Очень вредный поэт

ОЧЕНЬ ВРЕДНЫЙ ПОЭТ
Эссе

Поэзия – не профессия и даже не призвание. Это состояние души, образ жизни. Поэтому поэт в глазах окружающих – человек не от мира сего. У него какое-то особое зрение. Он видит то, что недоступно другим людям. Особый слух. Как у музыканта. Мир для него наполнен шумом. Но это не хаос, а гармония звуков, симфония. Говорить с поэтами можно и нужно. Но часто это разговор глухого с немым. Он, то есть поэт, начинает говорить такое, что иначе как бредом не назовешь. Но глаза его горят, голос дрожит. Он похож на сумасшедшего. Но он не сумасшедший. Он поэт.
Его арестовали 19 марта 1938 года. Но он не удивился и даже не испугался. А воспринял это как должное. Если кругом чуть ли не ежедневно арестовывают близки, знакомых, друзей, почему его должна миновать чаша сия? Хотя, конечно, за собой он не видит никакой вины.
Следователь ему даже понравился. Сначала. Он был спокоен, серьезен и сосредоточен. Николай Алексеевич подумал, что жизнь у него тяжелая, не то, что у поэта. С утра до позднего вечера, изо дня в день, из месяца в месяц иметь дело лицом к лицу с преступниками, врагами народа, которые лгут, изворачиваются, требуют веских доказательств и улик, - это очень тяжело. И требует какой-то особой закалки характера, без которой это было бы просто невыносимо.
- Вы обвиняетесь в антисоветской пропаганде. Признаете свою вину?
Неожиданно. Хотя все его стихи что как не пропаганда? Антиобывательская, антимещанская пропаганда, пропаганда эстетического вкуса, любви к слову, к великому русскому языку.
- Я вас спросил: признаете ли вы свою вину?
- Извините! Но я должен вас огорчить. Никакой вины я за собой не признаю.
Следователь стал выкладывать за ним листок за листком.
- Вам знакомы эти отзывы? Они взяты из советских газет и журналов. А вот обзорная рецензия на ваше так называемое творчество, которую написал один из лучших советских специалистов. Это что касается вашего так называемого творчества. А вот показания свидетелей о том, что вы состояли в правотроцкисткой организации, в которую входили известные вам литераторы, как-то Николай Тихонов, Борис Корнилов и другие. Цель этой организации – подготовка террористических актов с целью свержения советского строя. Как вам это?
- Бред какой-то! Конечно, мое, как вы говорите, так называемое творчество, можно оценивать по-разному. На вкус и на цвет товарищей нет. Но ни в какой террористической организации я не состоял и о существовании оной мне ничего не известно.
- Значит, вы отрицаете свою вину, которая явно доказана свидетельскими показаниями? И как я понял, добровольно признаваться не намерены?
- Вы правильно поняли?
- А вот ты, мразь троцкисткая, меня не понял! Здесь тебе не детские ясли. Никто с тобой в кошки-мышки играть не собирается. Прокопенко!
В кабинет зашел коренастый боец. Почему-то без ремня.
- Очки только с него сними. А то ему еще писать придется. Очень много писать.
Боец снял очки и положил их на стол в стороне от бумаг. Почему он это делает: ведь очки же – это как предмет личной гигиены. Это все равно, что снять с человека рубашку или штаны. Но додумать свою мысль он не успел. В голове его как будто разорвалась граната. Перед глазами только ярко-алый цвет. Вместе со стулом он упал на спину на пол. Из глаз бежали слезы, из разбитого рта и носа кровь.
Что они делают со мной? Почему? Разве такое возможно?
Больше его не били. Но одно ему было ясно, что избиение в любое время может возобновиться. Уже был вечер, а допрос продолжался. Ему подсовывали одну бумагу за другой. Он читал и снова твердил, что ни в чем не виновен. Уже наступила ночь. Пришел другой следователь. И допрос продолжился. Ему не давали пищи, не давали спать. Только что не били больше. Но из соседнего кабинета доносились нечеловеческие вопли. Прокопенко без работы не оставался.
К началу третьих суток он почувствовал усиливающуюся боль в ногах. Ноги в ботинках опухли. И любое движение, даже дыхание отзывались болью в ногах.
- Могу я снять ботинки? – спросил он.
- А ты что на пляже?
- У меня опухли ноги. Я в любое время могу потерять сознание. И вы не сможете вести допрос.
- Ну, сними!
Но ботинки не снимались. Хорошо, что кожа уже была ветхая. И он смог разорвать ее и освободить ноги.
Но бессонница и голод сделали свое дело. Мысли путались. В голове туман. Хотелось одного: уронить голову на колени и заснуть. Но нужно было отвечать на вопросы следователя. Нужно сохранить сознание, чтобы не оговорить себя и других. К середине третьего дня следователь, поняв, что добровольного признания вины не последует, вызвал Прокопенко. Тот профессионально выполнил свое дело. Его окровавленного в полусознании отволокли в камеру.
Поэта не расстреляют. Вину его в участии в террористической организации доказать не удастся, благодаря его стойкости на допросах. Срок наказания будет относительно мягким по тем временам. Пять лет лагерей. Отбывать его он будет в районе Комсомольска-на-Амуре, затем в Кулундинских степях в системе Алтайлага. Об этом драматическом периоде своей жизни он напишет одно из пронизтельных стихотворений «Где-то в поле, возле Магадана…»
Где-то в поле возле Магадана,
Посреди опасностей и бед,
В испареньях мёрзлого тумана
Шли они за розвальнями вслед.
От солдат, от их лужёных глоток,
От бандитов шайки воровской
Здесь спасали только околодок
Да наряды в город за мукой.
Вот они и шли в своих бушлатах –
Два несчастных русских старика,
Вспоминая о родимых хатах
И томясь о них издалека.
Вся душа у них перегорела
Вдалеке от близких и родных,
И усталость, сгорбившая тело,
В эту ночь снедала души их,
Жизнь над ними в образах природы
Чередою двигалась своей.
Только звёзды, символы свободы,
Не смотрели больше на людей.
Дивная мистерия вселенной
Шла в театре северных светил,
Но огонь её проникновенный
До людей уже не доходил.
Вкруг людей посвистывала вьюга,
Заметая мёрзлые пеньки.
И на них, не глядя друг на друга,
Замерзая, сели старики.
Стали кони, кончилась работа,
Смертные доделались дела…
Обняла их сладкая дремота,
В дальний край, рыдая, повела.
Не нагонит больше их охрана,
Не настигнет лагерный конвой,
Лишь одни созвездья Магадана
Засверкают, став над головой.