Сильно был недоволен, когда я ему сказал, что быть анархистом, это осознавать необходимость самодисциплины, то есть до анархии нужно дорасти, при этом, развившись до социалиста, понимая необходимость социума, до коммуниста – обогатившись всеми знаниями человечества, и уже потом, дойти до анархии, руководствуясь внутренним моральным законом, и учитывая уже в своих действиях, как самого себя, общество. Делать то, что принесет наибольшее благо всем, не потому что надо или это хорошо, а потому что ты понимаешь, что иначе нельзя. Вот что такое анархист. Ему какой-то Изя, конечно, напел, что анархия, это когда тебе никто ничего не запрещает. А еще, он научился не любить социалистический строй, но любить все, что при нем было. При этом его родители тоже социалисты. При мне он, конечно, побаивается про это говорить, я давлю аргументами и высмеиваю невежество. Вам бы тоже стоило знать, что все запреты, которые ужасают вас в законодательствах стран, которые пытались строить социалистическое общество – антикоммунистичны. Те запреты – железный занавес, гомофобия, запрет абортов, запреты джинсов и рока – это антикоммунистично и стоит вам почитать про времена настоящего социалистического строительства, про 1917 – 1926 годы, вы поразитесь, насколько истинно демократична и либеральна социалистическая идея. То есть вам мешает быть социалистом лишь ваше невежество.
– Нет, я просто… – бормочет Мариян, успокаиваясь.
Мы решаем перекусить перед автобусом, в магазин ходили Божен и Асен, а когда вернулись, Мариян накинулся на них, что они даже хлеба нормального не смогли купить. Божен морщится, он не любит истерики Марияна, но не умеет их успокаивать. Я какое-то время позволяю аверче бушевать, больше, чтобы показать Асену и Божену, что не стоит это терпеть. Но они терпят. Мы ради красоты способны терпеть и не такое. А аверче невероятно красив.
– Что вы как недоразвитые? Набрали всякого мусора! Хлеб, за левче, просто хлеб! Понимаете вы болгарский-то хоть?
Асен пытается огрызаться, но получает еще большую вспышку ярости.
Я какое-то время любуюсь Марияном.
– Давай я схожу, чего тебе купить, кроме хлеба? – решаю я прекратить выступление.
– Я с тобой пойду! – успокаивается он, презрительно бросает им, – вот, я со Святославом схожу.
Я не понимаю, зачем меня называть полным именем, но в Болгарии меня все зовут так, даже если я при знакомстве представляюсь: «Слава, Святослав».
Аверче тоже зовет меня полностью, хотя он знает мое настоящее имя души, я его не скрываю. Он назвал меня так раз (не в глаза), сбился, сглотнул, вероятно, на него свалился весь пакет эмоций, и больше не стал. Я, к слову, дома его зову настоящим именем, в глаза – аверче, а перед общими знакомыми тоже местным чужим именем.
Есть такое психологическое явление, когда нам кто-то дорог, и вдруг он куда-то девается из нашей жизни, мы перенимаем его черты, чтобы оставить его с собой. Мы вдруг начинаем себя вести как нам несвойственно, потому что изнутри мы любуемся поведением того, по кому скучаем. В данном случае, для Марияна, это я. Я из нас истеричка и его вспышки на людей, это попытка посмотреть на меня. Безопасное смакование, которое он может включить и выключить, когда хочет. Он же этого не чувствует, его не рвет от эмоций. Сидит себе тихонько черным сияющим комочком сознания и любуется. Потому что, если вдруг я начинаю взвиваться, на самом деле, он, как обычно, теряется. Если это направлено на него. А мне больше не на что взвиваться. Остальное для меня несущественно. Мы возвращаемся. Как часто после того, как мы провели какое-то время вдвоем, умиротворенный Мариян улыбается, сияет, и поднимает всем настроение. Кроме меня.
