Мне постоянно кажется, что ходить со вздутой штаниной, как надутый парус спереди, довольно глупо и смешно. Даже затрудняюсь представить, что хуже, сойти за дурака, ляпнув глупость невпопад, или оказаться в неудобном положении из-за мачты в штанах, от этого я начинаю стесняться. Моя скованность в отношениях со сверстниками только мешает мне, я с завистью смотрю, как спокойно болтает Серёга с девчонками, с достоинством держится с пацанами. Тогда как я краснею, мои мысли сбиваются в какой-то ком в голове, мне кажется, что я несу несуразицу, со мной неинтересно, от этого начинаю ещё больше путаться.
Однажды поздно вечером возвращался домой от Никитина, я брёл по улице словно лунатик от увиденного, мы как бы вместе делали уроки, а на самом деле смотрели эротический журнал, который ему дал Вадик на два дня, у которого брат ходил в загранплавание. Чтобы быстрее дойти до дома, я пошёл через парк, на скамейке сидела влюблённая парочка и увлечённо целовались, рука парня была у неё на коленке, смяв юбку в сторону, откуда белела толстая ляжка. Я поравнялся с ними, она оторвала губы от него, посмотрела в мою сторону.
– Отстань, хорош меня драконить, – сказала она, убирая его руку с ног, так и не поправив юбку.
У Лиды телесного цвета колготки, и от неё приятно пахнет недорогими духами. До этого мы кружились в медленном танце, её руки были у меня на плечах, мои на талии, я не решаюсь опустить их ниже, но думаю, она бы не протестовала, её прямые волосы иногда касались моего лица. В перерыве между танцами Никитин снова рассказывает, как они ловили карпа, наверное третий раз за день я слышу это историю, от которой меня уже начинает тошнить. Девчонки внимательно его слушают, иногда Лида кидает на меня странные взгляды, от которых я себя чувствую неловко, поэтому выхожу на балкон. Внизу деревья, песочница с копошащимися в ней детьми, рядом футбольное поле. Мне грустно и странно одновременно. За моей спиной смех, возгласы, я захожу в комнату.
– Старик, – официальным тоном провозглашает Серёга, – мы решили сыграть в бутылочку, ты как смотришь на это?
Я пожимаю плечами, делая вид, будто мне всё равно. Первый поцелуй пришёлся на меня с Леной, она наотрез отказывается сначала, но под всеобщее улюлюканье соглашается. Поцелуй быстрый и холодный. Поначалу мне долго не везло, тогда как Никитин успел всех перецеловать. Мы сидим на холодном паркете, подогнув под себя ноги, и нервно ржём каждый раз, как тара из-под спиртного выбирает очередную жертву лобзания. Потом у меня скромный поцелуй с Рузанной, она отводит глаза.
На этот раз бутылочка из-под вина, как-то неуклюже катясь вбок, останавливается прямо передо мной и Лидой. Я встаю с корточек, как во сне подхожу, присаживаюсь к ней, и мы сливаемся в поцелуе, я словно вошёл в неё, от тела приятно исходит тепло, во рту вкус помады. Карие глаза беспокойно искрятся, в них такой набор чувств, и это опять настораживает меня, смущает, я первым в замешательстве отлипаю от её губ. Все с изумлением смотрят на нас, кроме Рузанны, которая поправляет юбку и опустила глаза. Бутылочка снова бешено вращается на полу, теперь Никитин целуется с Лидой, она отталкивает его под всеобщий хохот и смотрит на меня.
Домой я иду вместе с Рузанной, нам по пути, она живёт на два здания после меня. Молчим.
Мне с ней всегда легко, чувствуешь свою значимость, можно разговаривать на любую тему, даже если сморозишь хрень несуразную, она никогда не будет смеяться над тобой, не уколет.
– Как ты думаешь, для чего живёт человек? – прерывая молчание, спрашивает она.
– Чтобы когда-нибудь умереть, – неловко отшучиваюсь я.
– И это правильно, – к моему удивлению, соглашаясь, – мне иногда жаль стариков.
