ещё и стрижку модную делают, что уж вовсе недопустимо. А то и вовсе на лысо бреются - тьфу, срамота! А ещё позорнее - поддевают на себя модные плащики, на глупую голову - фасонистые фетровые шляпы, да лаковые туфли со скрипом на ноги обувают - всё с хозяевов-модников скопировано. Позорище одно! Как домовым в таковом-то обличье лазить по закоулкам да по чердакам? Токо мышей распугивать - шоб разбегались, за кикимору приняв! С кем тогда крошки делить-то, как предки заповедывали?
Но на этом старичке всё было настоящее, доподлинное, хучь слегка и подвылинявшее - конопляная рубаха надета, луком крашеная, телогрея на нём справная, бархатная, хучь и подношенная, штаны полосатые, натурального сукна, на ногах валенки - для большей бесшумности и надёжного тепла. А в закладочке - сундучке, что за балкой в тайничке спрятан н6евидимо, ещё армяк добротный шерстяной, имеется, да косоворотка - с натуральной хлопки, и мурмолка - шапка то исть, истинная, шевиотовая, ещё бабкой его сшитая. А також, лежат аккуратно в полотенчике - сапожки юфтевые, мягонькие, с отворотами, самоцветами расшитые да яхонтами. В стародавние времена, когда он ищо при барине-енерале живал, для его дитяти шиты. А когда оно возросло, это добро на чердак выкинули - вместе с камзольчиком справным. Да и забыли про то, а ему сгодилось. Жаль, камзольчик маловат ему слегка, приходилось ужиматься, как одягает, Но его домовой берегёт на особицу - как память, да и щитьё на ём больно богатое. Дитё-то это тожеть знатным енералом стало, за то потом и дом его башибузуки-пугачи пожгли. И опосля того пришлось домовому другое жильё себе искать. Вот так в эту хату, колысь-то принадлежащей казаку Акимову, он и попал. Ну, то давняя история, чо душу-то то травить? Ведь теперя и здеся он, кажись, не долгонько задержится…
Да, вся-то справа на домовом была истинная, взаправдашняя, вся наследная. А особливая красота - и камзол, и сапоги, и мурмолка - сберегалась им и токо на особый случай одегалась. Токмо лишь на выход. К гостям выдти аль ежели сам в гости идёшь. А ещё - окромя того богатства наследного, была у домового ещё небольшая закладочка в особом сундучке - для особливых дел. Это куфайка и штаны ватные, стёганные да прошитые, а к им ищо пара обувки - сапоги кирзовые, заношенные до невесомости, да шибко подношенный заячий малахай. Оченно надёжная справа - тёплая да ладная. От казака Акима досталася ему, от хозяина цей хаты, где он уж не вторую сотню лет обретается. Друзья-домовики её присоветовали, как он енеральское пепелище покинул. Сказывали, што казаки по сути ведь не хуже царских енералов - и честь блюдут, и Родину сберегают, и служат верно. И взаправду - не поганы люди они оказалися, не шелупонь какая. Обычаи древние блюли, родителев почитали. Жаль, што и их, как артистократию, антихристы под корень извели. Те, што ране везде Христа гнали, а опосля своим признали. Теперь иные времена, иные порядки. Теперь время не веками, а десятками меряется. Токмо не согласный он - здеся он останется, и хату Акимову сберегать будет и дале. Хучь домовики, што эту хату ему указали и осталися в знакомцах, што не раз его плюшки в благодарность едали, и чаю с им не одно ведро вместе испили - надёжа-робята, обещают иное жильё ему сыскать. Токмо вот с енералами теперя всё хужей. Короче - нет их ужо. Таких штоб Отчизну свою как мать блюли да от невзгод оберегали. Нынче деньга иха мать. Да и казаки вовсе перевелись. Перевели их. Эх!
Так вот - про справу.
То, как эта ватная справа Акимушке досталася, а опосля и домовику - особлива быль имеется.
Ентот Аким, крепкий казак-урядник, в 30-е года честно отсидел в лагерях за своё казачество. Время тогда было такое - имеешь честь, так и плати за то. А там, на народных стройках да лесоповалах, лагерных зэков уж очень ловко одевали. Одёжу им давали хучь и дебелую, зато крепкую - штоб сносу ей не было лет десять, а то и поболе. Самое то - лес валить да в снегу у костра сидеть. Одна беда - сами зэки бывали квёлые и недолго ею пользовались. А как не быть, ежели еды им почти што не давали. В тех лагерях, знать, новую породу людей выводили - чтоб пайка хлеба была с осьмушку, а работали за десятерых крепких мужиков. Кое-кто выживал, но к самой породе способен уж не был. Аким выжил.
