Я хмыкнул, проговорив «подумаю», выходя в задумчивости на улицу. Единственный человек, кто мог мне сделать такой подарок, и делал их время от времени, был отец. Только вот это было в прошлом. Значит, кто-то другой? Но кому нужен такой художник как я? Уж тем более, делать подарки неизвестному творцу – верх странности!
Придя в мастерскую, я вновь принялся за работу. Единственная деталь, смутившая меня, была с картиной. От живых глаз по щекам потекла краска, оставив дорожки, подобные слёзам, придающие её лицу с яркой, солнечной улыбкой, грустный вид. Списав всё на вчерашнюю позднюю работу, и недостаток освещённости, в которой упустил такую деталь, я принялся исправлять полотно. Ещё одна странность: обычно в это время, девушка уже ждала меня, она приходила всегда в одно время и место, но сегодня, сколько бы я не работал, время от времени поглядывая в окно в тревожном ожидании, никого не было...
Ну, мало ли что бывает в жизни! Надеюсь, что она не заболела: всё же погода уже настроилась на близкие холода. Так-то уверив себя и настроив на позитивные мысли, продолжил работу.
И лишь спустя долгое время, отвлёкся от рисования, позволяя краске высохнуть. Полотно должно было быть сухим, чтобы лак хорошо лёг. Я закрыл дверь в мастерскую изнутри, перевернув табличку на «Закрыто», зашторил первый этаж и, подхватив газету, поднялся наверх. Солнечные лучи, едва проходящие через тяжёлые осенние тучи, заливали собой коридор.
Я сел за небольшой столик в своей комнате, налив чай и соорудив по-быстрому завтрак (несмотря на обеденное время), принялся читать свежую газету. Ничего особенного: праздники, преступления, какие-то события, происходящие в городе, некролог, который я хотел было пропустить, но... тут я обомлел.
Кровь в ужасе отлила от лица, а кружка с тёплым напитком замерла у самых губ. «Анабель Барлоу, дочь Эмануэля Барлоу, была обнаружена мёртвой в собственной комнате в поместье «Уютное гнёздышко». Сэр Барлоу отрицает, появившиеся слухи и утверждает, что никаких следов взлома, или убийства полицией не было обнаружено.
Юная наследница и одна из самых богатых невест Северного округа скончалась во сне. Семейный врач, господин Транд засвидетельствовал скоропостижную смерть от сердечного приступа. Похороны мисс Барлоу состоятся 14 октября. Она была...» Далее пресса не скупилась на детали жизни юной Анабель, а я сидел как оглушённый. Та, кого я ещё вчера видел в своей скромной обители, сейчас уже мертва.
Обычно люди говорят, что скорбь рождает смятение, у меня же не было ничего такого. Пустота, холодная, проедающая чернотой сердце и душу. Лишь хрупкий разум пытался отречься от этой мысли. О том, что по наивности, это могла быть не та Анабель, и что это лишь однофамилица. Упрямые попытки сердца отрицать факт, понимаемый разумом.
Я умылся холодной водой, и только сейчас заметил в отражении, как плохо на мне сказалась такая длительная работа: круги под впалыми глазами, небрежно собранные волосы на затылке, бледное лицо, «помятый» вид. Так странно, что мне об этом никто не говорил...
Мой слух зацепил звонок в дверь. Кто-то тряс и тряс несчастный колокольчик, будто желал вырвать ему кованый язык. Я вскинул голову, настороженно пытаясь понять, не показалось ли мне. Но ведь я вешал «закрыто»! Как всё не вовремя…
А вдруг! Всколыхнулось в душе. Вдруг смерть Анабель – это просто ошибка. Я знаю, читал где-то о том, что человек глубоко уснул, кажется, этот сон называют ленардическим или летангическим, - всегда плохо запоминал медицинские термины. А! – летаргическим. Его стали хоронить, а он проснулся. Может быть, и здесь так же. Девушка слишком юна и прекрасна, чтобы отдать её могиле…
Ринувшись вниз от мимолётной надежды, увидел, что за дверью никого нет. Пустая улица в сумеречном свете. Сильный ветер гонит опавшую листву, хлопает створками незакреплённых ставень. Едва удалось захлопнуть дверь и заложить её. Закрыть окна, и зашторить их.