– Почему? – интересуюсь я, оглядывая её с ног до головы.
– Потому что они не смогут больше любить.
– Что за чушь, были случаи, когда люди и в восемьдесят лет влюблялись, женились, – смотрю снова на неё и чувствую, что она меня не слушает, что-то думает про себя.
– Ты когда-нибудь влюблялся? – неожиданно спрашивает она, вгоняя меня в ступор.
– Нет, наверное, не помню, а ты?
– Если это произойдёт, то будет один раз и на всю жизнь.
Я смотрю на неё, и мне теперь неуютно, странные чувства копошатся в душе, наверное, я самое закомплексованное существо в этом городе, думаю я.
Мне очень хотелось, до того как найти свою единственную, успеть переспать хотя бы с несколькими женщинами, робость познания и такой расклад дел меня просто не устраивал. Мы продолжаем молча идти, и я опять не знаю, что сказать, с чего начать.
Сегодня она остановилась у газетного ларька, купила журнал моды себе и пару газет отцу. Вокруг всё зеленеет. От цветущих деревьев идёт запах мёда. Весна. Я смотрю на неё и нахожу большое сходство с Орнеллой Мути, гордость берёт меня, десять минут назад я целовал её розовые губы. Со мной моё желание, у неё скромность и верность невинной девушки. Так ли это на самом деле? Может, я ошибаюсь, она не та, за кого выдаёт себя.
Мы расстаёмся как ни в чём не бывало, она идёт по улице к своему дому, а я ещё долго смотрю ей вслед, любуясь её икрами и женственной походкой, так и не решаясь завернуть к себе, до тех пор, пока она не исчезнет в далёком переулке.
Каждое утро начиналось с нового дня, и так тысячи лет, и столько же лет кто то ждал кого то и как все до меня, я ждал её, и мы вместе шли в школу. Мы идём рядом, я почти касаюсь её плечом, она рассказывает без остановки про шахматный турнир, а я думал о Лиде. Что она делает сейчас, вышла из дома или причёсывает свои длинные ровные волосы перед зеркалом.
Урок опять нудный, который уже по счёту, чтобы как-то скрасить серое время, я рисовал на последней страничке тетради чудика. Рисовал я плохо, поэтому рисунок выходил просто замечательно. Нос картошкой, круглые глаза, большой рот с одним зубом. Он смотрел на меня с чистого листа в мелкую клетку и говорил
– Лида! – тогда я зашил ему рот, нарисовав суровую нитку на губах, а он показал мне на это средний палец и все равно промычал:
– Лида. – Тогда я ему полностью закрасил голову чёрным фломастером, но он всё равно как заводной кричал из темноты:
– Лида, Лида, Лида!
Тебе записка от Лиды, толкала меня в бок Рузанна.
На кого я был похож в тот момент, когда развёртывал записку, было видно всем, кроме меня, естественно, оказывается, весь класс с интересом наблюдал за мной. Все знали, что мне написали записку, все, кроме меня. Рузанна отвернулась в окно и с деланым безразличием слушала птичий гвалт, переходящий в ссору, нахмурив брови на чистом лбу, словно что-то пыталась понять в их бесконечных разборках.
На небольшом клочке бумаги, который сильно пах духами, был отпечаток поцелуя розовой помадой с надписью: «Я жду тебя около школы, ты не против проводить меня домой после уроков? Лида».
– Я бы очень хотела родиться птицей. Быть свободной и независимой, петь летать, – с ноткой лёгкой грусти сказала Рузанна.
Я попытался представить себя птицей, и у меня ничего не получалось, хоть фантазёр был ещё тот. Не потому, что у меня не хватало воображения, а просто не хотелось опуститься до уровня какой-то бедной пичужки, чирикавшей на асфальте в восторге, найдя чёрствую корочку хлеба.
– И испражняться где попало, щебеча от радости, – почему то съязвил я.
– Почему бы и нет, – возразила она, – это вполне естественно, у них нет мочевого пузыря, ты разве не знал об этом?