*
Мы заходим в международный автобус. Он воняет искусственной кожей, новый, чистый, и вонючий. Вероятно, у меня что-то такое с лицом, потому что Божен пытается меня убедить:
– Святослав, ну неплохой же автобус, да?
Я качаю головой.
Божен всегда старается избегать конфликтов и недовольства.
– Автобус ужасный, но я ожидал, – улыбаюсь я, – чувствуешь, как пахнет?
Я и так выгляжу для европейцев как Шварцнеггер в «Красной жаре», я реагирую непривычно. У меня спокойное (вероятно, каменное, как у агента КГБ в пародиях) лицо, и когда они пытаются спросить не скучно ли мне, я говорю, что мне не бывает скучно, и говорю, что все хорошо, мне весело. Я снисходительно смеюсь, когда они возмущаются на какое-то неудобство. Потому что им ли возмущаться, они не делают ни движения, чтобы сделать хоть чуть– чуть поудобнее свою жизнь. Да и в неудобной Европе могли бы привыкнуть уже. Божен принюхивается, пытается оправдать их.
– Это потому что он новый же.
– Это да, а ехать-то как. 20 часов.
Мариян бы возмутился на запах, но на запах уже возмутился я. Одного достаточно, считает он. Мы занимаем каждый по два сиденья. Мариян любит так располагаться. Удобно. Когда ты одинок.
В автобусе меня настигают новые технологии. Передо мной сидит стареющая девочка, и у нее духи себя странно ведут. Либо она каждые 10 минут подбрызгивается, либо сейчас делают духи как освежитель воздуха, который периодически сам опрыскивает помещение. Я, конечно, думаю, что это новые технологии. Правда, там что-то сломалось, и девочка не может это отключить. Ну странно же представить, чтобы человек в автобусе каждые 10 минут, такскзать, вау– эффект и фурор хотел произвести, а?
Мы въезжаем в Сербию. Это не страна Евросоюза, поэтому у нас серьезный таможенный контроль. На территории Сербии нужно выключать телефоны, потому что они, даже если ты им не пользуешься, берут дикую плату за роуминг, независимо от твоего тарифа и что там тебе пообещали операторы.
У каждого сиденья в автобусе есть планшет с выбором аудиокниг и фильмов. Поэтому Сербию, пока мы едем по какой-то промзоне, мы решили просмотреть фильмами. Я выбрал сектантский ужастик «Солнцестояние», Мариян, он сидит через проход, – какой-то унылый боевичок в унылых цветах и качестве.
Чувствую его ладонь на плече.
– Я смотрю то же самое кино, что и ты, почему у меня там все уныло, а у тебя ярко?
Я хочу язвительно ответить, мол, делай как я, и у тебя будет ярко. В том и дело, что мы смотрим разное кино. Но я только усмехаюсь, и по улыбке в глазах вижу, что он этот ответ услышал и сказал это специально. Романтичный комплимент. Мариян невольно улыбается и смотрит в сторону.
Я бросаю взгляд на его экран.
– Ты не то же самое смотришь.
– Нет, то же! Вот иди, посмотри.
Идем к нему, естественно нет.
– Ты смотришь боевик, а я ужасы. У них качество разное.
– Но почему оно разное? – смотрит он на меня как будто это я подбирал фильмы для автобуса.
– Потому что мы живем в постапокалипсисе после падения Империи, где было одинаковое качество. Мир возможностей, понимаешь? Фильмам можно быть разного качества, это никто не проверяет. Общества не существует, это мир разрозненных группок одиночек, – никогда не упускаю возможности ткнуть людей в зловонную кучу последствий капитализма.
Аверче тихо ругается.
Я знаю, что он не смотрит ничего настоящего, ничего, над чем бы он мог задуматься. Любая реальность свернет его с его трудного и важного пути. Я криво улыбаюсь и возвращаюсь к себе.
