1. Недостаточно красива.
В первый день она вышла на улицу и распугала своим видом всех вокруг. Вернувшись домой в слезах, она посмотрела в зеркало и не нашла ничегошеньки страшного. Подумаешь, коровий хвост. Подумаешь, клыки длинные хищно блестели в лучах солнца. Всего-то кожа бледнее, чем у покойницы, а стопы смотрят в обратную сторону. Девочка как девочка. Вполне себе красивая.
На второй день она засмотрелась в окно, невольно сравнивая себя с прохожими. Они были странными. Слишком не похожими на неё. Слишком простыми. Но они не боялись друг друга и не бежали как от огня, как в тот раз, когда увидели её. Может, всё же это она была недостаточно красива?
На третий день она спрятала хвост и ноги под длинной юбкой. Чтобы никто не заметил острых клыков, она перестала улыбаться. Ей было страшно вновь выходить на улицу, но она всё равно заставила себя это сделать. Раз за разом она смотрела на окружающих и не находила себе места среди них. Но ведь теперь они не боялись её. Никто не убегал, не кричал и не называл её чудовищем. Значит, её ухищрения сработали. Но она всё равно считала себя недостаточно красивой для них.
На четвёртый день она научилась прятать бледность под слоем румян. Люди потянулись к той, кого раньше считали монстром. А она находила всё больше различий между собой и остальными. Раз за разом они спрашивали, почему же она не улыбается, заставляя выискивать отговорки. Она очень боялась, что её посчитают слишком мрачной и неразговорчивой. Она поняла, что с широкой искренней улыбкой станет намного красивее.
На пятый день она спилила клыки. Теперь она не могла есть, но зато смогла улыбнуться, не страшась отпугнуть новых друзей. Никакая боль не могла сравниться с чувством принятия другими. Различия между ней и остальными людьми уже не казались такими очевидными и важными. Тогда она поняла, что готова и дальше делать себя красивой.
На шестой день она переломала себе ноги, чтобы не прятать их под длинной юбкой. Друзья спросили, почему её одежда такая закрытая и она не нашла, что ответить. В душе поселился страх вновь оказаться отвергнутой. Она поняла, что нужно что-то делать. Ходить стало невыносимо, но такой радости она не испытывала раньше. В тот раз ей сказали, как красивы её ноги.
На седьмой день она отрезала свой коровий хвост, чтобы без страха сходить с друзьями на пляж. Она впервые видела такую большую воду и впервые ловила столько восторженных взглядов. Она хотела, чтобы этот день никогда не заканчивался, ведь все, кто видел её, наслаждались её красотой.
На восьмой день она чувствовала себя больной. Ноги безостановочно болели, копчик, где был отрубленный хвост, продолжал кровоточить, а зубы никак не хотели жевать еду. Всё её тело превратилось в одну большую болевую точку. Она хотела плакать, но слезы могли испортить макияж. А без него она бы перестала быть такой красивой.
На девятый день она увидела незнакомца, у которого из-под пальто торчал кончик коровьего хвоста. Её сердце затрепетало от волнения. Она почувствовала непреодолимую тягу к нему, и эта тяга оказалась взаимной. Ещё никогда она не была так счастлива, пускай ей и показалось, что они слишком разные.
На десятый день она задушила его. Вечером. В душе не осталось ни счастья, ни волнения, одна лишь пустота и разочарование. Она смотрела в его большие, потерявшие жизнь глаза. С презрением коснулась бледной кожи, бледнее, чем у мертвеца. Его перевёрнутые стопы внушали ужас, а хвост лишь раздражал. Его острые клыки заставляли поморщиться и опасливо озираться на блеск эмали. Он был ужасен, он был…
Теперь она поняла, что он был недостаточно красив для неё.
2. Мамина радость.
После тяжёлого рабочего дня он шёл домой.
