Насекомое. Водомерка думает, что она просто охотится за едой, в то время, как на самом деле ее движения пишут на поверхности пруда, снова и снова, самое красивое из всех слов, имя Бога. Движения пера на странице пишут имя Бога, которое ты, можешь видеть, наблюдая со стороны, но я не могу.
- Да, если хочешь. Ты учишь людей чувствовать. Посредством благодати. Изящество пера следует за движениями мысли.
Это прозвучала для нее довольно старомодно, вся эта эстетическая теория, которую ее дочь излагала, скорее всего аристотелевская. Хелен разобралась сама или где-то прочитала? И как это относится к живописи? Если ритм пера - это ритм мысли, то каков ритм кисти? А что о картинах, нарисованных баллончиками с краской? Как такие картины учат нас быть лучшими людьми?
Она вздыхает.
- Очень мило с твоей стороны так говорить, Хелен, мило с твоей стороны убеждать меня. В конце концов, жизнь не прошла зря. Конечно, я не убеждена. Как ты говоришь, если бы меня можно было бы в этом убедить, я не была бы собой. Но это не утешение. Я не в веселом настроении, как видишь. В моем настроении жизнь, которой я жила, выглядит неправильной от начала до конца, и не особенно интересной. Если кто-то действительно хочет быть лучшим человеком, мне кажется, должны быть менее обходные пути, чем марание тысяч страниц прозой.
- Какие же?
- Хелен, это не интересный разговор. Мрачное душевное состояние не дарит интересных мыслей, по крайней мере, по моему опыту.
- Может, тогда не стоит разговаривать?
- Да, давайте не будем говорить. Давайте вместо этого сделаем что-то очень старомодное. Давайте спокойно посидим здесь и послушаем кукушку.
Действительно, тут было слышно кукушку, где-то за рестораном. Если окно открыто даже чуть-чуть, ветер довольно четко доносит звук: мотив с двумя нотами, высокая-низкая, повторяется раз за разом. Благоухающий, она думает— китсовсковское слово—благоухающий летом и летней легкостью. Мерзкая птица, но какой певец, какой проповедник! Ку-ку, имя Бога на языке кукушки. Мир символов.
Они делают то, чего они не делали вместе, с тех пор, как были детьми. Сидя на балконе квартиры Хелен, в волнах тепла средиземноморской ночи, они играют в карты. Они играют в бридж в три руки, они играют в игру, которую они привыкли называть «Семерки», во Франции ее называют «Рами», по словам Хелен/Элен.
Идея вечера с картами - Хелен. Сначала это казалось странной задумкой, искусственной; но как только они начали, ей понравилось. И как Хелен интуитивно это поняла: она бы не заподозрила Хелен в интуиции.
Что поразило ее, как легко они увлекаются, становятся теми, кто она думала, исчезли тридцать лет назад, теми, кто она думала, ушли навсегда, когда они все сбежали друг от друга: Хелен безрассудная и непокорная, Джон дотошный, предсказуемый до мелочей, и она сама удивительно хваткая, учитывая, что это ее собственная плоть и кровь, учитывая, что пеликаны разрывают себе грудь, чтобы прокормить потомство. Если бы они играли со ставками, она бы раздела их до нитки. Что это говорит о ней? Что это говорит о них всех? Говорит ли это, что характер неизменен, нерушим; или же это просто говорит, что семьи, счастливые семьи, хранят ритуалы и маски вместе?
- Кажется, я все еще не утратила сноровку, - замечает она после очередной победы. - Простите меня. Так неловко.
Конечно, это ложь. Она не смущается, совсем нет. Она торжествует.
- Любопытно, какие силы человек сохраняет на протяжении многих лет и какие начинает терять.
Сила, которую она сохраняет, сила, которую она осуществляет в этот момент, это визуализация. Без малейшего умственного усилия она видит карты в руках своих детей, все до единой. Она видит их в руках, она видит их в сердцах.
- Какие силы, по-твоему, ты теряешь, мама? - осторожно спрашивает сын.