– Знал, – соврал я.
– Что было в записке?
– Лида предлагала мне проводить её сегодня домой.
– И что ты ответил?
– Что я не могу, занят.
– Дурак! – сказала она, мне сразу стало неуютно, такого оборота я не ожидал.
– Почему? – немного ошеломлённый. – Мы и так каждый день вместе возвращаемся домой.
– Потому что теперь, тебе придётся всерьёз провожать меня. И что она тебе ответила?
– На, читай, – бросая записку на парту, на которой было размашисто написано – ДУРАК.
Я оглядываю мой класс. Все чем-то заняты, здесь всё перемешалось, дружба, зависть, любовь, отличники, двоечники. Все сидят рядом парами, кто пишет в тетрадке урок, кто рисует. Иногда учитель поднимал голос, чтобы обратить на себя внимание, наступало короткое затишье на пару минут, и снова галдёж. Никитин встревоженно поднял свои серые водянистые глаза, посмотрел на меня и опустил их, продолжая рисовать свои кораблики. Все эти парни, девушки – мои одноклассники, они кушают в школьном буфете, ужинают дома, курят украдкой в туалетах, рассказывают пошлые анекдоты, играют футбол, потягивают пиво за гаражами после уроков.
А тем временем Александр Сергеевич рассказывает о высоте горы Джомолунгма, и всем наплевать на его урок и на гору тоже, и ему тоже, наверное наплевать на нас. За свои отработанные часы в этой несчастной школе он получит свою мизерную зарплату, купит себе водки, колбасы и будет её глушить вечером один на кухне, пуская слезу, вспомнит жену, которая умерла в прошлом году от рака, и он не ходил в школу целую неделю, к нашей великой радости, вспомнит сына, погибшего в далёкой стране исполняя свой интернациональный долг, поникнет головой.
Вчера Никитин после урока географии, видимо, пытаясь произвести на меня впечатление, сообщил, что средний вес небольшого облака примерно пятьсот тонн. Когда я замечаю подобные странности в людях, мне становится грустно, очень грустно, на грани тоски. Если это правда, то какой чудак первым сказал – лёгкий, как облачко?
Мы вместе возвращаемся домой после школы, разговор не клеится, такое впечатление, что между нами произошло что-то серьёзное. Я с умилением смотрю, как она заправляет прядь выбившихся волос за ухо, мне хочется что-то сказать, но, как всегда, не знаю, с чего начать. В такие моменты я ненавижу себя.
– Когда я стала тебе нравиться ? – спрашивает она, смотря в сторону.
– Разве это так важно?
– Для меня да.
– А я тебе?
– Дурная привычка отвечать вопросом на вопрос, так когда?
Мы проходим рядом с кучкой пацанов, которые с интересом смотрят на нас. У одного из них бутылка с пивом в руке. В руках начинается нервная дрожь, я знаю его, это Слон.
Самый говнистый из всей компании, за свой маленький рост и огромный нос, его в шутку прозвали - Слон. В детстве его засылали на проходящего по их улице подростка. Он начинал сквернословить, опешивший от наглости паренёк ещё не успев отвесить звонкий подзатыльник наглецу, как сразу около него вырастала бригада пацанов. Его боевые награды, синяки и фингалы под глазом – как трофеи юности. Теперь Слон вырос и сам мог любого обидеть, разозлившись не на шутку.
Словно поняв моё волнение, Рузанна переложила портфель в левую руку и прижалась ко мне, взяв меня за локоть. Слон просто пожирал нас глазами. Мы прошли мимо. Раздался звон подзатыльника, я обернулся – Слон, принимая поджопник, уронил из рук бутылку, которая со звоном разбилась вдребезги. Сзади кто-то хорошо поставленным голосом учил его:
– Завтра ты будешь с девчонкой идти и кто-то скажет тебе вслед, как тебе такое понравится, мудак?
Я развернулся, чтобы подойти к ним, но Рузанна удерживая меня за локоть, шептала
– Не надо, пойдём, пойдём отсюда.