Мой фильм про пару, парень хотел с девочкой расстаться, потому что она ноет, и ей нужно поговорить все время, и, вообще, она хочет отношений близких, а они не ладятся. Но он трусит ей сказать, собирается с приятелями в Швецию развлекаться с доярками, и зовет ее с собой, при этом, приятелям говорит, что он ее просто так позвал, что она не поедет, приятели тоже хотят, чтоб он ее бросил. Но в результате она, таки, едет. Один из приятелей сектант, и зовет их в свою секту, в общину, типа.
Они приезжают, видят сильно странные вещи, ну, например, там люди в 72 года кончают с собой, прыгают со скалы. И все такое.
Короче, главная пара то ругается, то просто отчужденно себя ведет там. Находится сектантка, которая хочет переспать с парнем, парень– сектант пытается обработать девочку, чтоб она осталась в секте... короче, девочка становится там Майской королевой, парень трахается с сектанткой, главная героиня это видит. И нужно в прекрасный праздник принести 9 жертв. Всех приехавших, конечно, сектанты порешили, осталась вот эта пара. И эту Майскую кралицу просят выбрать девятую жертву, там нужно четверо приезжих, четыре сектанта, и вот девятый как решит королева – сектант или приезжий. Приезжий – это, вот, ее парень, сектант там вызвался добровольно. Девочка выбирает в жертвы изменника. Жертвы заживо сжигают. Ах да, девочка – психологиня.
Конец. Девочка остается живая. Непонятно, уходит она из секты или нет, не показали. Что становится с королевами-тоже не показали. Видимо, решили, что бабайка и так достаточно страшная.
А я вот к чему, в моей жизни были поездки с людьми, которых я сильно– сильно любил, но с которыми что-то не ладилось. А хотя какое «что-то». Я их любил, а они меня нет. Вот и все. Только это не ладится всегда. Кто-то любит, а кто-то нет. Все остальное – другие люди, которые вам мешают, условия какие-то, обстоятельства, это все самоложь. Не обманывайте себя. Мы часто думаем, что в поездке станет лучше, что поездка сблизит, потому что там вы будете вместе. Нет. Сначала должно быть вместе. А потом уже поездки. Поэтому знайте это и никогда не ездите с человеком никуда, если не уверены в нем. А то или вас сожгут, или вы сожжете. Или человека, или себя изнутри.
Если вам нужно больше, чем человек может дать – не притворяйтесь, что со временем вы это получите или что вам достаточно. Если вам невесело и нехорошо – уходите. Просто уходите, помните – что вы имеете на это полное право. Сказать – не хочу. И уйти. И найти место и людей, с которыми вам будет безоговорочно хорошо. Это, может, и не легко, но это того стоит. Вы заслуживаете честных и близких отношений. Без компромиссов.
И да, если вы окажетесь в такой ситуации, когда вам можно будет вот так отомстить, выместить боль, как вам кажется, не делайте этого. Оставьте его. Лучшая месть любому обидчику — это стать счастливым и не дать тому, кто принес вам несчастье, победить, не дать донести его до вас. Пусть оставит его себе.
Мы въезжаем в Белград. Вот от этого я отвык уже тут, в Европе. Белград – настоящий Город. Красавец. Гордый, строгий, направленный в будущее. Уже темно, и он весь сияет. Европа ночами темная, словно ты в лесу. А Белград весь подсвечен, вдоль дорог белые фонари, светятся торговые центры и какие-то театры, с незавешанными рекламой окнами. Я уже и забыл, как выглядят окна, которые не боятся смотреть в жизнь. В домах, высотных, а не раскрашенных в канареечные цвета четырехэтажных уродцах, светятся окна, не словно они при свечах сидят, а нормальным белым светом.
Ночь. Мы устраиваемся спать. Мариян ложится лицом в мою сторону, я, чтобы не тыкать его, если что, ногами в лицо, ложусь так же. Хотя, конечно, было бы удобнее устроиться головой к окну. Но он может себе позволить только такое «ближе». Он вытягивает руку, перегораживая проход, едва меня касаясь. Но как только его сознание освободилось от тела, оно кидается ко мне. В наш Эрдберрот.