Акимова справа домовому не за просто так досталася. Эт те не сапоги с яхонтами. Ведь домовой потащился на зону вслед за Акимом. А как иначе? Тот бы там пропал без него, хучь и урядник, как инши станичники. Там правили порядками уголовники, чести не знающие. Вот он и допомогал Акиму в лагере - чем мог, ютясь в его хлипком фибровом чемоданчике. А и чем мог-то? Так, по мелочи. То лежак Акиму помягшей сделает, подпихнув под тонкую подстилку мха. То здоровущих вшей изведёт - заговором. А то и уголовников, казака Акима скудного харча лишавших, слегка отваживал. Слегка, конечно, шутейно. И одного хмыря - вора-ширмача, так удачненько с дерева уронил, шо он насмерть ушибся. А другого - домушника, заговром-круженницей закружил да в дремучий лес завёл. Там его охранник и пристрелил - как беглого. А второй - вор-медвежатник, на лесопилке руку себе циркуляркой оттяпал. Ту, што у Акима осьмушку выхватывала. Чуток укоротил её. Уголовники ж народ ушлый, вмиг смекнули - что да к чему. Слух по лагерю прошёл - мол, Аким слово знает. Никшни! И с тех пор его осьмушку боле не трогали - себе дороже. Вот и выжил. А известно сколь народу на зоне-то от голода сгинуло, пока уголовники себе харю наедали. Тьма!
Так что через пятнадцать лет домовой возвернулся в эту хату вместе с Акимовым чемоданчиком. Насчёт чистой совести - где-то и правда: честь они с Акимом соблюли.
К слову сказать, не больно-то дети Акима обрадовались свому честному батьке, не шибко-то и ждали они своего сидельца, врага народа и недруга партейцев. А ежели по правде, то вовсе его чурались. Переписка Акиму не дозволялась, вот и думали, что он вовсе сгинул. Они ведь за время отсидки Акима успели свою казачью фамилию подменить - всего-то затёрли в метриках пару букв. Чтоб уж вовсе отмежеваться от сидельца. Так что теперь их батько был Белоглазов, а дети - Белоглазы. И как возвернулся, спровадили его жить в летнюю стряпку - как стороннего квартиранта. Воспротивиться отказу от старинного казачьего рода - где-то даже дворянского, хоть и обедневшего, было некому. Мать, Настасья, вскоре после ареста свого чоловика с горя умэрла. И трое Акимовых сынов выросли без надзора. Что спросить с полуглухой бабки да рассыпающегося от годков дедки. А Аким, их батко, лагерной жизнью пришибленный, говорить вовсе отучился. Да и опасно ему, лишённому всех правов, рот было открывать. Вот и выросли Белоглазы без чести и памяти.
Домовой иной раз и себя винил - оставил дом без пригляда, вот и пошло в ём всё наперекосяк. Но как Акима без поддержки кинуть? Ему в лесах тяжельше всех было. А теперь выходит, што зазря он за своё казачество пострадал? Зазря душеньку мотал? Ведь его дети вовсе не казаки. Пока батька лес валил, они бегом позаписались в пионерию да в комсомолию, стали друзьями партейцев, кои в анперии благородные сословия под корень извели, а казачество - кого в распыл, кого лес валить отправили. А взамен их новые сословия явились - партейные. Токмо благородства в их - ни на грош. Одни пулемёты с пистолетами. Потому все молчали - чтоб целее быть. И эти обеспамятевшие Белоглазовы даже слово «казак» с ошибками писали, и вольные казачьи песни позабыли. Вернее - вовсе их не знали. Их песня - взвейтесь да развейтесь. И мы - дети рабочих. А куды ж их славные деды-то и батьки подевались? В стряпке с тоски загнулися.
Тьфу!
А как Аким песни казачьи пел - заслушаешься! И на гармошке душевно играл!
И домовой, приткнувшись на балке, тихонечко затянул:
"Ой, за тума-аном нычогой нэ выдно,
Ой, да за тума-а-но-ом
Нычогой нэ вы-ыдно!
Тилки ж вы-ыдно дуба зэлэного,
Ой, да…"
Да-а, измельчал род Белоглазовых. И веру, и волю, и честь, и род свой, казачий - всё растерял. Да и самого казака Акима - славного воина, защитника Отечества, уж на свете нет. Не зажился на свете. Токмо и осталась об ём память што зэковская справа. Да и ту Белоглазы вон выкинули - чтоб и духу не было батьки-сидельца. А он её подобрал. И Акимову гармонику домовой у Белоглазов просто тибрил - не по их рылу струмент. Вон она - за трубой в чистой холстинке лежит. И он, к слову сказать, ужо и сам на ней грать выучился. Для своих гостей так-сяк пиликает. Им ндравится - подпевают, как могут, про дуб-то. Да и про тэ, як - «Ты ж мене пидманула» тожеть любят поспевать. Ну, это ежели в кумпании уважаемы домовихи сидят.
Да, бывали времена весёлые.