Это было так неожиданно для меня, её глаза, полные мольбы, дрогнувший голос, я решил оставить разборки с носатым на потом и, повинуясь её просьбе, пошёл рядом. По дороге, где кончались дома, под раскидистыми ветками ясеня мы сели на скамейку. Пользуясь благоприятным случаем, я обхватил рукой её за талию, она доверчиво прижалась ко мне, губы слились в поцелуе. Она не сопротивлялась, показывая в улыбке белый ряд ровных зубов после каждого поцелуя. Моя рука потянулась к груди.
– Не надо, – прошептала она, поднимая глаза, они горели, лицо преобразилось, обрамлённое тёмно-каштановыми волосами, подчёркивающими мраморную белизну её кожи, стало ещё красивее. Впервые вдруг захотелось стать птицей и взлететь вместе с ней ввысь, забыть уроки, школу, родителей, лишь бы быть рядом с ней, упиваясь радостью свободы, навстречу небу и облакам, всё выше и выше, аж к самому господу Богу.
– Пойдём, – предложила она спокойно и честно, – уже поздно, – слегка улыбнувшись уголками губ.
– Пошли, – с сожалением ответил я, чувствуя свою неловкость.
Не спеша возвращаемся домой, неимоверно велико желание оттянуть час расставания, мы идём по теням деревьев, лежащих от заката в дорожной пыли, в чьём-то окне прыгает солнечный зайчик, охапки красно-жёлтых цветов повсюду, мы смеёмся, теплота её мягкой ладони греет мою. Я чувствую жар её тела, упиваясь торжеством ощущения быть рядом с ней, что-то важное, неизвестное доселе жмётся в груди, а может, в душе, если она где-то около сердца.
Отец дома читал газету, посмотрел исподлобья на меня, ничего не сказав, мать варила борщ, помешивая деревянной ложкой пахучее варево.
– Сынок, кушать будешь? – с подозрением оглядывая меня.
– Нет, я не голодный.
– Ты посмотри, может, он у тебя того, – с ухмылкой отец.
– Если здесь кто-то того, так это только ты.
– Ладно, ладно, не кипятись, может, он влюбился.
– Оставь его в покое, слышишь, – угрожающе. Я зашёл к себе в комнату, чем закончился их разговор за дверью, не знаю. Да разве это важно, когда я лежу на диване, смотрю на дырявый носок, из которого торчит большой палец, на картину «Утро в сосновом лесу», трещинку на потолке, букет полевых цветов в хрустальной вазе, а думаю только о ней.
Записка от Лиды ушла на второй план, вот только щас её почему то вспомнил, зачем я про это сделал, незнаю. Иногда хочется забыть, всё, что неприятно вспоминать, но всякий раз, как назло оно выходит наружу. Поставить бы в мозг корзину для мусора, наподобие компьютера и выбрасывать всё неприятное, оставляя в голове только доброе и светлое. Наверное где то там далеко, в Тибете есть такие монахи, которым это под силу.
Игра в индейцев
Я вспомнил эту историю, когда увидел играющихся котят, под деревом, в саду у соседей. Их было шестеро, игрались они около небольшого глиняного кувшина поочередно залезая внутрь. Тот, что оказывался внутри, ни за что не хотел вылезать, его брат, нетерпеливый сорванец бил пушистой лапкой по морде. Казалось бы невинная забава котят, но это только так кажется со стороны, на самом деле, это первые уроки жизни которые познаются в игре.
Начитавшись книг про индейцев, Серьгей начал серьёзно сожалеть, что появился на свет в не тот век, в не то время и не на том месте. Эх если бы я родился в индейском племени гуронов или апачей, в Северной Америке, сокрушался он, был бы храбрым воином, спас мое племя от бледнолицых колонизаторов, заключил мир с ковбоями, охотился на бизонов, а потом бы стал вождем, курил трубку мира со своими храбрыми воинами или с шерифами соседних фортов, обсуждая региональные проблемы, их решение на взаимовыгодных условиях.