- Я теряю, - говорит она весело, - силу желания.
Назвался груздем - полезай в кузов.
- Я бы не сказал, что желание имеет силу, - резко отвечает Джон, поднимая эстафету. -Интенсивность возможно. Напряжение. Но не силу, не лошадиную силу. Желание может заставить вас хотеть подняться на гору, но это не приведет вас к вершине.
- А что ведет к вершине?
- Энергия. Топливо. То, что копится в процессе подготовки.
- Энергия. Вы хотите знать мою теорию энергии, энергетики старого человека? Не беспокойтесь, ничего личного в этом, это не смутит вас, и никакой метафизики, ни капли. Теория строго материальная. Ну вот. По мере того как мы стареем, каждая часть тела ухудшается или терпит энтропию, в самих клетках. То, что означает старение с материальной точки зрения. Даже в тех случаях, когда старики еще здоровы, старые клетки уже желтеют, как листья осенью (метафору я допускаю, но метафоры - не метафизика). Это касается многого, многого и клеток мозга тоже. Так же, как весна — это сезон, который с нетерпением ждет лета, так и осень-это сезон, который оглядывается назад. Желания, рожденные осенними клетками мозга – это осенние желания, ностальгические, уложенные слоями в памяти. У них уже нет летней жары; вместо интенсивности, у них есть многозначность, сложность, они обращены скорее к прошлому, чем к будущему.
Вот, в чем суть моего вклада в науку о мозге. Что думаете?
- Вклад, я бы сказал, - говорит ее дипломатический сын, - в науку о мозге меньше, чем в философию ума, в спекулятивную ветвь этой философии. Почему бы просто не сказать, что у тебя осеннее настроение и не остановиться на этом?
- Потому что, если бы это было просто настроение, оно бы изменилось, как это делают настроения. Выходит солнце, настроение становится все более солнечным. Но есть состояния души, они глубже настроений. Ностальжи-де-ла-бо (тоска по красоте), например, не настроение, а состояние бытия. Я спрашиваю, тоска, тоска по красоте, относится к уму или к мозгу? Мой ответ - мозгу. Мозг, происхождение которого лежит не в области форм, а в грязи, в грязи, в первобытной слизи, к которой, когда он появляется, он жаждет вернуться. Материальная тоска, исходящая из самих клеток. Смерть заложена глубже, чем все думают.
Это звучит нормально, звучит как то, чем и является - болтовней, совсем не звучит безумно. Но это не то, о чем она думает. О чем она думает: кто так говорит со своими детьми, детьми, которых она может больше не увидеть? Она также думает: это просто мысли, которые приходят к женщинам осенью. Все, что я вижу, все, что я говорю, направлено в прошлое. Что мне осталось? Я та, кто плачет.
- Это то, чем ты занимаешься в настоящее время—наука о мозге? - спрашивает Хелен. – Ты об этом пишешь?
Странный вопрос - навязчивый. Хелен никогда не говорила с ней о работе. Не совсем табу между ними, но вне границ, конечно.
- Нет,- говорит она. - я все еще ограничиваюсь художественной литературой, к счастью. Я еще не опустилась, чтоб разбрасывать свои взгляды повсюду. Мнения Элизабет Костелло, новое издание.
- Новый роман?
- Не роман. Рассказы. Хотите послушать один из них?
- Да, хочу. Прошло много времени с тех пор, как ты рассказывала нам что-то.
- Очень хорошо, сказка на ночь. Давным-давно, но не в давние времена, а в наши, один мужчина поехал в чужой город на собеседование. В гостиничном номере, он волнуется, и вдруг чувствует, что ему нужно какое-нибудь приключение и он заказывает девушку по вызову. Приходит девушка и проводит с ним время. Он свободен с ней, поскольку не свободен со своей женой; он предъявляет к ней определенные требования. Собеседование на следующий день проходит хорошо. Ему предлагают работу и принимают, и со временем, по сюжету, он переезжает в этот город. Среди людей в его новом кабинете, он узнает ту же девушку, девушку по вызову, и она узнает его, она работает секретарем, или клерком.