Вот уже почти неделю единственным его спасением от страшных и унылых мыслей был лишь ударный ритм рабочего процесса. Только так он мог не думать о том, что случилось.
Только так в жизнь возвращалась способность дышать полной грудью, без удушливых рыданий и ледяного холода отчаянья, которые тугим поясом стянули его грудь и сердце.
Вот и сейчас, стоило наступить времени, когда ему нужно было идти домой, страх и боль сковали его тело и мысли.
Каждый шаг отдавал болью, каждый вдох наполнен холодом, несмотря на майский весенний воздух. Мысль, что ему вновь нужно возвращаться в свою квартиру, где он больше никогда не услышит смеха своего сына, его неуёмных вопросов, его плача, топота его ног, когда он после садика бежал в гостиную к игрушкам или телевизору…
Улица вокруг, несмотря на непоздний час и всё ещё светившее солнце, казалась серой, местами почти чёрной, унылой и совершенно отталкивающей. Единственное, чего ему действительно хотелось – свернуться молчаливым клубком где-нибудь под кустом по пути домой и лежать, пока его собственные глаза не закроются навсегда.
Он понял, что у него появился иррациональный страх машин. Казалось, что откуда угодно может вырулить шальной водитель, которого он снова не увидит. Только в этот раз под колёсами машины окажется сам нерадивый отец, а не ни в чём неповинный ребёнок.
Как бы медленно он ни шёл, но входная дверь подъезда, в котором располагалась его квартира, неумолимо приближалась. Вот детская площадка, на которой играл его сын. Для него было странно и дико видеть, как другие родители со своими детьми продолжали смеяться, лепить куличики и качаться на качелях. Почему планета не остановилась? Почему не наступила вечная ночь?
Уже войдя внутрь дома, он учуял запах готовящегося мясного ужина. Сквозь толстый слой уныния, в котором он находился, пробилось чувство голода. Когда он последний раз нормально ел?
В подъезде было очень грязно, особенно перед лифтом. Вязкая грязь облепила пол и стены с удушливо гнилостным запахом. Но даже эта вонь не смогла отбить внезапно проснувшийся аппетит. Чем же так пахло? Его жена часто это готовила… Рагу с кинзой? Его любимое блюдо. И их сына. Это было удивительно, но их ребёнок действительно любил кинзу, манную кашу, кисель, а всякому фаст-фуду предпочитал домашнюю мамину стряпню.
Он уже неделю толком с ней не разговаривал. С похорон, которые помогли организовать бабушки и дедушки с обеих сторон. На этом мероприятии они последний раз посмотрели на сына. Он не выглядел спящим. Он не выглядел собой.
Он не походил на самого себя, словно неудачная карикатура, плохо нарисованный рисунок, чья-то злая шутка, чучело, набитое сеном, но никак не то, что осталось от его ребёнка.
Он поднялся по лестнице, так как побрезговал воспользоваться изгвазданным лифтом. По мере приближения к двери квартиры запах продолжал усиливаться. В нём уже без сомнения угадывались нотки кориандра, мускатного ореха и тимьяна над которыми доминировал аромат кинзы и мяса. Скорее всего, говядины, которую достаточно долго тушили, чтобы она таяла во рту.
Всё портил лишь второй запах – гнили. Комья грязи, которые он встретил внизу, оказались и на их лестничной площадке. Грязные следы, к мрачному удивлению мужчины, вели к его собственной двери.
Заподозрив неладное, он тихо проверил входную дверь. Та оказалась незапертой. Из квартиры сначала ударил в нос горячий запах свежего мясного рагу, а после – удушливо-гнилостный запах смерти. Тихо прикрыв за собой дверь, он не стал включать свет в прихожей. Он прислушался к тому, что происходило в квартире.
- Уже почти готово! – жизнерадостный голос жены раздался в квартире.
Стук ложки о кастрюлю, которой она явно только что помешивала рагу.
