- Каждый из них неповторим, ибо это его взгляд на мир, на жизнь. Мир он пропускает через себя, через свои идеалы, знания, чувства, отображая все это в своих произведениях. Поэтому творчество художника, писателя особенно ценно. Он зорче других видит, и то, что создает он - уже никто не создаст! Не будет другого такого Левитана, другого такого Пушкина или, допустим, Моцарта, ибо они оригинальны и их творения - это их мир.
- А, допустим, ученые, их вклад тоже ценен? - спросила Таня.
- Безусловно, наука двигает общество вперед, она движет разум, а художник, больше - чувства. Ученые двигают общество вперед технически, а писатели, художники, артисты, музыканты, скульпторы - духовно. И то, и другое, безусловно, важно. Но, заметь, что сейчас в обществе, довольно-таки развитом в техническом отношении, так не хватает духовности. Люди озлоблены, опустились до уровня одного только потребления и живут, довольствуясь малым, только для себя. А надо жить, еще думая и о других, любить окружающее и окружающих. И идеалы Любви, Добра и Красоты воспитываются только искусством. Открытие в науке рано или поздно произойдет, если его не сделает один, так сделает другой. А книгу написать может только один человек, никто такую же уже не напишет, ибо у другого, и книга будет совсем другой.
Таня задумалась. Ветерок играл ее волосами, она, то и дело, убирала их с лица.
- Вот все говорят - нужно воспитывать искусством. Но ведь далеко не все люди могут воспринимать искусство, - сказала она, глядя куда-то вдаль. – Я знаю многих людей, которых, кажется, ничем не проймешь, не взволнуешь, не заденешь. Они как в глухой броне, только смеются над всем этим.
- Это люди немного другого склада ума и души. Их ум слишком конкретен, они не могут открыть свое сердце... Возможно, у таких еще с детских лет не воспитали чувство прекрасного. А кто-то еще и не умеет мыслить абстрактно…
- А у нас в школе преподается эстетика, изобразительное искусство, но все равно есть ухмыляющиеся и циничные, и они своими насмешками часто мешают другим воспринимать искусство.
- Ну, из них совсем не обязательно вырастут циники и скептики. У некоторых это просто мальчишеская бравада. Она с возрастом обычно проходит. Но все же ты затронула серьезную тему. Цинизм и скепсис могут глубоко войти в человека, и он, даже при больших умственных задатках, может «заболеть» ими на всю жизнь. Хорошо, если ума хватит на удержание равновесия и такой человек просто относиться будет ко всему с сомнением. Это нормально, бывает и такой склад ума у человека, но, при условии, что его сердце и его душа будут при этом работать... Но может получиться и умный, холодный, ухмыляющийся мерзавец, идущий к цели, переступая через других, делая карьеру. Такие мне неприятны, хотя это уже человеческая трагедия. А начало всему, конечно же, неправильное воспитание дома, плохое окружение, засасывающее человека….
Разговор давно принял серьезный и интересный оборот, ибо Таня уже начала задумываться над подобными вопросами. Откуда берется плохое в людях? Читая книги, наблюдая жизнь, она замечала, как, иногда, сама жизнь выхолащивала хорошее в человеке, когда он погружался в эту пучину.
- А можно противостоять окружению? - спросила она Антона, который задумчиво присел на каменный барьер, окружавший парковый пруд.
- Да, если у человека есть нравственный и духовный стержень. А он формируется, конечно же, воспитанием, а также литературой и искусством, чаще всего путем самообразования. Ибо в школе, в общем-то, и нет эстетики, как таковой, как предмета. В школах почти никак не преподается ни творчество писателей мирового значения, ни творчество мастеров искусств, например, живописцев, скульпторов, кинематографистов… Предметы ИЗО, музыки – на нижайшем уровне. Часто нет необходимой техники. … Да и вид школы снаружи и внутри бывает антиэстетичным. А это большой урон в деле воспитания личности.
- Но все же, среди людей, есть и приятная противоположность тем, о ком говорится, - решила подсказать упрямая Таня.
- Да, есть. И их много. И это не только духовная основа общества - писатели, художники, ученые. И среди простых людей есть, только не проявили себя до конца. … Бывая на рыбалке, я беседовал с некоторыми рыбаками. Это люди разных профессий: водители, колхозники, инженеры, учителя, рабочие заводов. Ты не поверишь, Таня, как многие из них тонко чувствуют природу! И этому их почти никто не учил! Это в их душах! И это восторженное отношение людей к окружающему миру нужно подмечать, развивать! А у других – интерес к книгам, к хорошему серьезному кинематографу. Это дает многое, очень многое. Многое формирует, сдвигает горы, переворачивает сознание. Особенно если это закладывается в детстве. Вот большинство таких людей и ходят на выставки. Смотри, как подолгу они простаивают у картин…
- А вот меня, например, почти ничему никто не учил.
