Пахло перегаром, старым маслом, мокрой собачьей шерстью и гнилью. Семен Петрович тронул с места так резко, что Маша ударилась плечом о дверцу. Антон лишь жестче вжался в сиденье, уставившись в залитое дождем стекло. Его профиль был напряжен, как струна.
"Четырнадцатая" вырулила с вокзальной площади, нырнув в поток мокрых машин. Краснодар мелькал за окнами – яркий в вечерних огнях, размытый, незнакомый. Скоро он сменится выжженной дорогой в Веселую. Туда, где их ждала заброшенная хата, смерти девушек, запах полыни и единственный потенциальный союзник – Катерина Ивановна, которая "приедет сама". Антон сжал в кармане куртки жетон "трезвость". Его дико раздражал скрип ее плаща на каждом повороте.
Дождь, хлеставший по крыше всю дорогу, превратился в нудную морось, когда машина участкового, подпрыгивая на колдобинах, резко остановилась. Не "на выселках", а за выселками. За спиной – последние покосившиеся заборы станицы Веселая, впереди – бескрайнее, мокрое поле, сливающееся с серым небом. И посредине этого уныния, прижавшись к развалинам того самого "бывшего колхозного склада" (теперь это была груда ржавого железа и обгоревших досок), стоял покосившийся дом.
Не жилище. Заброшка.
Низкий, двухоконный, сложенный из сизого от времени самана. Крыша, когда-то крытая шифером, сейчас больше напоминала решето – целые листы чередовались с провалами, забитыми гнилым картоном и полиэтиленом. Окна зияли пустыми глазницами – стекол не было. Огородик зарос бурьяном в человеческий рост. Запах – не просто затхлость. Это была густая, осязаемая смесь: плесень, мышиный помет, гниющее дерево и под ним – сладковатый, тошнотворный дух давно покинутого человеческого жилья. Сырость после дождя лишь усилила эту вонь, впитываясь в одежду, в кожу.
Семен Петрович даже не заглушил мотор. Ткнул грязным пальцем в сторону дома:
– Ваш дворец. Ключ у вас. – И, не дожидаясь ответа, резко тронул, забрызгав их грязью из-под колес. Автомобиль скрылся за поворотом, оставив их в гнетущей тишине, нарушаемой лишь шорохом дождя по бурьяну и далеким карканьем вороны.
Антон замер на секунду, впитывая вид. Его лицо было каменной маской, но в сжатых челюстях, в резкой линии губ читалось глубокое, ледяное презрение. Не к дому. К Системе. К Егорову. К этому месту, которое должно было стать их могилой. Он резко рванул вперед. Аккуратные ботинки вязли в грязи, оставляя четкие, злые следы. Подошел к покосившейся деревянной двери, обитой когда-то жестью, теперь ржавой и дырявой. Достал связку ключей. Большой ключ, ржавый, тяжелый, непропорционально огромный для жалкой замочной скважины, уперся в неё с трудом. Антон провернул его с силой, с каким-то остервенением. Металл скрипел, ржавчина сыпалась. Он бил кулаком по ключу, по двери. Бам. Бам. Скрип. Наконец, с громким щелчком, словно плюнув на него, замок сдался. Антон плечом рванул дверь – она открылась с душераздирающим скрипом, посыпав его трухой гнилого дерева.
В лицо ударил концентрированный коктейль затхлости, мышей и старой копоти. Антон не моргнув, шагнул внутрь и исчез в темноте.
Маша замерла на пороге. Её плащ казался нелепым, кричащим пятном на фоне этого уныния. Она натянула капюшон ниже, словно пытаясь спрятаться. Запах был физически отвратителен. Ее нога неловко зацепилась за порог, когда она сделала шаг внутрь, едва не заставив ее упасть. Она вскрикнула, инстинктивно схватившись за косяк, с грохотом роняя свой рюкзак на пыльный пол.
Антон появился в дверном проеме. Он уже снял куртку, закатал рукава рубашки. В одной руке – мощный фонарик, луч которого выхватывал из мрака интерьер: груды мусора (битый кирпич, пустые бутылки из-под дешевого портвейна, тряпье), обвалившуюся штукатурку, лохмотья паутины, свисающей с потолка как траурный занавес. На полу – толстый слой пыли и мышиного помета. Его взгляд скользнул по ее рюкзаку, по нелепой позе.