ХХХХ
Мы в Венгрии.
Впереди меня образец оптимизма болгар. Ну, так все славяне делают, конечно. Дядька передо мной, скачал прямо сейчас курс венгерского для начинающих и смотрит фразы. Мужик, мужик, это надо было делать ДО потопа. Мы уже в Венгрии, ты не успеешь. Курс он смотрит, периодически отвлекаясь на ленту Facebook с котиками.
Остановились мы на заправке. Туалет платный. В мелких евро и венгерских тугриках. Система, автомат, турникет. А у болгар нет ни тугриков, ни евро. И никакого обменника нет. Ну, болгары под турникетом все проползли, да и все.
Ну, вот поэтому Болгария, понимаете? Поэтому мы выбрали ее, для переезда. Нам нужна была страна людей, способных массово ползать под турникетом В общем, болгары, я вам скажу, вносят свой вклад в борьбу с империализмом. Ну, на свой искренний болгарский лад.
В туалете надпись на плохом английском: пожалуйста, не сорите в туалете, вы же все-таки в Европе.
Ниже подписано на венгерском: кто вам сказал, что Венгрия – это Европа? Не смешите! Фашисты отсталые.
Еще ниже на английском: мы – патриоты.
Еще ниже, на венгерском: вы дураки, а не патриоты.
Обожаю, когда «стены говорят». Я люблю переписки незнакомых людей в лифтах, туалетах, подъездах, на стенах.
Венгрия – очередная деревня. Там, где видны остатки Империи, там красивые клочки, конечно.
Теперь мы едем в Чехию. Я слушаю аудиокнигу «Болгары старого времени», Любена Каравелова.
Помните все эти американские ужасы, где у телефонов нет сигнала. И русские думали, ну, конечно, чтобы зрители решили, что все достоверно, придумали мульку про нет сигнала, а дальше снимают как до мобильных. Нет, все правда, едешь по Европе, у тебя периодически отрубается сигнал.
Перед нами чешские елки, по которым скакала Золушка.
Вы, конечно, тоже ожидаете, что тут везде Дроздобороды, Золушки и поет Карел Готт. Но нет, я еду в другую страну. Я в Чехию еду, а та страна была Чехословакия. Это совсем– совсем разные страны.
ХХ
– Мне нужно кое-куда! – заявляет Мариян на вокзале, – мне нужно поменять деньги, и еще одно дело сделать. Идем со мной!
Асен хотел бы бежать с Марияном. Но нет, это наша Прага. Он жил тут восемь лет. В своих медитациях, много лет назад, я смог с ним связаться, когда он был здесь. Я хотел переехать в Прагу, мы даже вели уже переговоры с перевозчиком, но потом почему-то все как-то заглохло, а потом и перевозчик пропал. Как потом выяснилось, Мариян в это время уехал из Праги. В Болгарию. Мы стали рассматривать Болгарию (конечно, исключительно из-за квантовой запутанности, я понятия не имел, где он, уедь он в Германию, мы рассматривали бы ее, наверняка), но потом он уехал в Гонконг, и с Болгарией тоже все заглохло. Потом я устал метаться, и мы решительно вернулись к Болгарии – надо же с какой-то страны было начинать. И он вернулся в Болгарию, в тот же год, и в тот же город, когда и куда приехали мы. Хотя сам он из соседнего городка. Он несколько месяцев жил в палатке в парке, ждал, пока я его найду. А мы каждую ночь обходили этот парк, словно шли на зов, доходя почти до его конца. Почти. Мы поворачивали раньше назад. Всегда доходите до конца.
Теперь ему нужно было показать мне свою Прагу. Но у нас так мало времени. Мы бегом бежим к обменнику. Мне бы тоже хотелось несколько чешских тугриков, потому что это Европа же, поэтому Чехия не принимает ни за билеты, ни за туалеты ничего, кроме их местечковых тугриков. Карты тоже далеко не везде в Европе принимают, по сравнению с Россией, например. Но он говорит, чтобы я оставил евро, его крон хватит. Дальше у нас беговая экскурсия по центру Праги.
