Лара
Роман
Пролог
Холод просто обжигающий, наверно опять попала в холодный ключ, их в озере на даче много. Кто-то разговаривает, значит не озеро, рыбы ведь не разговаривают. Тем более по немецки.
- Она вздрогнула.
- От такой холодной воды и мертвый вздрогнет, глаза ведь не открыла. Значит еще без сознания.
- Раньше она открывала глаза.
- Ганс, а она не умерла.
- Кажется еще нет.
Я осторожно приоткрыла один глаз, затем другой. Лежу на полу, пол выстлан коричневой плиткой. Сапог. Вспомнила — если не видно мундира, смотрите на другие атрибуты, обувь, брюки. Если выше сапога черные брюки, то это спецподразделения СС.
Послышался шум открываемой двери и новые голоса. Это должно отвлечь их внимание, приоткрыла глаз пошире, так и есть брюки черные.
- Герр оберштурмфюрер, почему мы должны передавать ее вам. Мы ее обнаружили, выявили связи. А теперь вам.
- Унтерштурмфюрер, Вы что не слышали приказ гауптштурмфюрера.
- Я буду жаловаться штурмбанфюреру.
- Она живая, немедленно вызовите врача. Где у вас телефон.
Похоже они вышли.
- Ганс, а если она умерла, нас не накажут.
Кто-то пихнул меня в бок сапогом, кажется, что-то взорвалось.
Опять голоса.
- Ну что у вас.
- Герр Вернер, унтерштурмфюрер отказывается отдавать объект без разрешения штурбанфюрера.
- Да ну, эта вот милая девушка не отдает.
- Я не милая девушка, а офицер СС и следователь гестапо.
Кто-то нагнулся ко мне и положил руку на плечо, через минуту аккуратно провел рукой по моему телу.
- Вы доктор?
- Да, герр, господин.
- При перевозке, она может умереть от болевого шока.
- Да.
- Сделайте ей обезболивающий укол.
- Но мне нужно указание.
- Что здесь происходит?
- Здравствуйте герр Франц.
- Герр, Вернер, рад Вас видеть.
- Герр Франц, без тебя не обойтись, даже укол только по твоему указанию.
- В чем дело Райрихт, немедленно сделайте укол.
- Мне надо сходить за препаратом.
- Так почему вы еще здесь.
- Франц, твоя девица не хочет передавать нам объект и наработки по нему.
- В чем дело унтерштурмфюрер.
- Герр, гауптштурмфюрер, я.
- Молчать! Я же приказал тебе передать объект. Немедленно все оформить.
- Франц, у входа два моих санитара с носилками, прикажи их пропустить.
- Унтерштурмфюрер исполняйте.
- Есть. Разрешите идти.
- Выполняйте.
Мне сделали укол. Прошло немного времени, в голове появился какой - то туман.
Как через вату прозвучало.
- Я буду жаловаться штурмбанфюреру.
- Тебя — соплячка, надо молиться, чтобы она выжила, а то будешь не следователем гестапо, а чистить сортиры, и то если сильно повезет. И никакой дядя тебе не поможет. Готовь документы.
Вестибюль здания гестапо, к дежурному офицеру подходит девушка — унтерштурмфюрер.
- Отто, носилки с девкой не выносили?
- Пока еще нет, Лота.
- Куда же они делись.
- Вы не меня ищите.
- Оберштурмфюрер, а где.
- Ее уже увезли, документы готовы?
- Да, пройдемте в канцелярию.
Вестибюль. Лотта провожает оберштурмфюрера к выходу. Потом подходит к дежурному.
- Отто значит носилки вынесли.
- Я же тебе сказал нет.
- А как же.
- Это же люди Макса.
- Кто такой Макс.
- Ты же у нас недавно, еще узнаешь.
Часть I. Ленинград
Глава 1. Детство
Меня разбудил яркий свет из окна. На окне плотная штора, но солнечный свет пробивается даже через нее. Такое впечатление, что мы на юге, такое солнце было в Крыму, где мы отдыхали с мамой, Борькой и Светкой. В Сочи солнце кажется было не такое яркое. В Сочи пару раз с нами был папа, обычно он приезжал только на одну неделю или даже меньше.. В Крым он к нам не разу не приезжал.