– Соколова! – его голос звучал резко. – Соберись! Осмотри периметр снаружи. Проверь заднюю стену, окна. Любые лазейки. Я внутри. И подбери свою сумку, прежде чем в ней поселятся те же крысы, что и здесь.
Маша, краснея от досады и унижения, подняла рюкзак, отряхнула пыль. Она смотрела не на него, а вглубь дома, где темнота казалась особенно непроглядной.
– Нам нужно осмотреть все вместе, Антон Сергеевич, – сказала она тихо, но твердо, пытаясь выровнять дыхание. – И внутри, и снаружи. Так... положено. Крысы – это одно, но здесь могут быть... – она запнулась, не решаясь сказать "структурные повреждения" или что-то еще иррациональное.
Антон резко развернулся к ней, луч фонаря ударил ей прямо в лицо, заставив зажмуриться.
– Кто? – фыркнул он. – Ты о ком? О маньяке, который режет девок в полдень на полях? Он сюда не придет. О местных алкашах? Они тут уже были, судя по мусору. Твоя задача – выполнять приказы и не мешать. Если боишься темноты, могу одолжить фонарик.
Его слова были как пощечина. Маша стиснула зубы, резко развернулась и вышла. Она пошла вдоль стен, утопая в грязи и бурьяне, обжигающе осознавая свою неуклюжесть и абсурд ситуации. Маша спотыкалась о скрытые камни, цеплялась плащом за сухие колючки, неловко заглядывала в пустые оконные проемы, чуть не падая, когда мокрая земля уступала под ногой. Внутри слышались звуки: скрежет, стук, резкие движения Антона, который методично, с яростью, очищал пространство, отшвыривая мусор ногами. Он проверял углы, стучал по стенам, искал скрытые ходы или "сюрпризы", оставленные прежними обитателями.
Через десять минут она вернулась ко входу, еще более грязная, но зато теперь, вполне вписывающаяся в антураж жилища. Антон стоял посреди единственной комнаты (второе помещение, видимо, было чуланом, его дверь висела на одной петле). Он дышал чуть тяжелее, на лбу выступила испарина, смешавшаяся с пылью. Часть мусора была сметена в угол. Он держал в руках старый, заляпанный, но целый вентилятор – советский "Вихрь", с решеткой, похожей на лопасти турбины. На столе рядом лежали его складной нож и табельный пистолет в кобуре.
– Нашёл. Единственное ценное. – Он поставил вентилятор на стол. – Теперь свет и вода. – Он направился к выключателю у двери. Щелчок. Ничего. – Понятно. – Вытащил телефон: – И мобильный не ловит. Сплошной ад. Щиток должен быть снаружи, у стены или на столбе.
Он вышел, обойдя дом. Через пару минут снаружи раздался громкий, решительный щелчок старого рубильника. Внутри резко, с треском и гудением, загорелась единственная тусклая лампочка без плафона, свисающая с потолка на проводе. Свет был желтым, мертвенным, но был. Он выхватил из теней еще больше мусора и разрухи.
Антон вернулся, вытирая руку о брюки. Он направился к небольшой раковине в углу, заваленной хламом. Расчистив ее, он крутанул единственный ржавый кран. Послышалось глухое бульканье, хрип, потом – струйка грязно-бурой воды, хлынувшая с силой, стала отчаянно смывать годы пыли и паутины в раковину. Вода постепенно светлела, становясь просто ржавой, но текла. Антон держал руку под струей, ощущая давление. Вода есть.
– Примитивные удобства восстановлены, – констатировал он сухо. – Теперь связь. Пойду поищу точку, где ловит сеть. Хотя бы пару делений. – Он потянулся за пистолетом, проверяя обойму привычным движением, вернул его в кобуру и прицепил на пояс. Потом взял нож. – Ты... – он кивнул на Машу и ее грязный рюкзак, – оставайся. Только не убейся тут. И лучше вообще ничего не трогай.