Этот ураган успел похозяйствовать и в мастерской: приоткрылась снова форточка, порыв ветра раскачал колокол, разметал листы со стола. Я бросился собирать своё добро. А потом неожиданно осознал себя, сидящим в том же плетёном кресле, на которое не так давно опускалась Анабель. И воющим от тоски, как брошенный пёс. Пожалуй, я так плакал много лет назад, когда потерял матушку.
Тревога долго не отпускала меня, смешавшись с печалью. Или только сейчас я позволил ей выйти на свет? Предстать передо мной во всём ужасающем Цвете?
Нет, так нельзя, решил я и занялся делами.
Я нанёс лак на портрет, и перенёс её в самый верх здания, где для этого было выделено мной место. Вновь спустился в мастерскую, взял новый холст, и попытался что-то изобразить. Однако ничего путного не выходило. Так странно, я всегда мог творить, отправляя мысли в полёт, за которыми следовала рука. Сквозняк в этот раз умудрился обронить стакан с кистями, и я прикрыл форточку снова, ещё и занавесив это последнее окно.
Весь остаток дня я провёл в чистке студии, которую давно бы следовало сделать, пытаясь хоть как-то отвлечься от дурных мыслей. Они за столь долгое время, наконец, нашли брешь в моём разуме. И, ложась спать, уже на грани сна, услышал её голос «Заверши её», но тут же провалился в сон. В нём я блуждал по холмам, как в детстве, когда отец возил меня на природу. Прекрасную, дикую, неприкосновенную и чистую. Она зазывала своей гармонией, и я следовал за ней.
А потом я проснулся.
Мне показалось, что здесь был кто-то ещё. Чуть стул отодвинут в сторону от стола. Приоткрыта дверь в скромную комнату. Или всё это я оставил так, как есть? Поднявшись с трудом, также и заставил себя подняться за картиной наверх. Спустился с портретом вниз, старательно прикрепляя раму. Стоит, наверное, отдать картину её отцу. Даже если он мне не будет платить за неё, у него будет память о дочери, живая, запечатлённая красками.
Когда я доставал полотно, в которое собирался обернуть портрет, в дверной колокольчик уже не позвонили, а постучали в старое дерево входной двери. Твёрдо и настойчиво, не желая, кажется, мириться с вывеской на двери для столь раннего утра. Я приоткрыл её, взглянув на мужчину в дорогом чёрном костюме .
– Ирнаст Карей, я полагаю. – Отчеканил он. Только из-за этого, и осанки, я прикинул, что он мог быть военным. – Мой господин просил вам передать два письма, и сообщение, а также ответить на любые ваши вопросы. – И с этими словами он протянул мне два конверта. Почерки отличались. Один из них был явно женским. И от конверта шёл знакомый аромат духов, почти уже выветрившийся. – Сэр Барлоу также передал оплату за портрет юной мисс Барлоу.
– Сейчас я принесу по-...
– Постойте. – Перебил меня незнакомец. – По завещанию Анабель, картина должна остаться у вас. Она выразила это как «последнее желание, оставить печальному художнику портрет, ведь я видела, как он занимает ум творца, и вызывает наиестественнейшую из всех улыбок». Мой господин просил передать следующее: «я уважаю решение моей дочери, и я верю, что она не только была добра ко всем, но и разбиралась в людях настолько, что, выражая кому-либо свою благосклонность, делала это неспроста».
Он передал мне оплату. Многим свыше той, на которую мы договаривались с мисс Барлоу. Я ничего не мог сказать. Я лишь стоял, с широко распахнутыми глазами, не в силах ни отказаться от не заслуженной мной оплаты, ни спросить хоть что-то у, по-видимому, слуги их дома.
– Могу ли я взглянуть на портрет? – Нарушил молчание мужчина. Я лишь кивнул, пробормотав, «разумеется, сэр», положил осторожно всё на стойку, и после, переставив картину удобнее, снял полотно. Изумление на лице мужчины меня удивило. – Она – такая же самая, мисс Анабель Барлоу, какая и была в жизни. Молодая госпожа была права на ваш счёт. Думаю, господина обрадует эта весть.