Я задремала, разбудила меня женщина, она осматривала меня. Поразили меня ее огромные глаза, а затем я увидела уши. Поняла кого она мне напоминает, эльфийку с картинки из книжки сказок.
Затем зашла еще одна девушка, тоже странная. Кожа у нее была светло-коричневого цвета. Говорили они на каком-то незнакомом языке, напоминающим птичье щебетание. Девушка ушла, затем вернулась с коробкой. Она установила у меня на животе занавесочку и я не видела что они делали. Только почувствовала что мне к внутренней части бедра приложили что-то мохнато — пушистое. Ощущение было скорее приятное, но тревожило что это.
Потом я опять заснула наверно тревожное и пушистое вызвало воспоминания.
Вижу пол, выложенный щербатой плиткой, ободранная деревянная дверь. Такое ощущение, что раньше она была чем-то обита. На двери много деревянных ящиков, а на одном из наличников двери кнопка звонка. Рядом дощечка, на которой какой-то перечень. Наша фамилия, напротив «два коротких один длинный».
Дверь открывается, за ней тоннель. Я еду по этому тоннелю. Нет, это коридор, простоя я маленькая. Поднимаю глаза и вижу что-то страшное, большое, мохнатое и одноглазое, оно смотрит на меня тусклым страшным глазом. Тихонько сползаю назад и падаю с трехколесного велосипеда. Больно. Переворачиваюсь и на четвереньках, не отрывая взгляда от этого глаза, ползу к нашей двери. Толкаю ее и заползаю в комнатушку. Мама спрашивает.
- Что с тобой?
- Там, там, это. Оно ух!
- Пойдем, посмотрим.
Мама у меня смелая. Вон как Агапка орет на других жильцов, а мама ее куда-то поставила и она, при виде ее делает страшную, кривую рожу – она так улыбается. Поэтому выхожу, но на всякий случай, прячась за мамину юбку.
- Где?
Молча указываю пальцем.
Мама гладит меня по голове. – Это же шуба. Просто она мокрая и ее растянули на корыто, что бы быстрее высохла.
- У нее глаз.
- Это не глаз, а пуговица.
Мы подходим ближе, мама поднимает подол шубы. Под ней корыто с ручкой внизу. Корыто такое же, как и было там в комнате с коричневой плиткой, вот и ручка. Почему учащенно забилось сердце и прокатилась волна боли.
Надо на чем-то сосредоточиться, кто это сказал. Закрыла глаза, вспомнила это сказал инструктор.
Сколько ящиков на двери? Одиннадцать. Это наша первая коммуналка, в ней жили шесть семей и семеро одиноких. Трое одиноких жили в одной комнате, у них коммуния, еще двое одна в ванне, а другой в конуре, где раньше прислуга держала всякую всячину. Это я запомнила, потому что горластая Варвара кричала ему. - А ты кто, веник или помойное ведро, у тебя не комната, а место для хлама. Кроме «веника» остальные одинокие, как и папа были студентами.
Мы жили в комнате для прислуги, у нас даже было окно, хоть и небольшое.
Перед глазами замелькали картины коридорно-паркового детства.
Начало
Я себя помню лет с трех или четырех. Первое что помню, огромный коридор коммуналки. Длиннющий коридор, на стенах которого висело все что угодно, корыта, одежда, вязанки лука, еще какие-то продукты, нас детей больше десятка и практически все в коридоре. Днем, когда взрослые разбредались по делам, можно было поиграть на огромной кухне. Когда на кухне собирались взрослые иногда мы забирались под столы, их было штук пять, три стояли вдоль стенки в ряд, и мы играли под ними.
Мне было хорошо, потому что самый главный у нас Витька. Он учился уже во втором классе, моя мама ему помогала по учебе, и поэтому он меня всегда защищал.
Это было интересное время, папа учился в Институте, мама сидела дома со мной и братом, которому тогда было около двух лет.