Он шагнул за порог, не оглядываясь, и пошел вдоль дома, его фигура быстро растворилась за углом, направляясь к развалинам склада или в сторону ЛЭП.
Маша осталась одна. В мертвенном свете лампочки хата казалась еще унылее и грязнее. Запах пыли и плесени теперь смешивался с запахом ржавой воды. Она вздохнула, наконец стянула противный розовый плащ, неловко зацепив рукавом за паутину. Она повесила его на единственный торчащий из стены гвоздь рядом с дверью. Яркое пятно в серой мгле. Символ ее нелепой попытки защититься.
Она огляделась. Свет и вода меняли все. Это все еще была дыра. Но теперь в ней можно было... существовать. Хотя бы мыть руки. Она подошла к раковине, неуклюже толкнув ногой пустую бутылку, которая покатилась с грохотом. Подержала руку под холодной ржавой струей. Вода была ледяной. Она вздрогнула, но умыла лицо, смывая пыль и следы унижения. Потом потянулась за веником, валявшимся в углу. Антон может считать это глупостью. Но подметать пол она все равно будет. Хотя бы чтобы не сойти с ума в этой сырости и разрухе.
Она начала мести, поднимая тучи пыли. Но веник выскользнул из рук при первом же сильном взмахе. Она вскрикнула и нагнулась, чтобы поднять его, ударившись лбом о край стола.
– Черт! – вырвалось у нее. Она потерла лоб, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы от боли и бессилия. Она подняла веник и продолжила, уже осторожнее, сметая мусор к двери. Жара, дремавшая под дождем, начинала наполнять хату, вытесняя сырость. Солнце пробивалось сквозь тучи. Где-то в поле, за хатой, едва уловимо, на грани воображения, запахло свежей полынью.
Дождь прекратился поздно вечером. От мокрой земли парило. Духота врывалась в дом, единственным спасением был «Вихрь». Советский вентилятор, найденный Антоном, стоял на табуретке посреди комнаты, гудя, как взлетающий бомбардировщик, и выдувая из своих железных недр струю воздуха, лишь чуть менее горячую, чем окружающий котел.
Маша сидела на краю своей походной койки, разложенной на полу поверх слоя пыли, которую она все же успела подмести к порогу. Она пыталась читать материалы от Катерины Ивановны, но буквы плыли перед глазами. Капли пота скатывались по вискам, зудя. Антон вернулся с хорошими новостями – он поймал связь на пару минут и успел получить смс от Краснодарского эксперта. Катерина Ивановна будет ждать их завтра утром в местном фельдшерском пункте. Сам Волков, сняв рубашку, оставаясь в майке, методично, с каким-то озлобленным упорством, протирал влажной тряпкой единственный относительно целый стол. Его движения были резкими, отрывистыми. Каждая бутылка, каждый окурок, выброшенный в ведро (найденное тут же ржавое корыто), сопровождался тихим, но отчетливым ворчанием. Он не выносил беспорядка. Особенно такого.
– Ты уверен, что это необходимо? – Маша не выдержала, отложив папку. Ее голос звучал хрипло от жары и напряжения. – Мы же здесь жить не собираемся. До конца месяца... максимум.
Антон не обернулся. Тряпка с хлюпающим звуком шлепнулась в корыто.
– Пока мы здесь, здесь должен быть порядок, – отчеканил он. – Хаос в голове начинается с хаоса вокруг, Москва. – Он бросил взгляд на ее койку, на разбросанные бумаги. – Советую тебе придерживаться того же правила. Потом не найдешь нужный документ перед отчетом Егорову.
Маша сжала губы. «Перед отчетом Егорову». Как будто уже есть о чём отчитываться. Она резко встряхнула головой, отгоняя образ тверских коридоров.
Антон резко развернулся. Струя от «Вихря» била ему в спину, прилипая мокрую майку к лопаткам. Его лицо, обычно бледное, было красным от жары. Глаза, суженные, сверлили Машу.
– Соколова, – его голос был тише гудения вентилятора, но от этого еще опаснее. – Ложись спать. Режим никто не отменял.
– Так точно! – вырвалось у Маши. Она перевернулась в койке на противоположную сторону.