- И?
- И я не могу рассказать вам больше.
- Но это не история, это просто основа для рассказа. История не может считаться рассказанной, если ты не скажешь, что было дальше.
- Она не должна быть секретарем. Мужчине дают работу, он переезжает в этот новый город и со временем навещает родственников, двоюродного брата, которого он не видел с тех пор, как они были детьми, или двоюродного брата своей жены. Дочь двоюродного брата входит в комнату, и вот, это девушка из гостиницы.
- Продолжай. Что будет дальше?
- Зависит от многого. Возможно, больше ничего не случится. Возможно, на этом история кончится.
- Ерунда. От чего это зависит?
Теперь спросил Джон.
- Это зависит от того, что произошло между ними в гостиничном номере. Зависит от требований, которые, ты сказала, он предъявил. Ты расскажешь, мама, какие требования он предъявлял?
- Да, да.
Теперь они молчат, все они. То, что сделает мужчина с новой работой, или то, что сделает проститутка, отступает, становится ничтожным. Настоящая история здесь, на балконе, где двое детей среднего возраста сидят с матерью, чья способность тревожить и беспокоить их еще не исчерпана. Я та, которая плачет.
- Ты скажешь нам, каковы были эти требования? - спрашивает Хелен мрачно, так как спросить больше нечего.
Уже поздно, но не слишком поздно. Они не дети, никто из них. К счастью или нет, они все вместе теперь все в той же дырявой лодке под названием жизнь, дрейфующей без сохранения иллюзий в море безразличной тьмы (какие метафоры она придумывает сегодня вечером!). Могут они научиться жить вместе, не грызя друг друга?
- Он требовал, чтобы мужчина сделал женщине то, что я нахожу шокирующим. Но, возможно, вам не покажется это шокирующим, вы из другого поколения. Возможно, в этом отношении мир уплыл и оставил меня на берегу, сожалеть. Возможно, герой, неудачник по истории, и мужчина, пожилой человек, краснеет, когда он сталкивается с девушкой, а для девушки, то, что произошло в гостиничном номере, это просто часть ее бизнеса, часть ее жизни. «Мистер Джонс... дядя Гарри... как поживаете?»
Двое детей, которые больше не дети, переглядываются. Это все? Кажется, они это говорят. Так себе рассказ.
- Девушка в этой истории очень красива, - говорит она. - Настоящий цветок. Я могу тебе это показать. Мистер Джонс, дядя Гарри, никогда не принимал участия в чем-то подобном, унизительном, красивом, разрушающем его. Он это не планировал, когда звонил. Он бы не додумался. Но сразу решил это, когда появилась сама девушка и он увидел, что она была, как я говорю, цветком. Ему показалось оскорбительным, что всю свою жизнь он был лишен этого, красавиц, и, вероятно, после этого, снова будет их лишен. Вселенная без справедливости! Он бы закричал внутренне и расстроился. В целом, не очень хороший человек, этот мой герой.
- Я подумала, мама, - говорит Хелен, - что у тебя были сомнения в красоте, в ее важности. Второстепенное представление, как ты сказала.
- Я сказала?
- Примерно так.
Джон кладет руку на руку своей сестры.
- Человек в рассказе, - говорит он, - дядя Гарри, мистер Джонс, он все еще верит в красоту. Он находится под ее чарами. Вот почему он ее ненавидит и борется против.
- Это то, что ты имела в виду, мама? - говорит Хелен.
- Я не знаю, что я имела в виду. История еще не написана. Обычно я сопротивляюсь искушению говорить о рассказах, прежде чем они полностью выйдут из бутылки. Теперь я знаю, почему. - Хотя ночь теплая, она слегка дрожит. – Слишком много вмешательств.
- Из бутылки? - говорит Хелен.
- Неважно.
- Это не вмешательство, - говорит Хелен. - От других людей это может быть вмешательство. Но мы на твоей стороне. Конечно, ты это знаешь.