Она давала частные уроки, так как жили мы бедно, все в одной маленькой комнате. Как я смутно помню, иногда уроки она давала за какие-нибудь продукты, присланные из деревни, а в иных случаях и вообще бесплатно. Многие студенты были из деревни, часть из них с детства воевали, иностранные языки для них были «как бич божий». Наша комнатенка совсем маленькая, поэтому играть выходили в коридор, тем более, когда мама давала уроки.
Мне было интересно, мама понемногу учила меня. Когда мне исполнилось лет пять, мама начала учить меня уже всерьез, вторник у нас был французский, когда не было никого из взрослых, мы с мамой говорили только по-французски. А четверг был немецкий.
Кроме того, мама учила меня шить. Это было необходимо, так как одежды в то время не было, в основном покупали старые вещи. Их необходимо было ремонтировать или перешивать. Через некоторое время мама купила швейную машинку «Зингер». Я слышала, как они говорили об ее покупке с папой. Мама говорила, что закрывают швейные мастерские, поэтому машинку можно купить дешево. Папа ответил - да, помолчал и добавил, кончился НЭП.
Клавдия одна из жилиц нашей квартиры, поглядев на «Зингер», пожалела, – жалко раньше не было, оно, поди, и обивку двери бы взяла, а то пришлось куртку из нее шить вручную, еще и шилом дырявить.
Когда мне было лет шесть, папа окончил институт, его взяли на работу инженером на завод, и нам дали комнату больше в другой коммунальной квартире.
Из обстановки этой комнаты, особо дорого мне было пианино, на котором мама часто играла. Она начала и нас с братом учить играть. Пианино было огромное, старое и какое-то солидное, иностранное, глядя на него можно было понять украинскую поговорку «маешь вещь», так часто говорил один из наших новых соседей Остап Семенович, особенно когда смотрел на Евлампию, еще одну соседку, она была примерно одного возраста с мамой, но раза в два шире. Евлампия как-то сказала про пианино - шо инструмент остался от буржуев. Оно так и стояло в комнате, когда мы в нее въехали. Да и вынести его было трудно, так как раньше это комната была больше. По словам Евлампии «цельная зала» и ее разгородили пополам. Большая дверь осталась в другой комнате, а через нашу маленькую пианино было не пронести. У меня к нему сразу возникло, что-то вроде уважения, и гордости за маму, что она на этом чуде так хорошо играет. Наверно это пианино повлияло и на меня, потому что мне вначале хотелось просто погладить его или посидеть за ним, а потом и научиться играть. Еще в памяти остался ковер над кроватью, на котором висели гитара и шашка отца.
Уже когда я была постарше, залезла на кровать и хотела вытащить шашку. В это время зашла мама, она вдруг закричала.
- Не трогай, не трогай это.
И медленно осела на пол. Я очень сильно испугалась. Может быть, поэтому я обратила внимание, что на шашке, да и на гитаре тоже, всегда было много пыли, их протирал только папа, а он делал это редко.
С ней, этой шашкой помню еще такое. Остап Семенович, когда мы только въехали, наорал на маму. Назвал ее как-то по-собачьи и добавил смоленская, хотя я не помню, что бы мама говорила, что она из Смоленска. Вообще-то он сказал как-то странно типа смолянская. Мама его наверняка бы морально придавила. Но папа был дома, он услышал и выскочил из комнаты с этой самой шашкой. Закричал.
- Я красный командир, да я сейчас тебя куркуля недоделанного ….
Потом немного отдышался.
- Еще. – Говорит. - Раз услышу, ты у меня петлюра хренова в ГПУ пойдешь.
Потом Остап Семенович хранил с нами нейтралитет.
Мама продолжала давать уроки, на их время меня с братом выставляли в коридор, как и прежней квартире, да и так мы часто играли в нем с другими ребятишками. Чтобы подышать воздухом, мама выводила нас на прогулку. Дворы были как колодцы, иногда из одного в другой попадали через подъезды, их называли проходными. И в подъездах, и во дворах было тяжело дышать. В сыром воздух висел тяжелый запах котов, помойки и гнили.