Мечтать ему пришлось недолго, именно в тот момент когда он освобождал жаркую креолку, которая лежала связанная по рукам и ногам в почтовом дилижансе, предназначаясь для утех местного шерифа, тяжело дыша вздымая роскошной грудью, со словами благодарности - из сладких грёз его вернул на землю окрик
Однажды поздно вечером возвращался домой от Никитина, я брёл по улице словно лунатик от увиденного, мы как бы вместе делали уроки, а на самом деле смотрели эротический журнал, который ему дал Вадик на два дня, у которого брат ходил в загранплавание. Чтобы быстрее дойти до дома, я пошёл через парк, на скамейке сидела влюблённая парочка и увлечённо целовались, рука парня была у неё на коленке, смяв юбку в сторону, откуда белела толстая ляжка. Я поравнялся с ними, она оторвала губы от него, посмотрела в мою сторону.
– Отстань, хорош меня драконить, – сказала она, убирая его руку с ног, так и не поправив юбку.
У Лиды телесного цвета колготки, и от неё приятно пахнет недорогими духами. До этого мы кружились в медленном танце, её руки были у меня на плечах, мои на талии, я не решаюсь опустить их ниже, но думаю, она бы не протестовала, её прямые волосы иногда касались моего лица. В перерыве между танцами Никитин снова рассказывает, как они ловили карпа, наверное третий раз за день я слышу это историю, от которой меня уже начинает тошнить. Девчонки внимательно его слушают, иногда Лида кидает на меня странные взгляды, от которых я себя чувствую неловко, поэтому выхожу на балкон. Внизу деревья, песочница с копошащимися в ней детьми, рядом футбольное поле. Мне грустно и странно одновременно. За моей спиной смех, возгласы, я захожу в комнату.
– Старик, – официальным тоном провозглашает Серёга, – мы решили сыграть в бутылочку, ты как смотришь на это?
Я пожимаю плечами, делая вид, будто мне всё равно. Первый поцелуй пришёлся на меня с Леной, она наотрез отказывается сначала, но под всеобщее улюлюканье соглашается. Поцелуй быстрый и холодный. Поначалу мне долго не везло, тогда как Никитин успел всех перецеловать. Мы сидим на холодном паркете, подогнув под себя ноги, и нервно ржём каждый раз, как тара из-под спиртного выбирает очередную жертву лобзания. Потом у меня скромный поцелуй с Рузанной, она отводит глаза.
На этот раз бутылочка из-под вина, как-то неуклюже катясь вбок, останавливается прямо передо мной и Лидой. Я встаю с корточек, как во сне подхожу, присаживаюсь к ней, и мы сливаемся в поцелуе, я словно вошёл в неё, от тела приятно исходит тепло, во рту вкус помады. Карие глаза беспокойно искрятся, в них такой набор чувств, и это опять настораживает меня, смущает, я первым в замешательстве отлипаю от её губ. Все с изумлением смотрят на нас, кроме Рузанны, которая поправляет юбку и опустила глаза. Бутылочка снова бешено вращается на полу, теперь Никитин целуется с Лидой, она отталкивает его под всеобщий хохот и смотрит на меня.
Домой я иду вместе с Рузанной, нам по пути, она живёт на два здания после меня. Молчим.
Мне с ней всегда легко, чувствуешь свою значимость, можно разговаривать на любую тему, даже если сморозишь хрень несуразную, она никогда не будет смеяться над тобой, не уколет.
– Как ты думаешь, для чего живёт человек? – прерывая молчание, спрашивает она.
– Чтобы когда-нибудь умереть, – неловко отшучиваюсь я.
– И это правильно, – к моему удивлению, соглашаясь, – мне иногда жаль стариков.
– Почему? – интересуюсь я, оглядывая её с ног до головы.
– Потому что они не смогут больше любить.
– Что за чушь, были случаи, когда люди и в восемьдесят лет влюблялись, женились, – смотрю снова на неё и чувствую, что она меня не слушает, что-то думает про себя.