– Тут я жил! – пробегаем мы мимо подъезда.
– А вот кафе, в котором я каждое утро брал кофе! – пробегаем мы мимо кафе,-только оно раньше было меньше, тут ремонт сделали, и называется оно сейчас по– другому!
– Вот парк, я тут гулял! – пробегаем мы сквозь парк.
– Вот это место мне очень нравилось, потому что тут спокойно и не шумно, – пробегаем мы мимо скверика между домами.
– А вот кафе, где я эти восемь лет работал, – вбегаем мы в кафе. Оно почти пустое.
– Нет, я просто… – бормочет Мариян, успокаиваясь.
Мы решаем перекусить перед автобусом, в магазин ходили Божен и Асен, а когда вернулись, Мариян накинулся на них, что они даже хлеба нормального не смогли купить. Божен морщится, он не любит истерики Марияна, но не умеет их успокаивать. Я какое-то время позволяю аверче бушевать, больше, чтобы показать Асену и Божену, что не стоит это терпеть. Но они терпят. Мы ради красоты способны терпеть и не такое. А аверче невероятно красив.
– Что вы как недоразвитые? Набрали всякого мусора! Хлеб, за левче, просто хлеб! Понимаете вы болгарский-то хоть?
Асен пытается огрызаться, но получает еще большую вспышку ярости.
Я какое-то время любуюсь Марияном.
– Давай я схожу, чего тебе купить, кроме хлеба? – решаю я прекратить выступление.
– Я с тобой пойду! – успокаивается он, презрительно бросает им, – вот, я со Святославом схожу.
Я не понимаю, зачем меня называть полным именем, но в Болгарии меня все зовут так, даже если я при знакомстве представляюсь: «Слава, Святослав».
Аверче тоже зовет меня полностью, хотя он знает мое настоящее имя души, я его не скрываю. Он назвал меня так раз (не в глаза), сбился, сглотнул, вероятно, на него свалился весь пакет эмоций, и больше не стал. Я, к слову, дома его зову настоящим именем, в глаза – аверче, а перед общими знакомыми тоже местным чужим именем.
Есть такое психологическое явление, когда нам кто-то дорог, и вдруг он куда-то девается из нашей жизни, мы перенимаем его черты, чтобы оставить его с собой. Мы вдруг начинаем себя вести как нам несвойственно, потому что изнутри мы любуемся поведением того, по кому скучаем. В данном случае, для Марияна, это я. Я из нас истеричка и его вспышки на людей, это попытка посмотреть на меня. Безопасное смакование, которое он может включить и выключить, когда хочет. Он же этого не чувствует, его не рвет от эмоций. Сидит себе тихонько черным сияющим комочком сознания и любуется. Потому что, если вдруг я начинаю взвиваться, на самом деле, он, как обычно, теряется. Если это направлено на него. А мне больше не на что взвиваться. Остальное для меня несущественно. Мы возвращаемся. Как часто после того, как мы провели какое-то время вдвоем, умиротворенный Мариян улыбается, сияет, и поднимает всем настроение. Кроме меня.
Глава 2. Oh no, this is the road to hell
*
Мы заходим в международный автобус. Он воняет искусственной кожей, новый, чистый, и вонючий. Вероятно, у меня что-то такое с лицом, потому что Божен пытается меня убедить:
– Святослав, ну неплохой же автобус, да?
Я качаю головой.
Божен всегда старается избегать конфликтов и недовольства.
– Автобус ужасный, но я ожидал, – улыбаюсь я, – чувствуешь, как пахнет?
Я и так выгляжу для европейцев как Шварцнеггер в «Красной жаре», я реагирую непривычно. У меня спокойное (вероятно, каменное, как у агента КГБ в пародиях) лицо, и когда они пытаются спросить не скучно ли мне, я говорю, что мне не бывает скучно, и говорю, что все хорошо, мне весело. Я снисходительно смеюсь, когда они возмущаются на какое-то неудобство. Потому что им ли возмущаться, они не делают ни движения, чтобы сделать хоть чуть– чуть поудобнее свою жизнь. Да и в неудобной Европе могли бы привыкнуть уже. Божен принюхивается, пытается оправдать их.