Я промолчал. Часть меня радовалась столь высокой оценке, но сам вид этой картины, будто причинял мне боль. Я не мог подобрать достойных слов. Даже не заметил, как осунулись плечи, а взгляд сполз с полотна на старые деревянные половицы.
– Вы, вероятно, не знаете, но весь этот год, она будто бы покровительствовала всем нуждающимся. – Растроганно поделился гость. – Действительно, нуждающимся в чём-либо. Не всегда господин Барлоу был доволен её поступками, но она продолжала помогать другим людям, не требуя ничего в ответ. Однажды она рассказала и о художнике, который одиноко рисовал в Рейзентском парке, у озера. После этого просила некоторых слуг о помощи. Она хотела разыскать его.
Я вспомнил этот день. Один из немногих дней, когда я выходил на пленэр, запечатлевая гармонию природы. У меня не было возможности выехать за город тогда. Я видел и людей, что иногда посматривали в мою сторону. Среди них были и знатные господа, и прекрасные леди. Я был, как всегда, поглощён работой, не замечая ничего вокруг.
– Сэр... – проговорил я негромко, когда он собирался выходить из мастерской, – вы не могли бы сказать мне честно, почему она умерла? Кто повинен в её смерти? Мне кажется, она едва ли заслуживала такой участи!
– У Анабель были частые головные боли. Они не излечивались ничем. Вероятно, опухоль мозга, для юной девушки, возможно, это было благо. Лечащий врач давно подозревал, что всё это закончится трагично. Он предполагал худшее: потеря памяти, ориентации в пространстве и что-то ещё… Как он говорил? М-м-м, жизнь растения или … Всё не хорошо, как ни рассуждай. – Слуга тряхнул головой, будто бы стряхивая ненужные мысли. - Мистер Карей, я надеюсь, вы распорядитесь последней волей мисс Барлоу разумно. Хорошого дня. – И вышел, прикрыв осторожно дверь за собой.
Колокольчики над ней жалобно звякнули, оставляя меня вновь в пустоте, и объятиях печали. Я вывесил потрет в мастерской. Это был верх моей творческой мысли. Лучшая работа, один взгляд на которую у меня вызывал боль. Я снова прикрыл её полотном. Невежественно, но я не мог поступить по-другому. Я погасил лампу, оставив её на столике у картины, закрыл все шторы, как раздался звонок. Теперь уже телефона, о котором, я признаться, забыл, так редко он меня беспокоил.
– Добрый день. Мастерская Ирнаста Карея. – Проговорил я однотонно и заученно.
– Боже правый, Ирнаст! Прости, что дал тебе эту треклятую газету! – Раскаянно раздалось из трубки. Я опустил голову. – Если бы я знал, что там про неё напишут, ни за что бы тебе в жизни не давал её прочесть. Ты узнал бы, конечно, но позже и…
– Всё хорошо, Бенджамин, – потёр я переносицу, совершенно не веря в свои слова, – давай поговорим обо всём этом лично? Я как раз собирался к тебе зайти, оплатить краски. Я надеюсь, что и поговорить удастся. Сейчас у тебя найдётся время? Или, быть может, ближе к вечеру? Знаю, что в это время у тебя много клиентов.
– Закрою магазин на часок, ничего не станется. Ради тебя, Ирнаст, я могу пойти на это.
Около получаса спустя, я уже сидел напротив Бэнджамина, с кружкой горячего чая, обхватив её двумя руками. Ящик с заказом расположился на стойке, и мой взгляд время от времени падал на них.
– Совсем дурно выглядишь, приятель, – сочувственно проговорил он. Я вспомнил своё отражение в зеркале, поднял глаза, и спросил «насколько?» – ну, похудел, лицо не выспавшееся, ссутулился весь – отец бы твой не одобрил – ещё и одежда неряшливо одета натянута. Ты как вообще себя так запустить умудрился?