– Ты когда-нибудь влюблялся? – неожиданно спрашивает она, вгоняя меня в ступор.
– Нет, наверное, не помню, а ты?
– Если это произойдёт, то будет один раз и на всю жизнь.
Я смотрю на неё, и мне теперь неуютно, странные чувства копошатся в душе, наверное, я самое закомплексованное существо в этом городе, думаю я.
Мне очень хотелось, до того как найти свою единственную, успеть переспать хотя бы с несколькими женщинами, робость познания и такой расклад дел меня просто не устраивал. Мы продолжаем молча идти, и я опять не знаю, что сказать, с чего начать.
Сегодня она остановилась у газетного ларька, купила журнал моды себе и пару газет отцу. Вокруг всё зеленеет. От цветущих деревьев идёт запах мёда. Весна. Я смотрю на неё и нахожу большое сходство с Орнеллой Мути, гордость берёт меня, десять минут назад я целовал её розовые губы. Со мной моё желание, у неё скромность и верность невинной девушки. Так ли это на самом деле? Может, я ошибаюсь, она не та, за кого выдаёт себя.
Мы расстаёмся как ни в чём не бывало, она идёт по улице к своему дому, а я ещё долго смотрю ей вслед, любуясь её икрами и женственной походкой, так и не решаясь завернуть к себе, до тех пор, пока она не исчезнет в далёком переулке.
Каждое утро начиналось с нового дня, и так тысячи лет, и столько же лет кто то ждал кого то и как все до меня, я ждал её, и мы вместе шли в школу. Мы идём рядом, я почти касаюсь её плечом, она рассказывает без остановки про шахматный турнир, а я думал о Лиде. Что она делает сейчас, вышла из дома или причёсывает свои длинные ровные волосы перед зеркалом.
Урок опять нудный, который уже по счёту, чтобы как-то скрасить серое время, я рисовал на последней страничке тетради чудика. Рисовал я плохо, поэтому рисунок выходил просто замечательно. Нос картошкой, круглые глаза, большой рот с одним зубом. Он смотрел на меня с чистого листа в мелкую клетку и говорил
– Лида! – тогда я зашил ему рот, нарисовав суровую нитку на губах, а он показал мне на это средний палец и все равно промычал:
– Лида. – Тогда я ему полностью закрасил голову чёрным фломастером, но он всё равно как заводной кричал из темноты:
– Лида, Лида, Лида!
Тебе записка от Лиды, толкала меня в бок Рузанна.
На кого я был похож в тот момент, когда развёртывал записку, было видно всем, кроме меня, естественно, оказывается, весь класс с интересом наблюдал за мной. Все знали, что мне написали записку, все, кроме меня. Рузанна отвернулась в окно и с деланым безразличием слушала птичий гвалт, переходящий в ссору, нахмурив брови на чистом лбу, словно что-то пыталась понять в их бесконечных разборках.
На небольшом клочке бумаги, который сильно пах духами, был отпечаток поцелуя розовой помадой с надписью: «Я жду тебя около школы, ты не против проводить меня домой после уроков? Лида».
– Я бы очень хотела родиться птицей. Быть свободной и независимой, петь летать, – с ноткой лёгкой грусти сказала Рузанна.
Я попытался представить себя птицей, и у меня ничего не получалось, хоть фантазёр был ещё тот. Не потому, что у меня не хватало воображения, а просто не хотелось опуститься до уровня какой-то бедной пичужки, чирикавшей на асфальте в восторге, найдя чёрствую корочку хлеба.
– И испражняться где попало, щебеча от радости, – почему то съязвил я.
– Почему бы и нет, – возразила она, – это вполне естественно, у них нет мочевого пузыря, ты разве не знал об этом?
– Знал, – соврал я.
– Что было в записке?
– Лида предлагала мне проводить её сегодня домой.
– И что ты ответил?
– Что я не могу, занят.
– Дурак! – сказала она, мне сразу стало неуютно, такого оборота я не ожидал.