Поэтому мы шли в парк и играли там, это был праздник. Шли по улицам, они тоже пахли, причем все по-разному. Парк был не очень далеко, но и не близко. Там был совсем особый воздух, не сперто-гнилой воздух подъездов, не такой как на улицах. Воздух был легкий, им было приятно дышать. Сам парк, статуи в нем, интересные рассказы мамы о древних богах и героях, о деревьях, кустах и цветах. Она читала нам стихи, их она знала очень много. А особый праздник, когда мы выбирались из дома вчетвером с мамой и отцом, он обычно брал брата на руки, а меня сажал на шею, пока мы добирались до парка или какого-нибудь другого места.
Глава 2.Школа
Через год я пошла в школу. Появились новые знакомые и друзья.
Хотя папа получал хорошую по тем временам зарплату, жили мы все равно бедно. Швейная машинка нас сильно выручала. В начале 30-х годов и мальчишки, и девчонки ходили в основном в синих халатах, на ногах резиновые тапочки или парусиновые баретки на резиновой подошве. Мама сама шила нам с братом одежду и перешивала пальто. Мы выглядели аккуратно одетыми, а многие ребята ходили так, как будто на них надели мешок, только дырки прорезали для головы и рук.
Года через полтора в школе начались преобразования, создали комсомольскую ячейку, а потом стали создавать пионерский отряд. Когда я об этом рассказала маме, она испугалась, сказала, не вздумай ни куда вступать без моего разрешения. На следующий учебный год в нашем классе начали формировать звено октябрят. Меня в него не звали, помня наставление мамы сама не просилась. После нового года на перемене меня поймала девушка комсомолка, она была вожатой в звене нашего класса и сказала, что хотя я и не из пролетарской семьи, но меня могут принять в октябрята. Когда я сказала, что должна спросить разрешение у мамы, то она очень рассердилась, обругала меня гнилою интеллигенцией.
Мама, выслушав мой рассказ, посоветовалась с папой. Она перешила его гимнастерку, сделала ей подкладку. Получился модный в то время френч «сталинка». Вот в этом френче с орденом он сходил в школу и поговорил с комсомольцами. Потом комсорг школы вызвал меня, поругал за то, что я не рассказала, что мой отец красный кавалерист «да еще и на гражданке был комэском», награжден орденом красного знамени. Потом добавил - ладно, так как тебе скоро исполниться десять лет, то лучше сразу вступишь в пионеры.
В пионеры меня приняли в начале следующего учебного года. К тому времени у нас в школе уже был не отряд, а целая пионерская дружина.
Первое время мы практически ничего кроме пионерских собраний не проводили, было совсем не интересно, но через некоторое время к нам пришли несколько новых вожатых. Стали устраивать походы, организовывали помощь пожилым участникам революционного движения, устраивали походы в театры и клубы, в школе заработал агиткружок. Мы пели песни, ставили речевки и сценки на стихи Маяковского и других современных поэтов. Было весело и интересно.
Дома я начала активней помогать маме по хозяйству и научилась немного шить. Шить стало интереснее, появились журналы моделей: сезона, платьев, для индивидуального заказа. Даже в «Комсомольской правде» появилась рубрика «Мы хотим хорошо одеваться».
Модными стали «соколки» - трикотажные футболки в полоску с цветной шнуровкой, мы их все носили и ребята, и девушки.
На улицах появились женщины в крепдешиновых платьях, мужчины в бостоновых костюмах, в обуви из натуральной кожи и на каблуках. Платья были не прямые как раньше, а приталенные, юбки косого кроя.
К концу 30-х годов уже практически все наши знакомые одевались в зимние и демисезонные пальто, у них было по несколько платьев, юбок и блузок, и по две пары обуви. Но все равно люди одевались плохо, даже у женщин одежда неприглядная в основном белых, серых, коричневых и черных тонов.
Все больше было разговоров, что наша страна окружена врагами. Мы должны быть готовы дать им отпор, заработали спортивно-военные кружки, сдавали нормы ГТО. Проводились военные игры. Как и другие пионеры города, мы участвовали в сборе средств на самолет. От нашего Ленинграда самолет Родине.