- Ай, м-м-м, - он услышал, как она дует изо всех сил, - ложка горячая! Вот я, конечно,… обожглась так глупо. Ну, что, мамина радость, ты проголодался?
Низ живота обдало холодом. Так она называла только их сына. Глаза привыкли к полумраку коридора, и он увидел, что грязные следы были и здесь.
Сердце учащённо забилось от страха, а глаза заслезились, но не от эмоций, а от вони, которая в замкнутом пространстве квартиры разъедала глаза.
Не разуваясь, он медленно двинулся вглубь квартиры. Прихожая, дверь в их спальню, комнату, где стояла холодная нерасплавленная кровать. Он последнюю неделю спал на ходу, на работе, урывками проваливаясь в тревожный сон, который раз за разом возвращал его в события того трагичного дня. А она… она, задыхаясь от рыданий, под утро засыпала в кровати сына, скрючившись в позе эмбриона.
- Всё, осталось только подождать, пока остынет. Да, моя радость, я понимаю, что ты проголодался, но я не хочу, чтобы ты обжёгся так же как я.
Коридор, дверь в комнату их сына, распахнутая настежь, смятое постельное белье с персонажами диснеевских мультиков. Разбросанные игрушки. Туалет и ванна, которую они зачем-то объединили в одно помещение и теперь мучились всей семьёй от того факта, что одновременно использовать это помещение по разным нуждам – достаточно некомфортное мероприятие.
- Ладно, торопыга! – послышался смех супруги, который подействовал как пощёчина.
Он почти уже забыл, как он звучит, смех. Её смех, который когда-то в студенчестве заставил его смотреть только на эту девушку, открыто и искренне смеющуюся.
Он преодолел оставшиеся метры до кухни, откуда доносился голос, в несколько мгновений.
- Папа вернулся! Радость моя, смотри. Папа тоже соскучился по тебе! – её отекшее лицо перекосило от широкой улыбки.
Волосы нечёсаным колтуном свисали вниз. На ней была настолько грязная одежда, что нельзя было даже сказать, какого она была цвета.
Её руки кровоточили, пальцы разбухли, а ногти были изломаны до самого мяса.
Её взгляд бегал с места на место, она улыбалась и смотрела то прямо перед собой в пустоту, то фокусировалась на кастрюле с рагу, которую только что сняла с плиты. Голыми руками.
- Родной, будешь ужинать? Мы с Марком ужасно проголодались, - она отвернулась и загремела тарелками, готовясь накрыть на стол за которым…
Когда он, наконец, решился посмотреть туда, сначала его вырвало. Просто, без предупреждения и предварительной тошноты. Одного взгляда хватило, чтобы попрощаться со скудным содержимым желудка.
За стол было усажено то, что осталось от их прекрасного сына.
Набухший, уже почти полностью почерневший труп, в котором с трудом угадывались черты любимого ребенка. Его руки безвольными плетями свисали по бокам. Он сидел, откинувшись на спинку стула так, словно он очень устал. Его голова была откинута назад, рот открыт и из него вывалился тёмно-синий язык. Мутные желтые глаза виднелись из-под полузакрытых век.
Этот запах, комья грязи. Останки сына. И странно улыбающаяся жена, с которой они вместе раздельно скорбели в одной квартире.
- Вот почему надо мыть руки, когда приходишь домой, учись на папиных ошибках, Марк! – она рассмеялась снова. Было что-то не так в её смехе.
- Я… Мне…, - слова не могли вырваться из его рта в виде оформленных предложений. – Что… Как… ТЫ?
- Дорогой, всё хорошо? – она потянулась к нему израненными запачканными руками. Она притронулась к его лбу кончиками пальцев, оставив следы крови и грязи на его лице.
- Температуры нет, но быть может, вызовем врача? Я не хочу, чтобы наш сын заболел чем-то после своего возвращения.
В этот момент голова Марка упала на грудь, и он стал заваливаться на бок.