– Почему? – немного ошеломлённый. – Мы и так каждый день вместе возвращаемся домой.
– Потому что теперь, тебе придётся всерьёз провожать меня. И что она тебе ответила?
– На, читай, – бросая записку на парту, на которой было размашисто написано – ДУРАК.
Я оглядываю мой класс. Все чем-то заняты, здесь всё перемешалось, дружба, зависть, любовь, отличники, двоечники. Все сидят рядом парами, кто пишет в тетрадке урок, кто рисует. Иногда учитель поднимал голос, чтобы обратить на себя внимание, наступало короткое затишье на пару минут, и снова галдёж. Никитин встревоженно поднял свои серые водянистые глаза, посмотрел на меня и опустил их, продолжая рисовать свои кораблики. Все эти парни, девушки – мои одноклассники, они кушают в школьном буфете, ужинают дома, курят украдкой в туалетах, рассказывают пошлые анекдоты, играют футбол, потягивают пиво за гаражами после уроков.
А тем временем Александр Сергеевич рассказывает о высоте горы Джомолунгма, и всем наплевать на его урок и на гору тоже, и ему тоже, наверное наплевать на нас. За свои отработанные часы в этой несчастной школе он получит свою мизерную зарплату, купит себе водки, колбасы и будет её глушить вечером один на кухне, пуская слезу, вспомнит жену, которая умерла в прошлом году от рака, и он не ходил в школу целую неделю, к нашей великой радости, вспомнит сына, погибшего в далёкой стране исполняя свой интернациональный долг, поникнет головой.
Вчера Никитин после урока географии, видимо, пытаясь произвести на меня впечатление, сообщил, что средний вес небольшого облака примерно пятьсот тонн. Когда я замечаю подобные странности в людях, мне становится грустно, очень грустно, на грани тоски. Если это правда, то какой чудак первым сказал – лёгкий, как облачко?
Мы вместе возвращаемся домой после школы, разговор не клеится, такое впечатление, что между нами произошло что-то серьёзное. Я с умилением смотрю, как она заправляет прядь выбившихся волос за ухо, мне хочется что-то сказать, но, как всегда, не знаю, с чего начать. В такие моменты я ненавижу себя.
– Когда я стала тебе нравиться ? – спрашивает она, смотря в сторону.
– Разве это так важно?
– Для меня да.
– А я тебе?
– Дурная привычка отвечать вопросом на вопрос, так когда?
Мы проходим рядом с кучкой пацанов, которые с интересом смотрят на нас. У одного из них бутылка с пивом в руке. В руках начинается нервная дрожь, я знаю его, это Слон.
Самый говнистый из всей компании, за свой маленький рост и огромный нос, его в шутку прозвали - Слон. В детстве его засылали на проходящего по их улице подростка. Он начинал сквернословить, опешивший от наглости паренёк ещё не успев отвесить звонкий подзатыльник наглецу, как сразу около него вырастала бригада пацанов. Его боевые награды, синяки и фингалы под глазом – как трофеи юности. Теперь Слон вырос и сам мог любого обидеть, разозлившись не на шутку.
Словно поняв моё волнение, Рузанна переложила портфель в левую руку и прижалась ко мне, взяв меня за локоть. Слон просто пожирал нас глазами. Мы прошли мимо. Раздался звон подзатыльника, я обернулся – Слон, принимая поджопник, уронил из рук бутылку, которая со звоном разбилась вдребезги. Сзади кто-то хорошо поставленным голосом учил его:
– Завтра ты будешь с девчонкой идти и кто-то скажет тебе вслед, как тебе такое понравится, мудак?
Я развернулся, чтобы подойти к ним, но Рузанна удерживая меня за локоть, шептала
– Не надо, пойдём, пойдём отсюда.
Это было так неожиданно для меня, её глаза, полные мольбы, дрогнувший голос, я решил оставить разборки с носатым на потом и, повинуясь её просьбе, пошёл рядом. По дороге, где кончались дома, под раскидистыми ветками ясеня мы сели на скамейку. Пользуясь благоприятным случаем, я обхватил рукой её за талию, она доверчиво прижалась ко мне, губы слились в поцелуе. Она не сопротивлялась, показывая в улыбке белый ряд ровных зубов после каждого поцелуя. Моя рука потянулась к груди.