– Всего лишь... – тихо усмехнулся я себе под нос, – работал много. Как ты узнал о том, что это портрет мисс Барлоу я писал столько времени?
– Так я решил узнать, кто это тебе столь дорогой подарок сделал. Узнал о том, что некая «Белла» прославилась столь щедрыми поступками. После, конечно, осмотрев повнимательнее ящик, заметил махонькую надпись «специально для Анабель Барлоу». Ну, так, а что благородной даме от художника могло понадобится, и чего это она могла так щедро его отблагодарить? Только за прекрасную – а я в этом не сомневаюсь! – работу.
– Да ты – прекрасный сыщик, Бенжамин, как я погляжу.
– С неуплатой клиентов столкнёшься, и не таких разыскивать научишься!
Я выдохнул. Разговор потёк в совершенно другое русло, а мне стало немного легче. Я выплеснул всю печаль другу, открылся. Стало легче. Но намного ли? Мы обсуждали всё: его и мои работы, он рассказывал, кажется, что-то из своей жизни, даже успел застать его жену, которая ненадолго присоединилась к нам, шутливо жалуясь мне на супруга. В итоге вернулся я уже поздно. И обомлел.
Лампа была зажжена, а часть картины приоткрыта. И если поверить в то, что полотно сам слабо закрепил трясущимися руками, я ещё мог, но в то, что оставил лампу – едва ли! Я принялся осматривать мастерскую. Ни одна из картин не пропала, все окна были целы, и мои скромные пожитки никем тронуты ни были. Я даже осмотрел замки, слабо представляя, как они должны отличаться, если кто-то и проникал в мастерскую. Может, вор понял, что у меня нечего брать?
В раздумьях, я не сразу услышал, что играет мелодия шкатулки. Она стояла на стойке, рядом с конвертом. Я вспомнил о нём, но не нашёл в себе сил сломать восковую печать. Меня потянуло запечатлеть что-то. Я рисовал и рисовал, позволяя руке самой выводить линии на холсте, это было подобие вдохновения. Но лишь подобие. Одержимость некой идеей, неподвластной моему собственному разуму, и лишь почувствовав, что валюсь с ног, наконец, сконцентрировался на том, что вижу. Я рисовал будто галерею, охваченную пламенем, и пламя мне улыбалось. Портрет же в тусклом свете показался печальным. И меня охватила тоска с новой силой. Я сник, а после и вовсе сел у мольберта, не находя в себе сил подняться. В отражении одного из стёкол, я уловил смазанную фигуру, она будто стояла поодаль, протягивая ко мне руки. Но едва я попытался сфокусировать взгляд, как всё распалось. Я тянул руки к холодному стеклу, и это лишь моя рубашка отражалась в ней белым, смазанным очертанием.
И вновь тревожные ноты, которые прокатились по душе. Предчувствие чего-то столь ужасного, что я не мог бы передать ничем. В этих тревожных колебаниях я поднялся по лестнице, удерживая в дрожащих пальцах лампу.
Первые лучи рассветного солнца заливали багрянцем стёкла...
* * *
Утро в городе началось с ужасного события. Дом 35 на Роул-стрит был объят пламенем, которое пытались потушить уже около получаса, но здание было старым, обветшалым, из сухого просмолённого дерева. Его спасало лишь то, что около полудня вчера был дождь, и крыша промокла достаточно сильно, чтобы чуток укротить аппетиты могучей стихии.
Мистер Барлоу ехал в крытом экипаже, но даже он заинтересовался, отринув скорбь. Постучал по крыше тростью, и приоткрыл окно, наблюдая за тем, как люди тушат огонь. Удача была на их стороне, и нехотя пламя гасло.
Толпа зевак, и просто небезразличных людей, собралась вокруг здания. Кто-то, кажется, даже плакал (или изображал плач). А из него выносили обгорелые полотна. Некоторые из них были даже в приличном состоянии. И вот, когда Эмануэль уже думал уезжать, вынесли потрет, с которого на него смотрели хорошо знакомые, живые глаза его дочери. Её улыбка была такой же, какой он видел всегда. Золотые кудри обрамляли лицо, непослушные пряди выглядывали из-под шляпки. Руки сложены на коленях.