- Ой, сыночек, - тут же забыв про мужа, она бросилась к сыну. С явным усилием она подтянула его наверх, снова усадила на стул так, чтобы он оставался в таком положении какое-то время. – Аккуратнее, радость моя. Упадешь, и будет больно.
- Мне действительно нехорошо, я пойду, прилягу и вызову врача, хорошо, родная? – полушёпотом выговорил он.
- Конечно, конечно, не переживай, я всё здесь уберу, а потом мы с Марком пойдём погуляем.
- Конечно, - кивнул мужчина, едва осознавая себя в пространстве.
Он на негнущихся ногах зашёл в их спальню, где обнаружил вскрытый гроб, стоявший за кроватью так, что его не было видно, если не заходить в комнату. Дрожащими руками он достал мобильник и позвонил.
Глубокой ночью все, наконец, закончилось. Скорая приехала быстро, полиция едва от них отставала. Супругу, которая кричала, отбивалась и умоляла пустить её к сыну, выламывая себе руки, была быстро скручена, а после выведена из квартиры двумя крепкими санитарами. Врач, констатировавший её психоз, дал какую-то таблетку и ему, после которой всё стало восприниматься как очень плохой фильм, за которым он наблюдал откуда-то издалека.
Полиция тоже быстро завершила свои дела. Взяли показания, опросили соседей, описали труп и были таковы. Самым сложным, оказалось, ждать труповозку, как цинично окрестили эту службу в диспетчерской. Он несколько часов сидел один на один в квартире с разлагающимся трупом и к приезду могильщиков уже начал различать звуки копошения личинок в массе гниющей плоти.
Он задался вопросом, сидя один на один с сыном: принесла ли бы его жена домой, погибни он в тот день? Странная улыбка тронула его лицо, искренняя, почти побуждающая смеяться. Ему бы понравилось, если бы она принесла и его домой тоже.
- Прощай, мамина радость, - проговорил он, глядя из окна на удаляющуюся чёрную машину, улыбаясь всё сильнее с каждым мгновением.
В первый день она вышла на улицу и распугала своим видом всех вокруг. Вернувшись домой в слезах, она посмотрела в зеркало и не нашла ничегошеньки страшного. Подумаешь, коровий хвост. Подумаешь, клыки длинные хищно блестели в лучах солнца. Всего-то кожа бледнее, чем у покойницы, а стопы смотрят в обратную сторону. Девочка как девочка. Вполне себе красивая.
На второй день она засмотрелась в окно, невольно сравнивая себя с прохожими. Они были странными. Слишком не похожими на неё. Слишком простыми. Но они не боялись друг друга и не бежали как от огня, как в тот раз, когда увидели её. Может, всё же это она была недостаточно красива?
На третий день она спрятала хвост и ноги под длинной юбкой. Чтобы никто не заметил острых клыков, она перестала улыбаться. Ей было страшно вновь выходить на улицу, но она всё равно заставила себя это сделать. Раз за разом она смотрела на окружающих и не находила себе места среди них. Но ведь теперь они не боялись её. Никто не убегал, не кричал и не называл её чудовищем. Значит, её ухищрения сработали. Но она всё равно считала себя недостаточно красивой для них.
На четвёртый день она научилась прятать бледность под слоем румян. Люди потянулись к той, кого раньше считали монстром. А она находила всё больше различий между собой и остальными. Раз за разом они спрашивали, почему же она не улыбается, заставляя выискивать отговорки. Она очень боялась, что её посчитают слишком мрачной и неразговорчивой. Она поняла, что с широкой искренней улыбкой станет намного красивее.
На пятый день она спилила клыки. Теперь она не могла есть, но зато смогла улыбнуться, не страшась отпугнуть новых друзей. Никакая боль не могла сравниться с чувством принятия другими. Различия между ней и остальными людьми уже не казались такими очевидными и важными. Тогда она поняла, что готова и дальше делать себя красивой.