– Не надо, – прошептала она, поднимая глаза, они горели, лицо преобразилось, обрамлённое тёмно-каштановыми волосами, подчёркивающими мраморную белизну её кожи, стало ещё красивее. Впервые вдруг захотелось стать птицей и взлететь вместе с ней ввысь, забыть уроки, школу, родителей, лишь бы быть рядом с ней, упиваясь радостью свободы, навстречу небу и облакам, всё выше и выше, аж к самому господу Богу.
– Пойдём, – предложила она спокойно и честно, – уже поздно, – слегка улыбнувшись уголками губ.
– Пошли, – с сожалением ответил я, чувствуя свою неловкость.
Не спеша возвращаемся домой, неимоверно велико желание оттянуть час расставания, мы идём по теням деревьев, лежащих от заката в дорожной пыли, в чьём-то окне прыгает солнечный зайчик, охапки красно-жёлтых цветов повсюду, мы смеёмся, теплота её мягкой ладони греет мою. Я чувствую жар её тела, упиваясь торжеством ощущения быть рядом с ней, что-то важное, неизвестное доселе жмётся в груди, а может, в душе, если она где-то около сердца.
Отец дома читал газету, посмотрел исподлобья на меня, ничего не сказав, мать варила борщ, помешивая деревянной ложкой пахучее варево.
– Сынок, кушать будешь? – с подозрением оглядывая меня.
– Нет, я не голодный.
– Ты посмотри, может, он у тебя того, – с ухмылкой отец.
– Если здесь кто-то того, так это только ты.
– Ладно, ладно, не кипятись, может, он влюбился.
– Оставь его в покое, слышишь, – угрожающе. Я зашёл к себе в комнату, чем закончился их разговор за дверью, не знаю. Да разве это важно, когда я лежу на диване, смотрю на дырявый носок, из которого торчит большой палец, на картину «Утро в сосновом лесу», трещинку на потолке, букет полевых цветов в хрустальной вазе, а думаю только о ней.
Записка от Лиды ушла на второй план, вот только щас её почему то вспомнил, зачем я про это сделал, незнаю. Иногда хочется забыть, всё, что неприятно вспоминать, но всякий раз, как назло оно выходит наружу. Поставить бы в мозг корзину для мусора, наподобие компьютера и выбрасывать всё неприятное, оставляя в голове только доброе и светлое. Наверное где то там далеко, в Тибете есть такие монахи, которым это под силу.
Игра в индейцев
Я вспомнил эту историю, когда увидел играющихся котят, под деревом, в саду у соседей. Их было шестеро, игрались они около небольшого глиняного кувшина поочередно залезая внутрь. Тот, что оказывался внутри, ни за что не хотел вылезать, его брат, нетерпеливый сорванец бил пушистой лапкой по морде. Казалось бы невинная забава котят, но это только так кажется со стороны, на самом деле, это первые уроки жизни которые познаются в игре.
Начитавшись книг про индейцев, Серьгей начал серьёзно сожалеть, что появился на свет в не тот век, в не то время и не на том месте. Эх если бы я родился в индейском племени гуронов или апачей, в Северной Америке, сокрушался он, был бы храбрым воином, спас мое племя от бледнолицых колонизаторов, заключил мир с ковбоями, охотился на бизонов, а потом бы стал вождем, курил трубку мира со своими храбрыми воинами или с шерифами соседних фортов, обсуждая региональные проблемы, их решение на взаимовыгодных условиях.
Мечтать ему пришлось недолго, именно в тот момент когда он освобождал жаркую креолку, которая лежала связанная по рукам и ногам в почтовом дилижансе, предназначаясь для утех местного шерифа, тяжело дыша вздымая роскошной грудью, со словами благодарности - из сладких грёз его вернул на землю окрик