– Это потому что он новый же.
– Это да, а ехать-то как. 20 часов.
Мариян бы возмутился на запах, но на запах уже возмутился я. Одного достаточно, считает он. Мы занимаем каждый по два сиденья. Мариян любит так располагаться. Удобно. Когда ты одинок.
В автобусе меня настигают новые технологии. Передо мной сидит стареющая девочка, и у нее духи себя странно ведут. Либо она каждые 10 минут подбрызгивается, либо сейчас делают духи как освежитель воздуха, который периодически сам опрыскивает помещение. Я, конечно, думаю, что это новые технологии. Правда, там что-то сломалось, и девочка не может это отключить. Ну странно же представить, чтобы человек в автобусе каждые 10 минут, такскзать, вау– эффект и фурор хотел произвести, а?
Мы въезжаем в Сербию. Это не страна Евросоюза, поэтому у нас серьезный таможенный контроль. На территории Сербии нужно выключать телефоны, потому что они, даже если ты им не пользуешься, берут дикую плату за роуминг, независимо от твоего тарифа и что там тебе пообещали операторы.
У каждого сиденья в автобусе есть планшет с выбором аудиокниг и фильмов. Поэтому Сербию, пока мы едем по какой-то промзоне, мы решили просмотреть фильмами. Я выбрал сектантский ужастик «Солнцестояние», Мариян, он сидит через проход, – какой-то унылый боевичок в унылых цветах и качестве.
Чувствую его ладонь на плече.
– Я смотрю то же самое кино, что и ты, почему у меня там все уныло, а у тебя ярко?
Я хочу язвительно ответить, мол, делай как я, и у тебя будет ярко. В том и дело, что мы смотрим разное кино. Но я только усмехаюсь, и по улыбке в глазах вижу, что он этот ответ услышал и сказал это специально. Романтичный комплимент. Мариян невольно улыбается и смотрит в сторону.
Я бросаю взгляд на его экран.
– Ты не то же самое смотришь.
– Нет, то же! Вот иди, посмотри.
Идем к нему, естественно нет.
– Ты смотришь боевик, а я ужасы. У них качество разное.
– Но почему оно разное? – смотрит он на меня как будто это я подбирал фильмы для автобуса.
– Потому что мы живем в постапокалипсисе после падения Империи, где было одинаковое качество. Мир возможностей, понимаешь? Фильмам можно быть разного качества, это никто не проверяет. Общества не существует, это мир разрозненных группок одиночек, – никогда не упускаю возможности ткнуть людей в зловонную кучу последствий капитализма.
Аверче тихо ругается.
Я знаю, что он не смотрит ничего настоящего, ничего, над чем бы он мог задуматься. Любая реальность свернет его с его трудного и важного пути. Я криво улыбаюсь и возвращаюсь к себе.
Мой фильм про пару, парень хотел с девочкой расстаться, потому что она ноет, и ей нужно поговорить все время, и, вообще, она хочет отношений близких, а они не ладятся. Но он трусит ей сказать, собирается с приятелями в Швецию развлекаться с доярками, и зовет ее с собой, при этом, приятелям говорит, что он ее просто так позвал, что она не поедет, приятели тоже хотят, чтоб он ее бросил. Но в результате она, таки, едет. Один из приятелей сектант, и зовет их в свою секту, в общину, типа.
Они приезжают, видят сильно странные вещи, ну, например, там люди в 72 года кончают с собой, прыгают со скалы. И все такое.