На твоей стороне? Какая чушь. Дети всегда против родителей, а не с ними. Но это особый вечер, особой недели. Вероятно, они больше не увидятся, все трое, не в этой жизни. Поэтому, наверняка, им следует поддержать друг друга. Наверняка, слова ее дочери от чистого сердца, искренние, не фальшивые. Мы на твоей стороне. И ее импульс – обнять ее, за эти слова, тоже идет от чистого сердца.
- Тогда скажи мне, что дальше?
- Он обнимает ее, - говорит Хелен, - перед всей семьей, он обнимает ее. Ему неважно, как странно это выглядит. Прости меня, что я заставил тебя пройти через такое. Дай ему так сказать. Он опускается перед ней на колени. В твоем лице, позволь мне служить красоте мира. Ну, или какие-то такие слова.
- Такие, Ирландские сумерки, - бормочет она, - по-достоевски. Я не уверена, что это мой стиль.
Последний день Джона в Ницце. Рано утром следующего дня он отправится в Дубровник на свою конференцию, где они будут обсуждать, кажется, время до начала времени и время после окончания времени.
- Когда-то я был просто ребенком, который любил смотреть в телескоп, - говорит он ей. - Теперь я должен переделать себя в философа. Даже теолога. Весьма серьезное изменение.
- И что вы надеетесь увидеть, - говорит она, - когда вы смотрите в свой телескоп во время до времени?
- Я не знаю, - говорит он. - Возможно, Бога, у которого нет измерений. Сокрытие.
- Что ж, мне бы хотелось увидеть его тоже. Но я, кажется, не в состоянии. Передай ему привет от меня. Скажи, я приду на днях.
- Мама!
- Прости. Уверена, ты знаешь, что Хелен предложила мне купить квартиру здесь, в Ницце. Интересная идея, но я не думаю, что приму ее предложение. Она говорит, что у тебя есть собственное предложение. Довольно утомительны все эти предложения. Как на допросе. Ну, что у тебя?
- Ты приезжаешь и остаешься с нами в Балтиморе. У нас большой дом, много места, у нас есть еще одна ванная комната. Дети полюбят тебя. Для них хорошо быть с бабушкой.
- Бабушку можно любить, когда им девять и шесть. Они не будут в таком же восторге, когда им будет пятнадцать и двенадцать, и они приведут друзей домой, а бабушка ходит по кухне в своих тапочках, бормочет себе и сжимает зубные протезы и, возможно, не слишком хорошо пахнет. Спасибо, Джон, но нет.
- Тебе не нужно принимать решение сейчас. Предложение в силе. И всегда будет.
- Джон, я не в том положении, чтобы проповедовать, я из из Австралии, которая одобряла рабство, продавая рабов американским господам. Тем не менее, имей в виду, что ты зовешь меня покинуть страну, где я родилась, чтобы поселиться во чреве Великого Сатаны, и что у меня могут быть сомнения насчет того, чтобы принять такое предложение.
Он останавливается, ее сын, и она останавливается рядом с ним на набережной. Он, кажется, размышляет над ее словами, применяя к ним амальгамы пудинга и желе в черепе, которые достались ему при рождении, чьи клетки еще не устали, и все еще достаточно энергичны, чтобы сталкиваться с идеями как большими, так и маленькими, про время до начала времени, про время от после окончания времени и про то, что делать со стареющим родителем.
- Все равно приезжай, - говорит он, - несмотря на сомнения. Согласен, это не лучшие времена, но все равно приезжай. В духе парадокса. И, если могу я сказать самое маленькое, самое мягкое слово предостережения, будь осторожна с такими заявлениями. Америка - не Великий Сатана. Эти сумасшедшие люди в Белом доме - всего лишь мгновение в истории. Они будут выброшены, и все придет в норму.
- Так что, я могу сожалеть, но я не должна осуждать?
- Праведность, мама, вот о чем я говорю, тон и дух праведности. Я знаю, что это должно быть заманчиво, что ты всю жизнь взвешиваешь каждое слово, прежде чем записать его, просто расслабиться и говорить, что хочется, но это оставляет неприятный привкус. Тебе следует знать об этом.