Роман
Пролог
Холод просто обжигающий, наверно опять попала в холодный ключ, их в озере на даче много. Кто-то разговаривает, значит не озеро, рыбы ведь не разговаривают. Тем более по немецки.
- Она вздрогнула.
- От такой холодной воды и мертвый вздрогнет, глаза ведь не открыла. Значит еще без сознания.
- Раньше она открывала глаза.
- Ганс, а она не умерла.
- Кажется еще нет.
Я осторожно приоткрыла один глаз, затем другой. Лежу на полу, пол выстлан коричневой плиткой. Сапог. Вспомнила — если не видно мундира, смотрите на другие атрибуты, обувь, брюки. Если выше сапога черные брюки, то это спецподразделения СС.
Послышался шум открываемой двери и новые голоса. Это должно отвлечь их внимание, приоткрыла глаз пошире, так и есть брюки черные.
- Герр оберштурмфюрер, почему мы должны передавать ее вам. Мы ее обнаружили, выявили связи. А теперь вам.
- Унтерштурмфюрер, Вы что не слышали приказ гауптштурмфюрера.
- Я буду жаловаться штурмбанфюреру.
- Она живая, немедленно вызовите врача. Где у вас телефон.
Похоже они вышли.
- Ганс, а если она умерла, нас не накажут.
Кто-то пихнул меня в бок сапогом, кажется, что-то взорвалось.
Опять голоса.
- Ну что у вас.
- Герр Вернер, унтерштурмфюрер отказывается отдавать объект без разрешения штурбанфюрера.
- Да ну, эта вот милая девушка не отдает.
- Я не милая девушка, а офицер СС и следователь гестапо.
Кто-то нагнулся ко мне и положил руку на плечо, через минуту аккуратно провел рукой по моему телу.
- Вы доктор?
- Да, герр, господин.
- При перевозке, она может умереть от болевого шока.
- Да.
- Сделайте ей обезболивающий укол.
- Но мне нужно указание.
- Что здесь происходит?
- Здравствуйте герр Франц.
- Герр, Вернер, рад Вас видеть.
- Герр Франц, без тебя не обойтись, даже укол только по твоему указанию.
- В чем дело Райрихт, немедленно сделайте укол.
- Мне надо сходить за препаратом.
- Так почему вы еще здесь.
- Франц, твоя девица не хочет передавать нам объект и наработки по нему.
- В чем дело унтерштурмфюрер.
- Герр, гауптштурмфюрер, я.
- Молчать! Я же приказал тебе передать объект. Немедленно все оформить.
- Франц, у входа два моих санитара с носилками, прикажи их пропустить.
- Унтерштурмфюрер исполняйте.
- Есть. Разрешите идти.
- Выполняйте.
Мне сделали укол. Прошло немного времени, в голове появился какой - то туман.
Как через вату прозвучало.
- Я буду жаловаться штурмбанфюреру.
- Тебя — соплячка, надо молиться, чтобы она выжила, а то будешь не следователем гестапо, а чистить сортиры, и то если сильно повезет. И никакой дядя тебе не поможет. Готовь документы.
Вестибюль здания гестапо, к дежурному офицеру подходит девушка — унтерштурмфюрер.
- Отто, носилки с девкой не выносили?
- Пока еще нет, Лота.
- Куда же они делись.
- Вы не меня ищите.
- Оберштурмфюрер, а где.
- Ее уже увезли, документы готовы?
- Да, пройдемте в канцелярию.
Вестибюль. Лотта провожает оберштурмфюрера к выходу. Потом подходит к дежурному.
- Отто значит носилки вынесли.
- Я же тебе сказал нет.
- А как же.
- Это же люди Макса.
- Кто такой Макс.
- Ты же у нас недавно, еще узнаешь.
Часть I. Ленинград
Глава 1. Детство
Меня разбудил яркий свет из окна. На окне плотная штора, но солнечный свет пробивается даже через нее. Такое впечатление, что мы на юге, такое солнце было в Крыму, где мы отдыхали с мамой, Борькой и Светкой. В Сочи солнце кажется было не такое яркое. В Сочи пару раз с нами был папа, обычно он приезжал только на одну неделю или даже меньше.. В Крым он к нам не разу не приезжал.