Короче, главная пара то ругается, то просто отчужденно себя ведет там. Находится сектантка, которая хочет переспать с парнем, парень– сектант пытается обработать девочку, чтоб она осталась в секте... короче, девочка становится там Майской королевой, парень трахается с сектанткой, главная героиня это видит. И нужно в прекрасный праздник принести 9 жертв. Всех приехавших, конечно, сектанты порешили, осталась вот эта пара. И эту Майскую кралицу просят выбрать девятую жертву, там нужно четверо приезжих, четыре сектанта, и вот девятый как решит королева – сектант или приезжий. Приезжий – это, вот, ее парень, сектант там вызвался добровольно. Девочка выбирает в жертвы изменника. Жертвы заживо сжигают. Ах да, девочка – психологиня.
Конец. Девочка остается живая. Непонятно, уходит она из секты или нет, не показали. Что становится с королевами-тоже не показали. Видимо, решили, что бабайка и так достаточно страшная.
А я вот к чему, в моей жизни были поездки с людьми, которых я сильно– сильно любил, но с которыми что-то не ладилось. А хотя какое «что-то». Я их любил, а они меня нет. Вот и все. Только это не ладится всегда. Кто-то любит, а кто-то нет. Все остальное – другие люди, которые вам мешают, условия какие-то, обстоятельства, это все самоложь. Не обманывайте себя. Мы часто думаем, что в поездке станет лучше, что поездка сблизит, потому что там вы будете вместе. Нет. Сначала должно быть вместе. А потом уже поездки. Поэтому знайте это и никогда не ездите с человеком никуда, если не уверены в нем. А то или вас сожгут, или вы сожжете. Или человека, или себя изнутри.
Если вам нужно больше, чем человек может дать – не притворяйтесь, что со временем вы это получите или что вам достаточно. Если вам невесело и нехорошо – уходите. Просто уходите, помните – что вы имеете на это полное право. Сказать – не хочу. И уйти. И найти место и людей, с которыми вам будет безоговорочно хорошо. Это, может, и не легко, но это того стоит. Вы заслуживаете честных и близких отношений. Без компромиссов.
И да, если вы окажетесь в такой ситуации, когда вам можно будет вот так отомстить, выместить боль, как вам кажется, не делайте этого. Оставьте его. Лучшая месть любому обидчику — это стать счастливым и не дать тому, кто принес вам несчастье, победить, не дать донести его до вас. Пусть оставит его себе.
Мы въезжаем в Белград. Вот от этого я отвык уже тут, в Европе. Белград – настоящий Город. Красавец. Гордый, строгий, направленный в будущее. Уже темно, и он весь сияет. Европа ночами темная, словно ты в лесу. А Белград весь подсвечен, вдоль дорог белые фонари, светятся торговые центры и какие-то театры, с незавешанными рекламой окнами. Я уже и забыл, как выглядят окна, которые не боятся смотреть в жизнь. В домах, высотных, а не раскрашенных в канареечные цвета четырехэтажных уродцах, светятся окна, не словно они при свечах сидят, а нормальным белым светом.
Ночь. Мы устраиваемся спать. Мариян ложится лицом в мою сторону, я, чтобы не тыкать его, если что, ногами в лицо, ложусь так же. Хотя, конечно, было бы удобнее устроиться головой к окну. Но он может себе позволить только такое «ближе». Он вытягивает руку, перегораживая проход, едва меня касаясь. Но как только его сознание освободилось от тела, оно кидается ко мне. В наш Эрдберрот.
ХХХХ
Мы в Венгрии.
Впереди меня образец оптимизма болгар. Ну, так все славяне делают, конечно. Дядька передо мной, скачал прямо сейчас курс венгерского для начинающих и смотрит фразы. Мужик, мужик, это надо было делать ДО потопа. Мы уже в Венгрии, ты не успеешь. Курс он смотрит, периодически отвлекаясь на ленту Facebook с котиками.
Остановились мы на заправке. Туалет платный. В мелких евро и венгерских тугриках. Система, автомат, турникет. А у болгар нет ни тугриков, ни евро. И никакого обменника нет. Ну, болгары под турникетом все проползли, да и все.