- Да, если хочешь. Ты учишь людей чувствовать. Посредством благодати. Изящество пера следует за движениями мысли.
Это прозвучала для нее довольно старомодно, вся эта эстетическая теория, которую ее дочь излагала, скорее всего аристотелевская. Хелен разобралась сама или где-то прочитала? И как это относится к живописи? Если ритм пера - это ритм мысли, то каков ритм кисти? А что о картинах, нарисованных баллончиками с краской? Как такие картины учат нас быть лучшими людьми?
Она вздыхает.
- Очень мило с твоей стороны так говорить, Хелен, мило с твоей стороны убеждать меня. В конце концов, жизнь не прошла зря. Конечно, я не убеждена. Как ты говоришь, если бы меня можно было бы в этом убедить, я не была бы собой. Но это не утешение. Я не в веселом настроении, как видишь. В моем настроении жизнь, которой я жила, выглядит неправильной от начала до конца, и не особенно интересной. Если кто-то действительно хочет быть лучшим человеком, мне кажется, должны быть менее обходные пути, чем марание тысяч страниц прозой.
- Какие же?
- Хелен, это не интересный разговор. Мрачное душевное состояние не дарит интересных мыслей, по крайней мере, по моему опыту.
- Может, тогда не стоит разговаривать?
- Да, давайте не будем говорить. Давайте вместо этого сделаем что-то очень старомодное. Давайте спокойно посидим здесь и послушаем кукушку.
Действительно, тут было слышно кукушку, где-то за рестораном. Если окно открыто даже чуть-чуть, ветер довольно четко доносит звук: мотив с двумя нотами, высокая-низкая, повторяется раз за разом. Благоухающий, она думает— китсовсковское слово—благоухающий летом и летней легкостью. Мерзкая птица, но какой певец, какой проповедник! Ку-ку, имя Бога на языке кукушки. Мир символов.
Они делают то, чего они не делали вместе, с тех пор, как были детьми. Сидя на балконе квартиры Хелен, в волнах тепла средиземноморской ночи, они играют в карты. Они играют в бридж в три руки, они играют в игру, которую они привыкли называть «Семерки», во Франции ее называют «Рами», по словам Хелен/Элен.
Идея вечера с картами - Хелен. Сначала это казалось странной задумкой, искусственной; но как только они начали, ей понравилось. И как Хелен интуитивно это поняла: она бы не заподозрила Хелен в интуиции.
Что поразило ее, как легко они увлекаются, становятся теми, кто она думала, исчезли тридцать лет назад, теми, кто она думала, ушли навсегда, когда они все сбежали друг от друга: Хелен безрассудная и непокорная, Джон дотошный, предсказуемый до мелочей, и она сама удивительно хваткая, учитывая, что это ее собственная плоть и кровь, учитывая, что пеликаны разрывают себе грудь, чтобы прокормить потомство. Если бы они играли со ставками, она бы раздела их до нитки. Что это говорит о ней? Что это говорит о них всех? Говорит ли это, что характер неизменен, нерушим; или же это просто говорит, что семьи, счастливые семьи, хранят ритуалы и маски вместе?
- Кажется, я все еще не утратила сноровку, - замечает она после очередной победы. - Простите меня. Так неловко.
Конечно, это ложь. Она не смущается, совсем нет. Она торжествует.
- Любопытно, какие силы человек сохраняет на протяжении многих лет и какие начинает терять.
Сила, которую она сохраняет, сила, которую она осуществляет в этот момент, это визуализация. Без малейшего умственного усилия она видит карты в руках своих детей, все до единой. Она видит их в руках, она видит их в сердцах.
- Какие силы, по-твоему, ты теряешь, мама? - осторожно спрашивает сын.
- Я теряю, - говорит она весело, - силу желания.
Назвался груздем - полезай в кузов.