Последние слова повисли в густом, горячем воздухе. Гул «Вихря» внезапно показался оглушительным. Антон замер. Мускулы на его лице расслабились. Он подошел так близко, что Маша почувствовала исходящий от него жар и запах пота, смешанный с ржавчиной и горечью кофеина. Он не кричал. Шептал. Но каждый звук резал как лезвие:
– Можешь обижаться сколько тебе угодно. Можешь написать на меня рапорт в Тверь. Но, поверь, я знаю что делаю. И пока ты слушаешь и исполняешь то, что я тебе говорю, мы оба будем живы.
Он не ждал ответа. Резко развернулся, схватил свою рубашку и вышел во двор, хлопнув дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка. Маша лежала, дрожа, чувствуя, как слезы жжения стоят в глазах, но не вытекают – высохли от жары и унижения. Ее взгляд упал на розовый плащ, висящий на гвозде. Яркое, нелепое пятно в этой серой мгле. Символ ее глупой надежды на... на что? На понимание? На союз? Она резко отвернулась.
Гул «Вихря» заполнил пустоту. Жара сжимала горло. За окном, в сгущающихся сумерках, запах полыни вдруг стал отчетливее. Горьким. Назойливым. Как предупреждение.
Она вздрогнула. Завтра. Завтра Катерина Ивановна. Последняя надежда на хоть какие-то внятные ориентиры в этом кошмаре. Она должна была быть готова.
Маша села на койку, спиной к гудящему «Вихрю», и уставилась в потолок, где танцевали тени от единственной лампочки. Спать в этой духоте было невозможно. Но и бодрствовать – пытка. Где-то за стеной, во дворе, слышалось мерное постукивание – Антон, видимо, курил, методично выбивая пепел о подошву. Ритмичный звук безысходности. Они были заперты здесь. Вместе. В ожидании завтрашней встречи.
Солнце, вырвавшееся после затяжного ливня, палило с удвоенной силой, выпаривая влагу из земли и превращая станичные улицы в филиал ада на земле. Воздух дрожал над грунтовкой. Фельдшерский пункт – низкий, выкрашенный когда-то в веселый салатовый, а ныне облупившийся до серой штукатурки домик – казался последним оплотом цивилизации перед бескрайними полями. Запах карболки и пыли висел в предбаннике.
Внутри было прохладнее, но не легче. Запах формалина и чего-то сладко-приторного (хлорки? старой крови?) перебивал даже карболку. Катерина Ивановна, судебно-медицинский эксперт из Краснодара, встретила мобильную группу у входа в крохотный процедурный кабинет, превращенный в импровизированное рабочее место. Женщина под пятьдесят, в белом, слегка помятом халате, с короткой седой стрижкой и острыми, пронзительными голубыми глазами. Руки – с коротко остриженными ногтями, без колец – двигались с точностью хирургических инструментов.
– Волков, Соколова? Мобильная номер двадцать три? – Ее голос был громким, раскатистым, как гром среди ясного неба, эхом отскакивал от стен небольшого помещения. Она не ждала ответа, махнув рукой к столу, заваленному папками и несколькими пробирками. – Ну, заходите, котики. Присаживайтесь, если найдете куда. Места тут, как в мышеловке.
Антон мгновенно оценил обстановку: теснота, порядок вынужденный, но железный. Его взгляд скользнул по пробиркам, папкам, задержался на микроскопе в углу. Он кивнул, заняв место у стены, спиной к прохладной штукатурке. Маша неловко пристроилась на краешке единственного свободного стула, уронив блокнот. Катерина Ивановна фыркнула, но не прокомментировала.
– Шесть девушек, – начала она без предисловий, щелкнув открытием толстой папки. Фотографии жертв легли на стол, как карты Таро смерти. Все молодые, относительно здоровые. Шеи – с аккуратными, роковыми разрезами. – Возраст 18-25. Физически крепкие, не ослабленные. Ни алкоголя, ни наркотиков в крови – чисто. Никаких признаков сексуального насилия или борьбы. – Она ткнула пальцем в снимок горла одной из девушек, крупным планом. – Смотрите. Разрез. Одно движение. Тонкое, острое, как бритва, лезвие. Пересечение сонной артерии, яремной вены, трахеи – одномоментно.