Мужчина тут же выскочил из экипажа, а следом за ним и, ничего не понимающий слуга.
Придя в мастерскую, я вновь принялся за работу. Единственная деталь, смутившая меня, была с картиной. От живых глаз по щекам потекла краска, оставив дорожки, подобные слёзам, придающие её лицу с яркой, солнечной улыбкой, грустный вид. Списав всё на вчерашнюю позднюю работу, и недостаток освещённости, в которой упустил такую деталь, я принялся исправлять полотно. Ещё одна странность: обычно в это время, девушка уже ждала меня, она приходила всегда в одно время и место, но сегодня, сколько бы я не работал, время от времени поглядывая в окно в тревожном ожидании, никого не было...
Ну, мало ли что бывает в жизни! Надеюсь, что она не заболела: всё же погода уже настроилась на близкие холода. Так-то уверив себя и настроив на позитивные мысли, продолжил работу.
И лишь спустя долгое время, отвлёкся от рисования, позволяя краске высохнуть. Полотно должно было быть сухим, чтобы лак хорошо лёг. Я закрыл дверь в мастерскую изнутри, перевернув табличку на «Закрыто», зашторил первый этаж и, подхватив газету, поднялся наверх. Солнечные лучи, едва проходящие через тяжёлые осенние тучи, заливали собой коридор.
Я сел за небольшой столик в своей комнате, налив чай и соорудив по-быстрому завтрак (несмотря на обеденное время), принялся читать свежую газету. Ничего особенного: праздники, преступления, какие-то события, происходящие в городе, некролог, который я хотел было пропустить, но... тут я обомлел.
Кровь в ужасе отлила от лица, а кружка с тёплым напитком замерла у самых губ. «Анабель Барлоу, дочь Эмануэля Барлоу, была обнаружена мёртвой в собственной комнате в поместье «Уютное гнёздышко». Сэр Барлоу отрицает, появившиеся слухи и утверждает, что никаких следов взлома, или убийства полицией не было обнаружено.
Юная наследница и одна из самых богатых невест Северного округа скончалась во сне. Семейный врач, господин Транд засвидетельствовал скоропостижную смерть от сердечного приступа. Похороны мисс Барлоу состоятся 14 октября. Она была...» Далее пресса не скупилась на детали жизни юной Анабель, а я сидел как оглушённый. Та, кого я ещё вчера видел в своей скромной обители, сейчас уже мертва.
Обычно люди говорят, что скорбь рождает смятение, у меня же не было ничего такого. Пустота, холодная, проедающая чернотой сердце и душу. Лишь хрупкий разум пытался отречься от этой мысли. О том, что по наивности, это могла быть не та Анабель, и что это лишь однофамилица. Упрямые попытки сердца отрицать факт, понимаемый разумом.
Я умылся холодной водой, и только сейчас заметил в отражении, как плохо на мне сказалась такая длительная работа: круги под впалыми глазами, небрежно собранные волосы на затылке, бледное лицо, «помятый» вид. Так странно, что мне об этом никто не говорил...
Мой слух зацепил звонок в дверь. Кто-то тряс и тряс несчастный колокольчик, будто желал вырвать ему кованый язык. Я вскинул голову, настороженно пытаясь понять, не показалось ли мне. Но ведь я вешал «закрыто»! Как всё не вовремя…
А вдруг! Всколыхнулось в душе. Вдруг смерть Анабель – это просто ошибка. Я знаю, читал где-то о том, что человек глубоко уснул, кажется, этот сон называют ленардическим или летангическим, - всегда плохо запоминал медицинские термины. А! – летаргическим. Его стали хоронить, а он проснулся. Может быть, и здесь так же. Девушка слишком юна и прекрасна, чтобы отдать её могиле…
Ринувшись вниз от мимолётной надежды, увидел, что за дверью никого нет. Пустая улица в сумеречном свете. Сильный ветер гонит опавшую листву, хлопает створками незакреплённых ставень. Едва удалось захлопнуть дверь и заложить её. Закрыть окна, и зашторить их.