Я задремала, разбудила меня женщина, она осматривала меня. Поразили меня ее огромные глаза, а затем я увидела уши. Поняла кого она мне напоминает, эльфийку с картинки из книжки сказок.
Затем зашла еще одна девушка, тоже странная. Кожа у нее была светло-коричневого цвета. Говорили они на каком-то незнакомом языке, напоминающим птичье щебетание. Девушка ушла, затем вернулась с коробкой. Она установила у меня на животе занавесочку и я не видела что они делали. Только почувствовала что мне к внутренней части бедра приложили что-то мохнато — пушистое. Ощущение было скорее приятное, но тревожило что это.
Потом я опять заснула наверно тревожное и пушистое вызвало воспоминания.
Вижу пол, выложенный щербатой плиткой, ободранная деревянная дверь. Такое ощущение, что раньше она была чем-то обита. На двери много деревянных ящиков, а на одном из наличников двери кнопка звонка. Рядом дощечка, на которой какой-то перечень. Наша фамилия, напротив «два коротких один длинный».
Дверь открывается, за ней тоннель. Я еду по этому тоннелю. Нет, это коридор, простоя я маленькая. Поднимаю глаза и вижу что-то страшное, большое, мохнатое и одноглазое, оно смотрит на меня тусклым страшным глазом. Тихонько сползаю назад и падаю с трехколесного велосипеда. Больно. Переворачиваюсь и на четвереньках, не отрывая взгляда от этого глаза, ползу к нашей двери. Толкаю ее и заползаю в комнатушку. Мама спрашивает.
- Что с тобой?
- Там, там, это. Оно ух!
- Пойдем, посмотрим.
Мама у меня смелая. Вон как Агапка орет на других жильцов, а мама ее куда-то поставила и она, при виде ее делает страшную, кривую рожу – она так улыбается. Поэтому выхожу, но на всякий случай, прячась за мамину юбку.
- Где?
Молча указываю пальцем.
Мама гладит меня по голове. – Это же шуба. Просто она мокрая и ее растянули на корыто, что бы быстрее высохла.
- У нее глаз.
- Это не глаз, а пуговица.
Мы подходим ближе, мама поднимает подол шубы. Под ней корыто с ручкой внизу. Корыто такое же, как и было там в комнате с коричневой плиткой, вот и ручка. Почему учащенно забилось сердце и прокатилась волна боли.
Надо на чем-то сосредоточиться, кто это сказал. Закрыла глаза, вспомнила это сказал инструктор.
Сколько ящиков на двери? Одиннадцать. Это наша первая коммуналка, в ней жили шесть семей и семеро одиноких. Трое одиноких жили в одной комнате, у них коммуния, еще двое одна в ванне, а другой в конуре, где раньше прислуга держала всякую всячину. Это я запомнила, потому что горластая Варвара кричала ему. - А ты кто, веник или помойное ведро, у тебя не комната, а место для хлама. Кроме «веника» остальные одинокие, как и папа были студентами.
Мы жили в комнате для прислуги, у нас даже было окно, хоть и небольшое.
Перед глазами замелькали картины коридорно-паркового детства.
Начало
Я себя помню лет с трех или четырех. Первое что помню, огромный коридор коммуналки. Длиннющий коридор, на стенах которого висело все что угодно, корыта, одежда, вязанки лука, еще какие-то продукты, нас детей больше десятка и практически все в коридоре. Днем, когда взрослые разбредались по делам, можно было поиграть на огромной кухне. Когда на кухне собирались взрослые иногда мы забирались под столы, их было штук пять, три стояли вдоль стенки в ряд, и мы играли под ними.
Мне было хорошо, потому что самый главный у нас Витька. Он учился уже во втором классе, моя мама ему помогала по учебе, и поэтому он меня всегда защищал.
Это было интересное время, папа учился в Институте, мама сидела дома со мной и братом, которому тогда было около двух лет.