На шестой день она переломала себе ноги, чтобы не прятать их под длинной юбкой. Друзья спросили, почему её одежда такая закрытая и она не нашла, что ответить. В душе поселился страх вновь оказаться отвергнутой. Она поняла, что нужно что-то делать. Ходить стало невыносимо, но такой радости она не испытывала раньше. В тот раз ей сказали, как красивы её ноги.
На седьмой день она отрезала свой коровий хвост, чтобы без страха сходить с друзьями на пляж. Она впервые видела такую большую воду и впервые ловила столько восторженных взглядов. Она хотела, чтобы этот день никогда не заканчивался, ведь все, кто видел её, наслаждались её красотой.
На восьмой день она чувствовала себя больной. Ноги безостановочно болели, копчик, где был отрубленный хвост, продолжал кровоточить, а зубы никак не хотели жевать еду. Всё её тело превратилось в одну большую болевую точку. Она хотела плакать, но слезы могли испортить макияж. А без него она бы перестала быть такой красивой.
На девятый день она увидела незнакомца, у которого из-под пальто торчал кончик коровьего хвоста. Её сердце затрепетало от волнения. Она почувствовала непреодолимую тягу к нему, и эта тяга оказалась взаимной. Ещё никогда она не была так счастлива, пускай ей и показалось, что они слишком разные.
На десятый день она задушила его. Вечером. В душе не осталось ни счастья, ни волнения, одна лишь пустота и разочарование. Она смотрела в его большие, потерявшие жизнь глаза. С презрением коснулась бледной кожи, бледнее, чем у мертвеца. Его перевёрнутые стопы внушали ужас, а хвост лишь раздражал. Его острые клыки заставляли поморщиться и опасливо озираться на блеск эмали. Он был ужасен, он был…
Теперь она поняла, что он был недостаточно красив для неё.
2. Мамина радость.
После тяжёлого рабочего дня он шёл домой.
Вот уже почти неделю единственным его спасением от страшных и унылых мыслей был лишь ударный ритм рабочего процесса. Только так он мог не думать о том, что случилось.
Только так в жизнь возвращалась способность дышать полной грудью, без удушливых рыданий и ледяного холода отчаянья, которые тугим поясом стянули его грудь и сердце.
Вот и сейчас, стоило наступить времени, когда ему нужно было идти домой, страх и боль сковали его тело и мысли.
Каждый шаг отдавал болью, каждый вдох наполнен холодом, несмотря на майский весенний воздух. Мысль, что ему вновь нужно возвращаться в свою квартиру, где он больше никогда не услышит смеха своего сына, его неуёмных вопросов, его плача, топота его ног, когда он после садика бежал в гостиную к игрушкам или телевизору…
Улица вокруг, несмотря на непоздний час и всё ещё светившее солнце, казалась серой, местами почти чёрной, унылой и совершенно отталкивающей. Единственное, чего ему действительно хотелось – свернуться молчаливым клубком где-нибудь под кустом по пути домой и лежать, пока его собственные глаза не закроются навсегда.
Он понял, что у него появился иррациональный страх машин. Казалось, что откуда угодно может вырулить шальной водитель, которого он снова не увидит. Только в этот раз под колёсами машины окажется сам нерадивый отец, а не ни в чём неповинный ребёнок.
Как бы медленно он ни шёл, но входная дверь подъезда, в котором располагалась его квартира, неумолимо приближалась. Вот детская площадка, на которой играл его сын. Для него было странно и дико видеть, как другие родители со своими детьми продолжали смеяться, лепить куличики и качаться на качелях. Почему планета не остановилась? Почему не наступила вечная ночь?
Уже войдя внутрь дома, он учуял запах готовящегося мясного ужина. Сквозь толстый слой уныния, в котором он находился, пробилось чувство голода. Когда он последний раз нормально ел?