- Ты молодец, - похвалил, улыбнувшись, Антон. – Ты почти все сама, да мы, вот, вовремя подвернулись. Есть ведь и такие, кто утончал свои чувства, воспитывал себя духовно, а потом под ударами тяжелых жизненных обстоятельств падал. У этих людей надломлена воля, распадается духовный стержень. Таким людям надо помогать.
- Но как? Протянуть им руку помощи? Любить их, объяснять им, показывать картины, фильмы?
- Конечно. Иногда одна прекрасная картина или даже один взгляд в толпе разбудят человека, сердце его встрепенется, потянется зеленый росток, но тяжелые обстоятельства вновь сломают его. Для этого и существуют люди, которые пишут картины, книги, пробуждают чувство прекрасного, лечат, спасают души… Ох, что-то мы увлеклись серьезными разговорами, Таня.
- Нет, Антон, мне это безумно интересно, - сказала Таня. – А вот вы пишите картины, разве вы лично не получаете от этого удовлетворение?
- Конечно, получаю, иначе не писал бы.
- А не думаете, что другим людям может это не понравится?
- Знаешь, что… Конечно, я во многом тружусь для себя, но при этом так заразительно хочется поделиться с кем-то другим тем прекрасным, что я вижу. Но если бы я работал только для того, чтобы работать, то есть - не вкладывая душу, как-бы по заказу, или на публику, и не испытывал бы при этом никакого удовлетворения, то не написал бы и одной картины. Наверное, это такой разумный эгоизм. Мне это нравится и нравится другому, и то, что это нравится другому, зажигает меня на дальнейший труд. А работа только ради денег, положения, дешевого эпатажа, когда наплевать на людей. … Это страшно. … Вообще эгоизм – спорная тема, непочатый край размышлений.
Таня заметила, что у Володи купили два офорта.
- Повезло, - сказал он. И добавил для Тани: - А вообще-то покупают немного, потому, что дорого.
Какая-то пожилая женщина долго смотрела «Лебедей», написанных Антоном, а затем, не торгуясь, купила и поблагодарила. Немного рассеянно, но довольно, она пошла дальше по парку, бережно сжимая в руках драгоценную покупку.
- Ну вот, дело идет, - говорил весело Володя.
Так в разговорах, размышлениях пролетал день.
К середине дня в отдаленной части парка, среди художников стал возникать неясный глухой шум, волнами долетавший до Антона, Володи и Тани. Слышались споры, с отдельными громкими возгласами, чей-то хрипловатый голос что-то доказывал.
- Видимо пожаловало какое-то начальство, - сказал Володя. – Сейчас будут придираться насчет цен, тематики и прочего…
Антон ушел в толпу, узнать, в чем дело. Вернулся он скоро, был хмур, махал рукой, что-то шепнул Володе на ухо. Лицо последнего стало сосредоточенным и замкнутым.
- Могут и разогнать, - сказал Антон Тане.
Таня хотела спросить его о сути дела, но не успела.
Толпа разошлась, и вот уже полотна соседних художников разглядывала группа представительных мужчин. Пожилой, достаточно крепкий человек, в дорогом сером пальто и шляпе, что-то громко говорил, указывая рукою в перчатке. Его спутник – длинный и худой, что-то отмечал в блокноте. Третий – молодой, маленький, временами щелкал фотоаппаратом, то отходя, то приседая, выбирая нужный ракурс. За ними шел милиционер.
Тане стал слышен отрывок их разговора:
- … Но отражения жизни народа, как не было, так и нет. … Где трудовые подвиги рабочих? Или колхозников? Где все это? Что это за полосы и круги? А тут просто краской наляпано. Мазня какая-то! Ничего непонятно, неудобно смотреть! А вам самим не стыдно? А сколько стоит эта…? С ума сошли!
Пожилой покачал головой, поправив шляпу и весь преисполненный достоинства, двинулся дальше, одновременно махая перчаткой, что-то выговаривая длинному. Тот кивал, вздыхая и разводя руками.
Они остановились у картин Володи и Антона. Цепкий, скептический взгляд пожилого мужчины, быстро скользил по полотнам.
Длинный, опережая своего начальника, сразу набросился:
- А где трудовые будни? Где то, что понятно и близко народу?