Она давала частные уроки, так как жили мы бедно, все в одной маленькой комнате. Как я смутно помню, иногда уроки она давала за какие-нибудь продукты, присланные из деревни, а в иных случаях и вообще бесплатно. Многие студенты были из деревни, часть из них с детства воевали, иностранные языки для них были «как бич божий». Наша комнатенка совсем маленькая, поэтому играть выходили в коридор, тем более, когда мама давала уроки.
Мне было интересно, мама понемногу учила меня. Когда мне исполнилось лет пять, мама начала учить меня уже всерьез, вторник у нас был французский, когда не было никого из взрослых, мы с мамой говорили только по-французски. А четверг был немецкий.
Кроме того, мама учила меня шить. Это было необходимо, так как одежды в то время не было, в основном покупали старые вещи. Их необходимо было ремонтировать или перешивать. Через некоторое время мама купила швейную машинку «Зингер». Я слышала, как они говорили об ее покупке с папой. Мама говорила, что закрывают швейные мастерские, поэтому машинку можно купить дешево. Папа ответил - да, помолчал и добавил, кончился НЭП.
Клавдия одна из жилиц нашей квартиры, поглядев на «Зингер», пожалела, – жалко раньше не было, оно, поди, и обивку двери бы взяла, а то пришлось куртку из нее шить вручную, еще и шилом дырявить.
Когда мне было лет шесть, папа окончил институт, его взяли на работу инженером на завод, и нам дали комнату больше в другой коммунальной квартире.
Из обстановки этой комнаты, особо дорого мне было пианино, на котором мама часто играла. Она начала и нас с братом учить играть. Пианино было огромное, старое и какое-то солидное, иностранное, глядя на него можно было понять украинскую поговорку «маешь вещь», так часто говорил один из наших новых соседей Остап Семенович, особенно когда смотрел на Евлампию, еще одну соседку, она была примерно одного возраста с мамой, но раза в два шире. Евлампия как-то сказала про пианино - шо инструмент остался от буржуев. Оно так и стояло в комнате, когда мы в нее въехали. Да и вынести его было трудно, так как раньше это комната была больше. По словам Евлампии «цельная зала» и ее разгородили пополам. Большая дверь осталась в другой комнате, а через нашу маленькую пианино было не пронести. У меня к нему сразу возникло, что-то вроде уважения, и гордости за маму, что она на этом чуде так хорошо играет. Наверно это пианино повлияло и на меня, потому что мне вначале хотелось просто погладить его или посидеть за ним, а потом и научиться играть. Еще в памяти остался ковер над кроватью, на котором висели гитара и шашка отца.
Уже когда я была постарше, залезла на кровать и хотела вытащить шашку. В это время зашла мама, она вдруг закричала.
- Не трогай, не трогай это.
И медленно осела на пол. Я очень сильно испугалась. Может быть, поэтому я обратила внимание, что на шашке, да и на гитаре тоже, всегда было много пыли, их протирал только папа, а он делал это редко.
С ней, этой шашкой помню еще такое. Остап Семенович, когда мы только въехали, наорал на маму. Назвал ее как-то по-собачьи и добавил смоленская, хотя я не помню, что бы мама говорила, что она из Смоленска. Вообще-то он сказал как-то странно типа смолянская. Мама его наверняка бы морально придавила. Но папа был дома, он услышал и выскочил из комнаты с этой самой шашкой. Закричал.
- Я красный командир, да я сейчас тебя куркуля недоделанного ….
Потом немного отдышался.
- Еще. – Говорит. - Раз услышу, ты у меня петлюра хренова в ГПУ пойдешь.
Потом Остап Семенович хранил с нами нейтралитет.
Мама продолжала давать уроки, на их время меня с братом выставляли в коридор, как и прежней квартире, да и так мы часто играли в нем с другими ребятишками. Чтобы подышать воздухом, мама выводила нас на прогулку. Дворы были как колодцы, иногда из одного в другой попадали через подъезды, их называли проходными. И в подъездах, и во дворах было тяжело дышать. В сыром воздух висел тяжелый запах котов, помойки и гнили.