В подъезде было очень грязно, особенно перед лифтом. Вязкая грязь облепила пол и стены с удушливо гнилостным запахом. Но даже эта вонь не смогла отбить внезапно проснувшийся аппетит. Чем же так пахло? Его жена часто это готовила… Рагу с кинзой? Его любимое блюдо. И их сына. Это было удивительно, но их ребёнок действительно любил кинзу, манную кашу, кисель, а всякому фаст-фуду предпочитал домашнюю мамину стряпню.
Он уже неделю толком с ней не разговаривал. С похорон, которые помогли организовать бабушки и дедушки с обеих сторон. На этом мероприятии они последний раз посмотрели на сына. Он не выглядел спящим. Он не выглядел собой.
Он не походил на самого себя, словно неудачная карикатура, плохо нарисованный рисунок, чья-то злая шутка, чучело, набитое сеном, но никак не то, что осталось от его ребёнка.
Он поднялся по лестнице, так как побрезговал воспользоваться изгвазданным лифтом. По мере приближения к двери квартиры запах продолжал усиливаться. В нём уже без сомнения угадывались нотки кориандра, мускатного ореха и тимьяна над которыми доминировал аромат кинзы и мяса. Скорее всего, говядины, которую достаточно долго тушили, чтобы она таяла во рту.
Всё портил лишь второй запах – гнили. Комья грязи, которые он встретил внизу, оказались и на их лестничной площадке. Грязные следы, к мрачному удивлению мужчины, вели к его собственной двери.
Заподозрив неладное, он тихо проверил входную дверь. Та оказалась незапертой. Из квартиры сначала ударил в нос горячий запах свежего мясного рагу, а после – удушливо-гнилостный запах смерти. Тихо прикрыв за собой дверь, он не стал включать свет в прихожей. Он прислушался к тому, что происходило в квартире.
- Уже почти готово! – жизнерадостный голос жены раздался в квартире.
Стук ложки о кастрюлю, которой она явно только что помешивала рагу.
- Ай, м-м-м, - он услышал, как она дует изо всех сил, - ложка горячая! Вот я, конечно,… обожглась так глупо. Ну, что, мамина радость, ты проголодался?
Низ живота обдало холодом. Так она называла только их сына. Глаза привыкли к полумраку коридора, и он увидел, что грязные следы были и здесь.
Сердце учащённо забилось от страха, а глаза заслезились, но не от эмоций, а от вони, которая в замкнутом пространстве квартиры разъедала глаза.
Не разуваясь, он медленно двинулся вглубь квартиры. Прихожая, дверь в их спальню, комнату, где стояла холодная нерасплавленная кровать. Он последнюю неделю спал на ходу, на работе, урывками проваливаясь в тревожный сон, который раз за разом возвращал его в события того трагичного дня. А она… она, задыхаясь от рыданий, под утро засыпала в кровати сына, скрючившись в позе эмбриона.
- Всё, осталось только подождать, пока остынет. Да, моя радость, я понимаю, что ты проголодался, но я не хочу, чтобы ты обжёгся так же как я.
Коридор, дверь в комнату их сына, распахнутая настежь, смятое постельное белье с персонажами диснеевских мультиков. Разбросанные игрушки. Туалет и ванна, которую они зачем-то объединили в одно помещение и теперь мучились всей семьёй от того факта, что одновременно использовать это помещение по разным нуждам – достаточно некомфортное мероприятие.
- Ладно, торопыга! – послышался смех супруги, который подействовал как пощёчина.
Он почти уже забыл, как он звучит, смех. Её смех, который когда-то в студенчестве заставил его смотреть только на эту девушку, открыто и искренне смеющуюся.
Он преодолел оставшиеся метры до кухни, откуда доносился голос, в несколько мгновений.
- Папа вернулся! Радость моя, смотри. Папа тоже соскучился по тебе! – её отекшее лицо перекосило от широкой улыбки.
Волосы нечёсаным колтуном свисали вниз. На ней была настолько грязная одежда, что нельзя было даже сказать, какого она была цвета.