Этот ураган успел похозяйствовать и в мастерской: приоткрылась снова форточка, порыв ветра раскачал колокол, разметал листы со стола. Я бросился собирать своё добро. А потом неожиданно осознал себя, сидящим в том же плетёном кресле, на которое не так давно опускалась Анабель. И воющим от тоски, как брошенный пёс. Пожалуй, я так плакал много лет назад, когда потерял матушку.
Тревога долго не отпускала меня, смешавшись с печалью. Или только сейчас я позволил ей выйти на свет? Предстать передо мной во всём ужасающем Цвете?
Нет, так нельзя, решил я и занялся делами.
Я нанёс лак на портрет, и перенёс её в самый верх здания, где для этого было выделено мной место. Вновь спустился в мастерскую, взял новый холст, и попытался что-то изобразить. Однако ничего путного не выходило. Так странно, я всегда мог творить, отправляя мысли в полёт, за которыми следовала рука. Сквозняк в этот раз умудрился обронить стакан с кистями, и я прикрыл форточку снова, ещё и занавесив это последнее окно.
Весь остаток дня я провёл в чистке студии, которую давно бы следовало сделать, пытаясь хоть как-то отвлечься от дурных мыслей. Они за столь долгое время, наконец, нашли брешь в моём разуме. И, ложась спать, уже на грани сна, услышал её голос «Заверши её», но тут же провалился в сон. В нём я блуждал по холмам, как в детстве, когда отец возил меня на природу. Прекрасную, дикую, неприкосновенную и чистую. Она зазывала своей гармонией, и я следовал за ней.
А потом я проснулся.
Мне показалось, что здесь был кто-то ещё. Чуть стул отодвинут в сторону от стола. Приоткрыта дверь в скромную комнату. Или всё это я оставил так, как есть? Поднявшись с трудом, также и заставил себя подняться за картиной наверх. Спустился с портретом вниз, старательно прикрепляя раму. Стоит, наверное, отдать картину её отцу. Даже если он мне не будет платить за неё, у него будет память о дочери, живая, запечатлённая красками.
Когда я доставал полотно, в которое собирался обернуть портрет, в дверной колокольчик уже не позвонили, а постучали в старое дерево входной двери. Твёрдо и настойчиво, не желая, кажется, мириться с вывеской на двери для столь раннего утра. Я приоткрыл её, взглянув на мужчину в дорогом чёрном костюме .
– Ирнаст Карей, я полагаю. – Отчеканил он. Только из-за этого, и осанки, я прикинул, что он мог быть военным. – Мой господин просил вам передать два письма, и сообщение, а также ответить на любые ваши вопросы. – И с этими словами он протянул мне два конверта. Почерки отличались. Один из них был явно женским. И от конверта шёл знакомый аромат духов, почти уже выветрившийся. – Сэр Барлоу также передал оплату за портрет юной мисс Барлоу.
– Сейчас я принесу по-...
– Постойте. – Перебил меня незнакомец. – По завещанию Анабель, картина должна остаться у вас. Она выразила это как «последнее желание, оставить печальному художнику портрет, ведь я видела, как он занимает ум творца, и вызывает наиестественнейшую из всех улыбок». Мой господин просил передать следующее: «я уважаю решение моей дочери, и я верю, что она не только была добра ко всем, но и разбиралась в людях настолько, что, выражая кому-либо свою благосклонность, делала это неспроста».
Он передал мне оплату. Многим свыше той, на которую мы договаривались с мисс Барлоу. Я ничего не мог сказать. Я лишь стоял, с широко распахнутыми глазами, не в силах ни отказаться от не заслуженной мной оплаты, ни спросить хоть что-то у, по-видимому, слуги их дома.
– Могу ли я взглянуть на портрет? – Нарушил молчание мужчина. Я лишь кивнул, пробормотав, «разумеется, сэр», положил осторожно всё на стойку, и после, переставив картину удобнее, снял полотно. Изумление на лице мужчины меня удивило. – Она – такая же самая, мисс Анабель Барлоу, какая и была в жизни. Молодая госпожа была права на ваш счёт. Думаю, господина обрадует эта весть.