"Четырнадцатая" вырулила с вокзальной площади, нырнув в поток мокрых машин. Краснодар мелькал за окнами – яркий в вечерних огнях, размытый, незнакомый. Скоро он сменится выжженной дорогой в Веселую. Туда, где их ждала заброшенная хата, смерти девушек, запах полыни и единственный потенциальный союзник – Катерина Ивановна, которая "приедет сама". Антон сжал в кармане куртки жетон "трезвость". Его дико раздражал скрип ее плаща на каждом повороте.
***
Дождь, хлеставший по крыше всю дорогу, превратился в нудную морось, когда машина участкового, подпрыгивая на колдобинах, резко остановилась. Не "на выселках", а за выселками. За спиной – последние покосившиеся заборы станицы Веселая, впереди – бескрайнее, мокрое поле, сливающееся с серым небом. И посредине этого уныния, прижавшись к развалинам того самого "бывшего колхозного склада" (теперь это была груда ржавого железа и обгоревших досок), стоял покосившийся дом.
Не жилище. Заброшка.
Низкий, двухоконный, сложенный из сизого от времени самана. Крыша, когда-то крытая шифером, сейчас больше напоминала решето – целые листы чередовались с провалами, забитыми гнилым картоном и полиэтиленом. Окна зияли пустыми глазницами – стекол не было. Огородик зарос бурьяном в человеческий рост. Запах – не просто затхлость. Это была густая, осязаемая смесь: плесень, мышиный помет, гниющее дерево и под ним – сладковатый, тошнотворный дух давно покинутого человеческого жилья. Сырость после дождя лишь усилила эту вонь, впитываясь в одежду, в кожу.
Семен Петрович даже не заглушил мотор. Ткнул грязным пальцем в сторону дома:
– Ваш дворец. Ключ у вас. – И, не дожидаясь ответа, резко тронул, забрызгав их грязью из-под колес. Автомобиль скрылся за поворотом, оставив их в гнетущей тишине, нарушаемой лишь шорохом дождя по бурьяну и далеким карканьем вороны.
Антон замер на секунду, впитывая вид. Его лицо было каменной маской, но в сжатых челюстях, в резкой линии губ читалось глубокое, ледяное презрение. Не к дому. К Системе. К Егорову. К этому месту, которое должно было стать их могилой. Он резко рванул вперед. Аккуратные ботинки вязли в грязи, оставляя четкие, злые следы. Подошел к покосившейся деревянной двери, обитой когда-то жестью, теперь ржавой и дырявой. Достал связку ключей. Большой ключ, ржавый, тяжелый, непропорционально огромный для жалкой замочной скважины, уперся в неё с трудом. Антон провернул его с силой, с каким-то остервенением. Металл скрипел, ржавчина сыпалась. Он бил кулаком по ключу, по двери. Бам. Бам. Скрип. Наконец, с громким щелчком, словно плюнув на него, замок сдался. Антон плечом рванул дверь – она открылась с душераздирающим скрипом, посыпав его трухой гнилого дерева.
В лицо ударил концентрированный коктейль затхлости, мышей и старой копоти. Антон не моргнув, шагнул внутрь и исчез в темноте.
Маша замерла на пороге. Её плащ казался нелепым, кричащим пятном на фоне этого уныния. Она натянула капюшон ниже, словно пытаясь спрятаться. Запах был физически отвратителен. Ее нога неловко зацепилась за порог, когда она сделала шаг внутрь, едва не заставив ее упасть. Она вскрикнула, инстинктивно схватившись за косяк, с грохотом роняя свой рюкзак на пыльный пол.
Антон появился в дверном проеме. Он уже снял куртку, закатал рукава рубашки. В одной руке – мощный фонарик, луч которого выхватывал из мрака интерьер: груды мусора (битый кирпич, пустые бутылки из-под дешевого портвейна, тряпье), обвалившуюся штукатурку, лохмотья паутины, свисающей с потолка как траурный занавес. На полу – толстый слой пыли и мышиного помета. Его взгляд скользнул по ее рюкзаку, по нелепой позе.