А потом и они прошли - когда Белоглазы своё родовое гнездо покинули, продав Акимову хату и поделив эти сущие гроши - кто на машину, кто на ипотеку. А дом пуст остался и выморочен. Не без участия домового, конечно. Кто-то б подивился - как же так: домовой и жильцов разгоняет? А што ежели не люб ему никто опосля Акима-то? Славный был казак, честь знал. Не дозволит он обитать в Акимовой хате всякой швали. Тот был хозяин - честь казачью сберёг, через лагеря её пронёсши, а эти забыли дажеть, кем были их деды. Все рабочие да колхозники стали. Никшни! Пущай в иншом месте себе уголок поищут!
Домовой даже слегка зарычал, вспоминая про энтих, кто намеревался тут осесть. Не любы они ему!
Вот потому и гнал их. А они, натерпевшись всяких ужастей, бежали отселева так, што пятки посверкивали.
То-то домовой повеселился, когда Акимова хата пять лет пустовала. Сколь разов тут его дружки-домовики гуляли с Акимовой гармошкой! Сколь тут плюшек съедено, сколь песен попето!
Но опосля, всё ж, поселилися тута одни заезжие московиты - купили Акимову хату, сидючи в своей Московии, даже не глянув на покупку. Чтоб их свело да скорчило! А то б он их сразу отвадил, не дошло б дело до купчей.
Яки уж тута песни и кумпании!
А вошли эти московиты в Акимову хату токмо опосля того, как воду в неё завели, а також соорудили в ней купальню. Тьфу, ты! Сроду такого здеся не водилося! Нет бы - баньку во дворе возвести, как было у енерала. Так нет - тута в хате и киснут в лохани! А летом всё норовят шкварить прям у хате шнытцеля с харчапурьями. А у казаков как положено? Хата летом - токмо для життя. А для печева стряпка аль печь-кабыца - на вулице. Ну а банька - для мытья и парки - вовсе за двором, в огороде. А тут всё в хате - до кучи. Так ишо ж и нужник прям тута, у хате, установили. Охальники! И ишо, ентот, как его… конфекционер эдак страшнюче у хате гудыть - холоду посередь лета нагоняеть. Неча тоды харчапурьи в хате шмолить среди лета! Тьфу, ты! Ад кромешный!
Рази ж он могёт такое стерпеть?
И домовой этих пришлых московитов, конешно ж, спровадил вон. Неча в родовой казачьей хате свои порядки воротить! Кацапским сдобным рылом не вышли!
То-то он потешился!
И горели московиты. А как же? Понатыкали всюду печурок мизерных да - тьфу ты, блендел...лорв…лярв всяких и коха-молотилок. Неча! И вода у них отовсюду вытекала и затапливала - сами ж в хату её завели! Купайтеся! Ха-ха! И елестричество - что ни день, искрило да сгорало. А розветок-то, розветок елестрических всюду понатыкано - надоть их переполовинить! А спать залягут: гукал да душил их, радёмых. Дажеть полицаев выкликали. Ха-ха! А как им требовается в нужник идтить, так пол под их упитанными ноженьками шатался да волнами ходил. Ступали будто пьяные. Ха-ха! Ну и для смеху, конешно - двери от них прятал, выдёргивая и ставя их на место окон. Инший раз и вылазили тудысь - прям в лужу аль в снег. Во, как - сюрприза! Иль замки и ручки замыкал, так что - ни зайти, ни выйти. Иной раз, с нужника московиты до самого утра не вылезамши - так в купальне и почивали. Ежели могли. Ведь домовой - едва московиты закемарят в своих керамях-ваннах - лез к им в малое оконце и всякие страхолюдные чудища и макаки туда просовывал. Это уж он сам, домовой, лично им показывался. Не люб, так пошли вон!
В общем, сбежали эти московиты.
«Хи-хи! Ха-ха! Ни дна им, ни покрышки!»
А кто б не сбёг? Життя им тута не было и никакой возможности это исправить. Кто домовому не угодил, тот не жилец!
Потом, сказывают, забились эти московиты в фартёрку недалече и оттедова торговалися за Акимову хату. Через… энтих… посередников чи риелторнов. Знакомцы-домовики донесли. Недорого сторговали.
Но и новые жильцы недолго тут задержалися. Домовой ведь уж стал взаправдашний профекционал-выживала. И эти потом також издаля года три торг вели, да он с места не двигался. А как ему сдвинуться? Лишь влезут у хату купец да приказчики, аль как их - риелторны, как домовой невидимо тут же к им являлся и к делу приступал - посередником. Разных кошмаров на них напускал. Вот тем и чудилося, что в Акимовой хате все стены кривоватые, крыша в прорехах, потолок в ржавых протечках и разводьях, на чердаке крысы пищат да шебаршат. А как выскочут они с хаты, тут им и соседи - страхов напущают. Мол, в хате нечисть хороводы водит, житья никому нет. Покупатели и сбегали, будто осой тяпнутые.
«Хи-хи!»
Так бы и жил домовой дале в Акимовой хате - пока б она от ветхости не рухнула. Нема нынче стоящих людей, а всяка шелупонь ему тута надобностев. А как упала б, нашёл бы опосля себе местечко. Домовой он авторитетный, не малец какой - ему бы чо-нить путное знакомцы и присмотрели б.