Поэтому мы шли в парк и играли там, это был праздник. Шли по улицам, они тоже пахли, причем все по-разному. Парк был не очень далеко, но и не близко. Там был совсем особый воздух, не сперто-гнилой воздух подъездов, не такой как на улицах. Воздух был легкий, им было приятно дышать. Сам парк, статуи в нем, интересные рассказы мамы о древних богах и героях, о деревьях, кустах и цветах. Она читала нам стихи, их она знала очень много. А особый праздник, когда мы выбирались из дома вчетвером с мамой и отцом, он обычно брал брата на руки, а меня сажал на шею, пока мы добирались до парка или какого-нибудь другого места.
Глава 2.Школа
Через год я пошла в школу. Появились новые знакомые и друзья.
Хотя папа получал хорошую по тем временам зарплату, жили мы все равно бедно. Швейная машинка нас сильно выручала. В начале 30-х годов и мальчишки, и девчонки ходили в основном в синих халатах, на ногах резиновые тапочки или парусиновые баретки на резиновой подошве. Мама сама шила нам с братом одежду и перешивала пальто. Мы выглядели аккуратно одетыми, а многие ребята ходили так, как будто на них надели мешок, только дырки прорезали для головы и рук.
Года через полтора в школе начались преобразования, создали комсомольскую ячейку, а потом стали создавать пионерский отряд. Когда я об этом рассказала маме, она испугалась, сказала, не вздумай ни куда вступать без моего разрешения. На следующий учебный год в нашем классе начали формировать звено октябрят. Меня в него не звали, помня наставление мамы сама не просилась. После нового года на перемене меня поймала девушка комсомолка, она была вожатой в звене нашего класса и сказала, что хотя я и не из пролетарской семьи, но меня могут принять в октябрята. Когда я сказала, что должна спросить разрешение у мамы, то она очень рассердилась, обругала меня гнилою интеллигенцией.
Мама, выслушав мой рассказ, посоветовалась с папой. Она перешила его гимнастерку, сделала ей подкладку. Получился модный в то время френч «сталинка». Вот в этом френче с орденом он сходил в школу и поговорил с комсомольцами. Потом комсорг школы вызвал меня, поругал за то, что я не рассказала, что мой отец красный кавалерист «да еще и на гражданке был комэском», награжден орденом красного знамени. Потом добавил - ладно, так как тебе скоро исполниться десять лет, то лучше сразу вступишь в пионеры.
В пионеры меня приняли в начале следующего учебного года. К тому времени у нас в школе уже был не отряд, а целая пионерская дружина.
Первое время мы практически ничего кроме пионерских собраний не проводили, было совсем не интересно, но через некоторое время к нам пришли несколько новых вожатых. Стали устраивать походы, организовывали помощь пожилым участникам революционного движения, устраивали походы в театры и клубы, в школе заработал агиткружок. Мы пели песни, ставили речевки и сценки на стихи Маяковского и других современных поэтов. Было весело и интересно.
Дома я начала активней помогать маме по хозяйству и научилась немного шить. Шить стало интереснее, появились журналы моделей: сезона, платьев, для индивидуального заказа. Даже в «Комсомольской правде» появилась рубрика «Мы хотим хорошо одеваться».
Модными стали «соколки» - трикотажные футболки в полоску с цветной шнуровкой, мы их все носили и ребята, и девушки.
На улицах появились женщины в крепдешиновых платьях, мужчины в бостоновых костюмах, в обуви из натуральной кожи и на каблуках. Платья были не прямые как раньше, а приталенные, юбки косого кроя.
К концу 30-х годов уже практически все наши знакомые одевались в зимние и демисезонные пальто, у них было по несколько платьев, юбок и блузок, и по две пары обуви. Но все равно люди одевались плохо, даже у женщин одежда неприглядная в основном белых, серых, коричневых и черных тонов.
Все больше было разговоров, что наша страна окружена врагами. Мы должны быть готовы дать им отпор, заработали спортивно-военные кружки, сдавали нормы ГТО. Проводились военные игры. Как и другие пионеры города, мы участвовали в сборе средств на самолет. От нашего Ленинграда самолет Родине.