– Соколова! – его голос звучал резко. – Соберись! Осмотри периметр снаружи. Проверь заднюю стену, окна. Любые лазейки. Я внутри. И подбери свою сумку, прежде чем в ней поселятся те же крысы, что и здесь.
Маша, краснея от досады и унижения, подняла рюкзак, отряхнула пыль. Она смотрела не на него, а вглубь дома, где темнота казалась особенно непроглядной.
– Нам нужно осмотреть все вместе, Антон Сергеевич, – сказала она тихо, но твердо, пытаясь выровнять дыхание. – И внутри, и снаружи. Так... положено. Крысы – это одно, но здесь могут быть... – она запнулась, не решаясь сказать "структурные повреждения" или что-то еще иррациональное.
Антон резко развернулся к ней, луч фонаря ударил ей прямо в лицо, заставив зажмуриться.
– Кто? – фыркнул он. – Ты о ком? О маньяке, который режет девок в полдень на полях? Он сюда не придет. О местных алкашах? Они тут уже были, судя по мусору. Твоя задача – выполнять приказы и не мешать. Если боишься темноты, могу одолжить фонарик.
Его слова были как пощечина. Маша стиснула зубы, резко развернулась и вышла. Она пошла вдоль стен, утопая в грязи и бурьяне, обжигающе осознавая свою неуклюжесть и абсурд ситуации. Маша спотыкалась о скрытые камни, цеплялась плащом за сухие колючки, неловко заглядывала в пустые оконные проемы, чуть не падая, когда мокрая земля уступала под ногой. Внутри слышались звуки: скрежет, стук, резкие движения Антона, который методично, с яростью, очищал пространство, отшвыривая мусор ногами. Он проверял углы, стучал по стенам, искал скрытые ходы или "сюрпризы", оставленные прежними обитателями.
Через десять минут она вернулась ко входу, еще более грязная, но зато теперь, вполне вписывающаяся в антураж жилища. Антон стоял посреди единственной комнаты (второе помещение, видимо, было чуланом, его дверь висела на одной петле). Он дышал чуть тяжелее, на лбу выступила испарина, смешавшаяся с пылью. Часть мусора была сметена в угол. Он держал в руках старый, заляпанный, но целый вентилятор – советский "Вихрь", с решеткой, похожей на лопасти турбины. На столе рядом лежали его складной нож и табельный пистолет в кобуре.
– Нашёл. Единственное ценное. – Он поставил вентилятор на стол. – Теперь свет и вода. – Он направился к выключателю у двери. Щелчок. Ничего. – Понятно. – Вытащил телефон: – И мобильный не ловит. Сплошной ад. Щиток должен быть снаружи, у стены или на столбе.
Он вышел, обойдя дом. Через пару минут снаружи раздался громкий, решительный щелчок старого рубильника. Внутри резко, с треском и гудением, загорелась единственная тусклая лампочка без плафона, свисающая с потолка на проводе. Свет был желтым, мертвенным, но был. Он выхватил из теней еще больше мусора и разрухи.
Антон вернулся, вытирая руку о брюки. Он направился к небольшой раковине в углу, заваленной хламом. Расчистив ее, он крутанул единственный ржавый кран. Послышалось глухое бульканье, хрип, потом – струйка грязно-бурой воды, хлынувшая с силой, стала отчаянно смывать годы пыли и паутины в раковину. Вода постепенно светлела, становясь просто ржавой, но текла. Антон держал руку под струей, ощущая давление. Вода есть.
– Примитивные удобства восстановлены, – констатировал он сухо. – Теперь связь. Пойду поищу точку, где ловит сеть. Хотя бы пару делений. – Он потянулся за пистолетом, проверяя обойму привычным движением, вернул его в кобуру и прицепил на пояс. Потом взял нож. – Ты... – он кивнул на Машу и ее грязный рюкзак, – оставайся. Только не убейся тут. И лучше вообще ничего не трогай.
Он шагнул за порог, не оглядываясь, и пошел вдоль дома, его фигура быстро растворилась за углом, направляясь к развалинам склада или в сторону ЛЭП.