Ну, вот поэтому Болгария, понимаете? Поэтому мы выбрали ее, для переезда. Нам нужна была страна людей, способных массово ползать под турникетом В общем, болгары, я вам скажу, вносят свой вклад в борьбу с империализмом. Ну, на свой искренний болгарский лад.
В туалете надпись на плохом английском: пожалуйста, не сорите в туалете, вы же все-таки в Европе.
Ниже подписано на венгерском: кто вам сказал, что Венгрия – это Европа? Не смешите! Фашисты отсталые.
Еще ниже на английском: мы – патриоты.
Еще ниже, на венгерском: вы дураки, а не патриоты.
Обожаю, когда «стены говорят». Я люблю переписки незнакомых людей в лифтах, туалетах, подъездах, на стенах.
Венгрия – очередная деревня. Там, где видны остатки Империи, там красивые клочки, конечно.
Теперь мы едем в Чехию. Я слушаю аудиокнигу «Болгары старого времени», Любена Каравелова.
Помните все эти американские ужасы, где у телефонов нет сигнала. И русские думали, ну, конечно, чтобы зрители решили, что все достоверно, придумали мульку про нет сигнала, а дальше снимают как до мобильных. Нет, все правда, едешь по Европе, у тебя периодически отрубается сигнал.
Перед нами чешские елки, по которым скакала Золушка.
Вы, конечно, тоже ожидаете, что тут везде Дроздобороды, Золушки и поет Карел Готт. Но нет, я еду в другую страну. Я в Чехию еду, а та страна была Чехословакия. Это совсем– совсем разные страны.
ХХ
– Мне нужно кое-куда! – заявляет Мариян на вокзале, – мне нужно поменять деньги, и еще одно дело сделать. Идем со мной!
Асен хотел бы бежать с Марияном. Но нет, это наша Прага. Он жил тут восемь лет. В своих медитациях, много лет назад, я смог с ним связаться, когда он был здесь. Я хотел переехать в Прагу, мы даже вели уже переговоры с перевозчиком, но потом почему-то все как-то заглохло, а потом и перевозчик пропал. Как потом выяснилось, Мариян в это время уехал из Праги. В Болгарию. Мы стали рассматривать Болгарию (конечно, исключительно из-за квантовой запутанности, я понятия не имел, где он, уедь он в Германию, мы рассматривали бы ее, наверняка), но потом он уехал в Гонконг, и с Болгарией тоже все заглохло. Потом я устал метаться, и мы решительно вернулись к Болгарии – надо же с какой-то страны было начинать. И он вернулся в Болгарию, в тот же год, и в тот же город, когда и куда приехали мы. Хотя сам он из соседнего городка. Он несколько месяцев жил в палатке в парке, ждал, пока я его найду. А мы каждую ночь обходили этот парк, словно шли на зов, доходя почти до его конца. Почти. Мы поворачивали раньше назад. Всегда доходите до конца.
Теперь ему нужно было показать мне свою Прагу. Но у нас так мало времени. Мы бегом бежим к обменнику. Мне бы тоже хотелось несколько чешских тугриков, потому что это Европа же, поэтому Чехия не принимает ни за билеты, ни за туалеты ничего, кроме их местечковых тугриков. Карты тоже далеко не везде в Европе принимают, по сравнению с Россией, например. Но он говорит, чтобы я оставил евро, его крон хватит. Дальше у нас беговая экскурсия по центру Праги.
– Тут я жил! – пробегаем мы мимо подъезда.
– А вот кафе, в котором я каждое утро брал кофе! – пробегаем мы мимо кафе,-только оно раньше было меньше, тут ремонт сделали, и называется оно сейчас по– другому!
– Вот парк, я тут гулял! – пробегаем мы сквозь парк.
– Вот это место мне очень нравилось, потому что тут спокойно и не шумно, – пробегаем мы мимо скверика между домами.
– А вот кафе, где я эти восемь лет работал, – вбегаем мы в кафе. Оно почти пустое.