Её руки кровоточили, пальцы разбухли, а ногти были изломаны до самого мяса.
Её взгляд бегал с места на место, она улыбалась и смотрела то прямо перед собой в пустоту, то фокусировалась на кастрюле с рагу, которую только что сняла с плиты. Голыми руками.
- Родной, будешь ужинать? Мы с Марком ужасно проголодались, - она отвернулась и загремела тарелками, готовясь накрыть на стол за которым…
Когда он, наконец, решился посмотреть туда, сначала его вырвало. Просто, без предупреждения и предварительной тошноты. Одного взгляда хватило, чтобы попрощаться со скудным содержимым желудка.
За стол было усажено то, что осталось от их прекрасного сына.
Набухший, уже почти полностью почерневший труп, в котором с трудом угадывались черты любимого ребенка. Его руки безвольными плетями свисали по бокам. Он сидел, откинувшись на спинку стула так, словно он очень устал. Его голова была откинута назад, рот открыт и из него вывалился тёмно-синий язык. Мутные желтые глаза виднелись из-под полузакрытых век.
Этот запах, комья грязи. Останки сына. И странно улыбающаяся жена, с которой они вместе раздельно скорбели в одной квартире.
- Вот почему надо мыть руки, когда приходишь домой, учись на папиных ошибках, Марк! – она рассмеялась снова. Было что-то не так в её смехе.
- Я… Мне…, - слова не могли вырваться из его рта в виде оформленных предложений. – Что… Как… ТЫ?
- Дорогой, всё хорошо? – она потянулась к нему израненными запачканными руками. Она притронулась к его лбу кончиками пальцев, оставив следы крови и грязи на его лице.
- Температуры нет, но быть может, вызовем врача? Я не хочу, чтобы наш сын заболел чем-то после своего возвращения.
В этот момент голова Марка упала на грудь, и он стал заваливаться на бок.
- Ой, сыночек, - тут же забыв про мужа, она бросилась к сыну. С явным усилием она подтянула его наверх, снова усадила на стул так, чтобы он оставался в таком положении какое-то время. – Аккуратнее, радость моя. Упадешь, и будет больно.
- Мне действительно нехорошо, я пойду, прилягу и вызову врача, хорошо, родная? – полушёпотом выговорил он.
- Конечно, конечно, не переживай, я всё здесь уберу, а потом мы с Марком пойдём погуляем.
- Конечно, - кивнул мужчина, едва осознавая себя в пространстве.
Он на негнущихся ногах зашёл в их спальню, где обнаружил вскрытый гроб, стоявший за кроватью так, что его не было видно, если не заходить в комнату. Дрожащими руками он достал мобильник и позвонил.
***
Глубокой ночью все, наконец, закончилось. Скорая приехала быстро, полиция едва от них отставала. Супругу, которая кричала, отбивалась и умоляла пустить её к сыну, выламывая себе руки, была быстро скручена, а после выведена из квартиры двумя крепкими санитарами. Врач, констатировавший её психоз, дал какую-то таблетку и ему, после которой всё стало восприниматься как очень плохой фильм, за которым он наблюдал откуда-то издалека.
Полиция тоже быстро завершила свои дела. Взяли показания, опросили соседей, описали труп и были таковы. Самым сложным, оказалось, ждать труповозку, как цинично окрестили эту службу в диспетчерской. Он несколько часов сидел один на один в квартире с разлагающимся трупом и к приезду могильщиков уже начал различать звуки копошения личинок в массе гниющей плоти.
Он задался вопросом, сидя один на один с сыном: принесла ли бы его жена домой, погибни он в тот день? Странная улыбка тронула его лицо, искренняя, почти побуждающая смеяться. Ему бы понравилось, если бы она принесла и его домой тоже.
- Прощай, мамина радость, - проговорил он, глядя из окна на удаляющуюся чёрную машину, улыбаясь всё сильнее с каждым мгновением.