Я промолчал. Часть меня радовалась столь высокой оценке, но сам вид этой картины, будто причинял мне боль. Я не мог подобрать достойных слов. Даже не заметил, как осунулись плечи, а взгляд сполз с полотна на старые деревянные половицы.
– Вы, вероятно, не знаете, но весь этот год, она будто бы покровительствовала всем нуждающимся. – Растроганно поделился гость. – Действительно, нуждающимся в чём-либо. Не всегда господин Барлоу был доволен её поступками, но она продолжала помогать другим людям, не требуя ничего в ответ. Однажды она рассказала и о художнике, который одиноко рисовал в Рейзентском парке, у озера. После этого просила некоторых слуг о помощи. Она хотела разыскать его.
Я вспомнил этот день. Один из немногих дней, когда я выходил на пленэр, запечатлевая гармонию природы. У меня не было возможности выехать за город тогда. Я видел и людей, что иногда посматривали в мою сторону. Среди них были и знатные господа, и прекрасные леди. Я был, как всегда, поглощён работой, не замечая ничего вокруг.
– Сэр... – проговорил я негромко, когда он собирался выходить из мастерской, – вы не могли бы сказать мне честно, почему она умерла? Кто повинен в её смерти? Мне кажется, она едва ли заслуживала такой участи!
– У Анабель были частые головные боли. Они не излечивались ничем. Вероятно, опухоль мозга, для юной девушки, возможно, это было благо. Лечащий врач давно подозревал, что всё это закончится трагично. Он предполагал худшее: потеря памяти, ориентации в пространстве и что-то ещё… Как он говорил? М-м-м, жизнь растения или … Всё не хорошо, как ни рассуждай. – Слуга тряхнул головой, будто бы стряхивая ненужные мысли. - Мистер Карей, я надеюсь, вы распорядитесь последней волей мисс Барлоу разумно. Хорошого дня. – И вышел, прикрыв осторожно дверь за собой.
Колокольчики над ней жалобно звякнули, оставляя меня вновь в пустоте, и объятиях печали. Я вывесил потрет в мастерской. Это был верх моей творческой мысли. Лучшая работа, один взгляд на которую у меня вызывал боль. Я снова прикрыл её полотном. Невежественно, но я не мог поступить по-другому. Я погасил лампу, оставив её на столике у картины, закрыл все шторы, как раздался звонок. Теперь уже телефона, о котором, я признаться, забыл, так редко он меня беспокоил.
– Добрый день. Мастерская Ирнаста Карея. – Проговорил я однотонно и заученно.
– Боже правый, Ирнаст! Прости, что дал тебе эту треклятую газету! – Раскаянно раздалось из трубки. Я опустил голову. – Если бы я знал, что там про неё напишут, ни за что бы тебе в жизни не давал её прочесть. Ты узнал бы, конечно, но позже и…
– Всё хорошо, Бенджамин, – потёр я переносицу, совершенно не веря в свои слова, – давай поговорим обо всём этом лично? Я как раз собирался к тебе зайти, оплатить краски. Я надеюсь, что и поговорить удастся. Сейчас у тебя найдётся время? Или, быть может, ближе к вечеру? Знаю, что в это время у тебя много клиентов.
– Закрою магазин на часок, ничего не станется. Ради тебя, Ирнаст, я могу пойти на это.
Около получаса спустя, я уже сидел напротив Бэнджамина, с кружкой горячего чая, обхватив её двумя руками. Ящик с заказом расположился на стойке, и мой взгляд время от времени падал на них.
– Совсем дурно выглядишь, приятель, – сочувственно проговорил он. Я вспомнил своё отражение в зеркале, поднял глаза, и спросил «насколько?» – ну, похудел, лицо не выспавшееся, ссутулился весь – отец бы твой не одобрил – ещё и одежда неряшливо одета натянута. Ты как вообще себя так запустить умудрился?
– Всего лишь... – тихо усмехнулся я себе под нос, – работал много. Как ты узнал о том, что это портрет мисс Барлоу я писал столько времени?