Маша осталась одна. В мертвенном свете лампочки хата казалась еще унылее и грязнее. Запах пыли и плесени теперь смешивался с запахом ржавой воды. Она вздохнула, наконец стянула противный розовый плащ, неловко зацепив рукавом за паутину. Она повесила его на единственный торчащий из стены гвоздь рядом с дверью. Яркое пятно в серой мгле. Символ ее нелепой попытки защититься.
Она огляделась. Свет и вода меняли все. Это все еще была дыра. Но теперь в ней можно было... существовать. Хотя бы мыть руки. Она подошла к раковине, неуклюже толкнув ногой пустую бутылку, которая покатилась с грохотом. Подержала руку под холодной ржавой струей. Вода была ледяной. Она вздрогнула, но умыла лицо, смывая пыль и следы унижения. Потом потянулась за веником, валявшимся в углу. Антон может считать это глупостью. Но подметать пол она все равно будет. Хотя бы чтобы не сойти с ума в этой сырости и разрухе.
Она начала мести, поднимая тучи пыли. Но веник выскользнул из рук при первом же сильном взмахе. Она вскрикнула и нагнулась, чтобы поднять его, ударившись лбом о край стола.
– Черт! – вырвалось у нее. Она потерла лоб, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы от боли и бессилия. Она подняла веник и продолжила, уже осторожнее, сметая мусор к двери. Жара, дремавшая под дождем, начинала наполнять хату, вытесняя сырость. Солнце пробивалось сквозь тучи. Где-то в поле, за хатой, едва уловимо, на грани воображения, запахло свежей полынью.
Прода от 19.07.2025, 14:35
Дождь прекратился поздно вечером. От мокрой земли парило. Духота врывалась в дом, единственным спасением был «Вихрь». Советский вентилятор, найденный Антоном, стоял на табуретке посреди комнаты, гудя, как взлетающий бомбардировщик, и выдувая из своих железных недр струю воздуха, лишь чуть менее горячую, чем окружающий котел.
Маша сидела на краю своей походной койки, разложенной на полу поверх слоя пыли, которую она все же успела подмести к порогу. Она пыталась читать материалы от Катерины Ивановны, но буквы плыли перед глазами. Капли пота скатывались по вискам, зудя. Антон вернулся с хорошими новостями – он поймал связь на пару минут и успел получить смс от Краснодарского эксперта. Катерина Ивановна будет ждать их завтра утром в местном фельдшерском пункте. Сам Волков, сняв рубашку, оставаясь в майке, методично, с каким-то озлобленным упорством, протирал влажной тряпкой единственный относительно целый стол. Его движения были резкими, отрывистыми. Каждая бутылка, каждый окурок, выброшенный в ведро (найденное тут же ржавое корыто), сопровождался тихим, но отчетливым ворчанием. Он не выносил беспорядка. Особенно такого.
– Ты уверен, что это необходимо? – Маша не выдержала, отложив папку. Ее голос звучал хрипло от жары и напряжения. – Мы же здесь жить не собираемся. До конца месяца... максимум.
Антон не обернулся. Тряпка с хлюпающим звуком шлепнулась в корыто.
– Пока мы здесь, здесь должен быть порядок, – отчеканил он. – Хаос в голове начинается с хаоса вокруг, Москва. – Он бросил взгляд на ее койку, на разбросанные бумаги. – Советую тебе придерживаться того же правила. Потом не найдешь нужный документ перед отчетом Егорову.
Маша сжала губы. «Перед отчетом Егорову». Как будто уже есть о чём отчитываться. Она резко встряхнула головой, отгоняя образ тверских коридоров.
Антон резко развернулся. Струя от «Вихря» била ему в спину, прилипая мокрую майку к лопаткам. Его лицо, обычно бледное, было красным от жары. Глаза, суженные, сверлили Машу.
– Соколова, – его голос был тише гудения вентилятора, но от этого еще опаснее. – Ложись спать. Режим никто не отменял.
– Так точно! – вырвалось у Маши. Она перевернулась в койке на противоположную сторону.