- Я бы не сказал, что желание имеет силу, - резко отвечает Джон, поднимая эстафету. -Интенсивность возможно. Напряжение. Но не силу, не лошадиную силу. Желание может заставить вас хотеть подняться на гору, но это не приведет вас к вершине.
- А что ведет к вершине?
- Энергия. Топливо. То, что копится в процессе подготовки.
- Энергия. Вы хотите знать мою теорию энергии, энергетики старого человека? Не беспокойтесь, ничего личного в этом, это не смутит вас, и никакой метафизики, ни капли. Теория строго материальная. Ну вот. По мере того как мы стареем, каждая часть тела ухудшается или терпит энтропию, в самих клетках. То, что означает старение с материальной точки зрения. Даже в тех случаях, когда старики еще здоровы, старые клетки уже желтеют, как листья осенью (метафору я допускаю, но метафоры - не метафизика). Это касается многого, многого и клеток мозга тоже. Так же, как весна — это сезон, который с нетерпением ждет лета, так и осень-это сезон, который оглядывается назад. Желания, рожденные осенними клетками мозга – это осенние желания, ностальгические, уложенные слоями в памяти. У них уже нет летней жары; вместо интенсивности, у них есть многозначность, сложность, они обращены скорее к прошлому, чем к будущему.
Вот, в чем суть моего вклада в науку о мозге. Что думаете?
- Вклад, я бы сказал, - говорит ее дипломатический сын, - в науку о мозге меньше, чем в философию ума, в спекулятивную ветвь этой философии. Почему бы просто не сказать, что у тебя осеннее настроение и не остановиться на этом?
- Потому что, если бы это было просто настроение, оно бы изменилось, как это делают настроения. Выходит солнце, настроение становится все более солнечным. Но есть состояния души, они глубже настроений. Ностальжи-де-ла-бо (тоска по красоте), например, не настроение, а состояние бытия. Я спрашиваю, тоска, тоска по красоте, относится к уму или к мозгу? Мой ответ - мозгу. Мозг, происхождение которого лежит не в области форм, а в грязи, в грязи, в первобытной слизи, к которой, когда он появляется, он жаждет вернуться. Материальная тоска, исходящая из самих клеток. Смерть заложена глубже, чем все думают.
Это звучит нормально, звучит как то, чем и является - болтовней, совсем не звучит безумно. Но это не то, о чем она думает. О чем она думает: кто так говорит со своими детьми, детьми, которых она может больше не увидеть? Она также думает: это просто мысли, которые приходят к женщинам осенью. Все, что я вижу, все, что я говорю, направлено в прошлое. Что мне осталось? Я та, кто плачет.
- Это то, чем ты занимаешься в настоящее время—наука о мозге? - спрашивает Хелен. – Ты об этом пишешь?
Странный вопрос - навязчивый. Хелен никогда не говорила с ней о работе. Не совсем табу между ними, но вне границ, конечно.
- Нет,- говорит она. - я все еще ограничиваюсь художественной литературой, к счастью. Я еще не опустилась, чтоб разбрасывать свои взгляды повсюду. Мнения Элизабет Костелло, новое издание.
- Новый роман?
- Не роман. Рассказы. Хотите послушать один из них?
- Да, хочу. Прошло много времени с тех пор, как ты рассказывала нам что-то.
- Очень хорошо, сказка на ночь. Давным-давно, но не в давние времена, а в наши, один мужчина поехал в чужой город на собеседование. В гостиничном номере, он волнуется, и вдруг чувствует, что ему нужно какое-нибудь приключение и он заказывает девушку по вызову. Приходит девушка и проводит с ним время. Он свободен с ней, поскольку не свободен со своей женой; он предъявляет к ней определенные требования. Собеседование на следующий день проходит хорошо. Ему предлагают работу и принимают, и со временем, по сюжету, он переезжает в этот город. Среди людей в его новом кабинете, он узнает ту же девушку, девушку по вызову, и она узнает его, она работает секретарем, или клерком.
- И?
- И я не могу рассказать вам больше.