– Так я решил узнать, кто это тебе столь дорогой подарок сделал. Узнал о том, что некая «Белла» прославилась столь щедрыми поступками. После, конечно, осмотрев повнимательнее ящик, заметил махонькую надпись «специально для Анабель Барлоу». Ну, так, а что благородной даме от художника могло понадобится, и чего это она могла так щедро его отблагодарить? Только за прекрасную – а я в этом не сомневаюсь! – работу.
– Да ты – прекрасный сыщик, Бенжамин, как я погляжу.
– С неуплатой клиентов столкнёшься, и не таких разыскивать научишься!
Я выдохнул. Разговор потёк в совершенно другое русло, а мне стало немного легче. Я выплеснул всю печаль другу, открылся. Стало легче. Но намного ли? Мы обсуждали всё: его и мои работы, он рассказывал, кажется, что-то из своей жизни, даже успел застать его жену, которая ненадолго присоединилась к нам, шутливо жалуясь мне на супруга. В итоге вернулся я уже поздно. И обомлел.
Лампа была зажжена, а часть картины приоткрыта. И если поверить в то, что полотно сам слабо закрепил трясущимися руками, я ещё мог, но в то, что оставил лампу – едва ли! Я принялся осматривать мастерскую. Ни одна из картин не пропала, все окна были целы, и мои скромные пожитки никем тронуты ни были. Я даже осмотрел замки, слабо представляя, как они должны отличаться, если кто-то и проникал в мастерскую. Может, вор понял, что у меня нечего брать?
В раздумьях, я не сразу услышал, что играет мелодия шкатулки. Она стояла на стойке, рядом с конвертом. Я вспомнил о нём, но не нашёл в себе сил сломать восковую печать. Меня потянуло запечатлеть что-то. Я рисовал и рисовал, позволяя руке самой выводить линии на холсте, это было подобие вдохновения. Но лишь подобие. Одержимость некой идеей, неподвластной моему собственному разуму, и лишь почувствовав, что валюсь с ног, наконец, сконцентрировался на том, что вижу. Я рисовал будто галерею, охваченную пламенем, и пламя мне улыбалось. Портрет же в тусклом свете показался печальным. И меня охватила тоска с новой силой. Я сник, а после и вовсе сел у мольберта, не находя в себе сил подняться. В отражении одного из стёкол, я уловил смазанную фигуру, она будто стояла поодаль, протягивая ко мне руки. Но едва я попытался сфокусировать взгляд, как всё распалось. Я тянул руки к холодному стеклу, и это лишь моя рубашка отражалась в ней белым, смазанным очертанием.
И вновь тревожные ноты, которые прокатились по душе. Предчувствие чего-то столь ужасного, что я не мог бы передать ничем. В этих тревожных колебаниях я поднялся по лестнице, удерживая в дрожащих пальцах лампу.
Первые лучи рассветного солнца заливали багрянцем стёкла...
* * *
Утро в городе началось с ужасного события. Дом 35 на Роул-стрит был объят пламенем, которое пытались потушить уже около получаса, но здание было старым, обветшалым, из сухого просмолённого дерева. Его спасало лишь то, что около полудня вчера был дождь, и крыша промокла достаточно сильно, чтобы чуток укротить аппетиты могучей стихии.
Мистер Барлоу ехал в крытом экипаже, но даже он заинтересовался, отринув скорбь. Постучал по крыше тростью, и приоткрыл окно, наблюдая за тем, как люди тушат огонь. Удача была на их стороне, и нехотя пламя гасло.
Толпа зевак, и просто небезразличных людей, собралась вокруг здания. Кто-то, кажется, даже плакал (или изображал плач). А из него выносили обгорелые полотна. Некоторые из них были даже в приличном состоянии. И вот, когда Эмануэль уже думал уезжать, вынесли потрет, с которого на него смотрели хорошо знакомые, живые глаза его дочери. Её улыбка была такой же, какой он видел всегда. Золотые кудри обрамляли лицо, непослушные пряди выглядывали из-под шляпки. Руки сложены на коленях.
Мужчина тут же выскочил из экипажа, а следом за ним и, ничего не понимающий слуга.