Последние слова повисли в густом, горячем воздухе. Гул «Вихря» внезапно показался оглушительным. Антон замер. Мускулы на его лице расслабились. Он подошел так близко, что Маша почувствовала исходящий от него жар и запах пота, смешанный с ржавчиной и горечью кофеина. Он не кричал. Шептал. Но каждый звук резал как лезвие:
– Можешь обижаться сколько тебе угодно. Можешь написать на меня рапорт в Тверь. Но, поверь, я знаю что делаю. И пока ты слушаешь и исполняешь то, что я тебе говорю, мы оба будем живы.
Он не ждал ответа. Резко развернулся, схватил свою рубашку и вышел во двор, хлопнув дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка. Маша лежала, дрожа, чувствуя, как слезы жжения стоят в глазах, но не вытекают – высохли от жары и унижения. Ее взгляд упал на розовый плащ, висящий на гвозде. Яркое, нелепое пятно в этой серой мгле. Символ ее глупой надежды на... на что? На понимание? На союз? Она резко отвернулась.
Гул «Вихря» заполнил пустоту. Жара сжимала горло. За окном, в сгущающихся сумерках, запах полыни вдруг стал отчетливее. Горьким. Назойливым. Как предупреждение.
Она вздрогнула. Завтра. Завтра Катерина Ивановна. Последняя надежда на хоть какие-то внятные ориентиры в этом кошмаре. Она должна была быть готова.
Маша села на койку, спиной к гудящему «Вихрю», и уставилась в потолок, где танцевали тени от единственной лампочки. Спать в этой духоте было невозможно. Но и бодрствовать – пытка. Где-то за стеной, во дворе, слышалось мерное постукивание – Антон, видимо, курил, методично выбивая пепел о подошву. Ритмичный звук безысходности. Они были заперты здесь. Вместе. В ожидании завтрашней встречи.
Глава 3 - Запах полыни
Солнце, вырвавшееся после затяжного ливня, палило с удвоенной силой, выпаривая влагу из земли и превращая станичные улицы в филиал ада на земле. Воздух дрожал над грунтовкой. Фельдшерский пункт – низкий, выкрашенный когда-то в веселый салатовый, а ныне облупившийся до серой штукатурки домик – казался последним оплотом цивилизации перед бескрайними полями. Запах карболки и пыли висел в предбаннике.
Внутри было прохладнее, но не легче. Запах формалина и чего-то сладко-приторного (хлорки? старой крови?) перебивал даже карболку. Катерина Ивановна, судебно-медицинский эксперт из Краснодара, встретила мобильную группу у входа в крохотный процедурный кабинет, превращенный в импровизированное рабочее место. Женщина под пятьдесят, в белом, слегка помятом халате, с короткой седой стрижкой и острыми, пронзительными голубыми глазами. Руки – с коротко остриженными ногтями, без колец – двигались с точностью хирургических инструментов.
– Волков, Соколова? Мобильная номер двадцать три? – Ее голос был громким, раскатистым, как гром среди ясного неба, эхом отскакивал от стен небольшого помещения. Она не ждала ответа, махнув рукой к столу, заваленному папками и несколькими пробирками. – Ну, заходите, котики. Присаживайтесь, если найдете куда. Места тут, как в мышеловке.
Антон мгновенно оценил обстановку: теснота, порядок вынужденный, но железный. Его взгляд скользнул по пробиркам, папкам, задержался на микроскопе в углу. Он кивнул, заняв место у стены, спиной к прохладной штукатурке. Маша неловко пристроилась на краешке единственного свободного стула, уронив блокнот. Катерина Ивановна фыркнула, но не прокомментировала.
– Шесть девушек, – начала она без предисловий, щелкнув открытием толстой папки. Фотографии жертв легли на стол, как карты Таро смерти. Все молодые, относительно здоровые. Шеи – с аккуратными, роковыми разрезами. – Возраст 18-25. Физически крепкие, не ослабленные. Ни алкоголя, ни наркотиков в крови – чисто. Никаких признаков сексуального насилия или борьбы. – Она ткнула пальцем в снимок горла одной из девушек, крупным планом. – Смотрите. Разрез. Одно движение. Тонкое, острое, как бритва, лезвие. Пересечение сонной артерии, яремной вены, трахеи – одномоментно.