- Но это не история, это просто основа для рассказа. История не может считаться рассказанной, если ты не скажешь, что было дальше.
- Она не должна быть секретарем. Мужчине дают работу, он переезжает в этот новый город и со временем навещает родственников, двоюродного брата, которого он не видел с тех пор, как они были детьми, или двоюродного брата своей жены. Дочь двоюродного брата входит в комнату, и вот, это девушка из гостиницы.
- Продолжай. Что будет дальше?
- Зависит от многого. Возможно, больше ничего не случится. Возможно, на этом история кончится.
- Ерунда. От чего это зависит?
Теперь спросил Джон.
- Это зависит от того, что произошло между ними в гостиничном номере. Зависит от требований, которые, ты сказала, он предъявил. Ты расскажешь, мама, какие требования он предъявлял?
- Да, да.
Теперь они молчат, все они. То, что сделает мужчина с новой работой, или то, что сделает проститутка, отступает, становится ничтожным. Настоящая история здесь, на балконе, где двое детей среднего возраста сидят с матерью, чья способность тревожить и беспокоить их еще не исчерпана. Я та, которая плачет.
- Ты скажешь нам, каковы были эти требования? - спрашивает Хелен мрачно, так как спросить больше нечего.
Уже поздно, но не слишком поздно. Они не дети, никто из них. К счастью или нет, они все вместе теперь все в той же дырявой лодке под названием жизнь, дрейфующей без сохранения иллюзий в море безразличной тьмы (какие метафоры она придумывает сегодня вечером!). Могут они научиться жить вместе, не грызя друг друга?
- Он требовал, чтобы мужчина сделал женщине то, что я нахожу шокирующим. Но, возможно, вам не покажется это шокирующим, вы из другого поколения. Возможно, в этом отношении мир уплыл и оставил меня на берегу, сожалеть. Возможно, герой, неудачник по истории, и мужчина, пожилой человек, краснеет, когда он сталкивается с девушкой, а для девушки, то, что произошло в гостиничном номере, это просто часть ее бизнеса, часть ее жизни. «Мистер Джонс... дядя Гарри... как поживаете?»
Двое детей, которые больше не дети, переглядываются. Это все? Кажется, они это говорят. Так себе рассказ.
- Девушка в этой истории очень красива, - говорит она. - Настоящий цветок. Я могу тебе это показать. Мистер Джонс, дядя Гарри, никогда не принимал участия в чем-то подобном, унизительном, красивом, разрушающем его. Он это не планировал, когда звонил. Он бы не додумался. Но сразу решил это, когда появилась сама девушка и он увидел, что она была, как я говорю, цветком. Ему показалось оскорбительным, что всю свою жизнь он был лишен этого, красавиц, и, вероятно, после этого, снова будет их лишен. Вселенная без справедливости! Он бы закричал внутренне и расстроился. В целом, не очень хороший человек, этот мой герой.
- Я подумала, мама, - говорит Хелен, - что у тебя были сомнения в красоте, в ее важности. Второстепенное представление, как ты сказала.
- Я сказала?
- Примерно так.
Джон кладет руку на руку своей сестры.
- Человек в рассказе, - говорит он, - дядя Гарри, мистер Джонс, он все еще верит в красоту. Он находится под ее чарами. Вот почему он ее ненавидит и борется против.
- Это то, что ты имела в виду, мама? - говорит Хелен.
- Я не знаю, что я имела в виду. История еще не написана. Обычно я сопротивляюсь искушению говорить о рассказах, прежде чем они полностью выйдут из бутылки. Теперь я знаю, почему. - Хотя ночь теплая, она слегка дрожит. – Слишком много вмешательств.
- Из бутылки? - говорит Хелен.
- Неважно.
- Это не вмешательство, - говорит Хелен. - От других людей это может быть вмешательство. Но мы на твоей стороне. Конечно, ты это знаешь.
На твоей стороне? Какая чушь. Дети всегда против родителей, а не с ними. Но это особый вечер, особой недели. Вероятно, они больше не увидятся, все трое, не в этой жизни. Поэтому, наверняка, им следует поддержать друг друга. Наверняка, слова ее дочери от чистого сердца, искренние, не фальшивые. Мы на твоей стороне. И ее импульс – обнять ее, за эти слова, тоже идет от чистого сердца.
- Тогда скажи мне, что дальше?
- Он обнимает ее, - говорит Хелен, - перед всей семьей, он обнимает ее. Ему неважно, как странно это выглядит. Прости меня, что я заставил тебя пройти через такое. Дай ему так сказать. Он опускается перед ней на колени. В твоем лице, позволь мне служить красоте мира. Ну, или какие-то такие слова.
- Такие, Ирландские сумерки, - бормочет она, - по-достоевски. Я не уверена, что это мой стиль.
Последний день Джона в Ницце. Рано утром следующего дня он отправится в Дубровник на свою конференцию, где они будут обсуждать, кажется, время до начала времени и время после окончания времени.
- Когда-то я был просто ребенком, который любил смотреть в телескоп, - говорит он ей. - Теперь я должен переделать себя в философа. Даже теолога. Весьма серьезное изменение.
- И что вы надеетесь увидеть, - говорит она, - когда вы смотрите в свой телескоп во время до времени?
- Я не знаю, - говорит он. - Возможно, Бога, у которого нет измерений. Сокрытие.
- Что ж, мне бы хотелось увидеть его тоже. Но я, кажется, не в состоянии. Передай ему привет от меня. Скажи, я приду на днях.
- Мама!
- Прости. Уверена, ты знаешь, что Хелен предложила мне купить квартиру здесь, в Ницце. Интересная идея, но я не думаю, что приму ее предложение. Она говорит, что у тебя есть собственное предложение. Довольно утомительны все эти предложения. Как на допросе. Ну, что у тебя?
- Ты приезжаешь и остаешься с нами в Балтиморе. У нас большой дом, много места, у нас есть еще одна ванная комната. Дети полюбят тебя. Для них хорошо быть с бабушкой.
- Бабушку можно любить, когда им девять и шесть. Они не будут в таком же восторге, когда им будет пятнадцать и двенадцать, и они приведут друзей домой, а бабушка ходит по кухне в своих тапочках, бормочет себе и сжимает зубные протезы и, возможно, не слишком хорошо пахнет. Спасибо, Джон, но нет.
- Тебе не нужно принимать решение сейчас. Предложение в силе. И всегда будет.
- Джон, я не в том положении, чтобы проповедовать, я из из Австралии, которая одобряла рабство, продавая рабов американским господам. Тем не менее, имей в виду, что ты зовешь меня покинуть страну, где я родилась, чтобы поселиться во чреве Великого Сатаны, и что у меня могут быть сомнения насчет того, чтобы принять такое предложение.
Он останавливается, ее сын, и она останавливается рядом с ним на набережной. Он, кажется, размышляет над ее словами, применяя к ним амальгамы пудинга и желе в черепе, которые достались ему при рождении, чьи клетки еще не устали, и все еще достаточно энергичны, чтобы сталкиваться с идеями как большими, так и маленькими, про время до начала времени, про время от после окончания времени и про то, что делать со стареющим родителем.
- Все равно приезжай, - говорит он, - несмотря на сомнения. Согласен, это не лучшие времена, но все равно приезжай. В духе парадокса. И, если могу я сказать самое маленькое, самое мягкое слово предостережения, будь осторожна с такими заявлениями. Америка - не Великий Сатана. Эти сумасшедшие люди в Белом доме - всего лишь мгновение в истории. Они будут выброшены, и все придет в норму.
- Так что, я могу сожалеть, но я не должна осуждать?
- Праведность, мама, вот о чем я говорю, тон и дух праведности. Я знаю, что это должно быть заманчиво, что ты всю жизнь взвешиваешь каждое слово, прежде чем записать его, просто расслабиться и говорить, что хочется, но это оставляет неприятный привкус. Тебе следует знать об этом.