- Откуда вы знаете, что именно понятно и близко народу? Вы сами дома у себя картины вешаете? Неужели передовиков-комбайнеров? – сказал Володя.
Длинный махнул рукой, переглянувшись с начальником ухмылками.
- Это народу тоже понятно, - сказал Антон. – Вы спросите об этом у людей. Мы воспитываем чувство красоты, стремление к идеалу. А что касается стилей, тем, то они разные…
Длинный перебил, процедив сквозь зубы:
- В колхоз, на поле надо выезжать и видеть, как там трудятся люди.
- Но об этом уже сотни раз писали. Я предпочитаю писать о вечном…
Молчавший пожилой мужчина подал голос:
- Ну, тут, в общем-то, красиво написано. Но это же декадентство, Виктор Петрович. Буржуазный дух, упадок культуры. В работах нет реализма! Зато секс и порнография имеются, это, пожалуйста.
И он указал на портрет женщины у зеркала, сидящей полуобнаженной.
- Нет, это не пройдет. В таком виде не пройдет, ни в коем случае, - покачал головой длинный Виктор Петрович.
Антон вмешался.
- Простите, но перед вами отнюдь не порнография. Обнаженное тело писали все художники всех времен и народов, стараясь при этом передать красоту человека. Вы вспомните статуи древних греков. Вам известен Пракситель? А «Венера с зеркалом» Веласкеса? А «Маха» Гойи? Красота вдохновляет людей, их нужно воспитывать на красоте! Тогда меньше вокруг будет некрасивого и уродливого.
- Что вы мне здесь лекции о красоте читаете? – возмутился, тот, кого называли Виктором Петровичем. – Я сам все знаю. Но у вас слишком уж откровенно все изображено. В общем – то все это - буржуазные штучки!
- Не могли одетой эту барышню нарисовать? – подхватил, ухмыляясь, человек с фотоаппаратом.
- Может быть, в робе или в комбинезоне? – также иронично и едко сказал Антон. – Это была бы, по-вашему, норма приличия.
Начальник, сощурившись, сказал:
- Ничего не хочу слышать! Никаких оправданий! Голых тел не должно быть. Это развращает молодежь, падает нравственность!
Вмешался Володя:
- Да чем больше будет запретов, тем больше и будет разврата. Будут покупать непристойные, действительно антиэстетические порножурналы, начнутся всяческие отклонения. А на красоте истинной люди воспитываются, она вечна. Ведь в человеческом теле нет ничего дурного…
- Бросьте вы, - сказал начальник, явно не желая вступать в дискуссию. – Все вы мастера болтать языком. Всех вас пора уже за решетку за растление.
И повернувшись, добавил:
- Виктор Петрович, чтобы я этого больше не видел. Как хотите!
- Так что же тогда можно? – спросил Антон, с таким отчаянием в голосе, что Володя дернул его за рукав.
Таня с горечью наблюдала всю эту сцену. Преодолевая неизбежное колебание, она всей своей душой чувствовала: «Быть этого не может. Не может быть, чтобы все было плохо. Нет, наоборот, это прекрасно, удивительно! Нет, эти люди жестоко ошибаются».
В это время Володя лихорадочно доказывал главному начальнику допустимость в советском искусстве обнаженной натуры, вспоминал скульптуру Шадра, и то, что в советских изданиях, и в музеях подобное имеется, но тот, слабо отвечая, все махал пренебрежительно рукой. Собравшись было идти дальше, он остановился у последней Володиной картины, изображавшей огромное заходящее солнце, спроси цену и тут же преувеличенно громко удивился:
- За такую мазню! Тут же ничего разобрать нельзя! Почему так дорого?
Володя развел руками:
- Краски, работа…
- Безобразие, - ругался пожилой начальник. – Развели тут спекулянтов. Работать надо, а они, понимаете, мазюкают! Тунеядцы! Пора с этим кончать.
Последние слова он сказал немного тише и адресовал их длинному, затем двинулся дальше, а за ним покатилась его немногочисленная, согласная и кивающая свита.
Милиционер пристально посмотрел на Володю, улыбающегося и по привычке дергающего себя за кончик бородки, окинул взглядом молчащего, склонившего голову Антона и пошел дальше.
- Как у него глаза не выскочили, - пошутил Володя.
- Невежественные люди, - печально вздохнул Антон.
Тут же их внимание привлек мужчина в очках, который держал за руку мальчика.
- Боже, какое чудо, - говорил он, рассматривая «Бурю на море». – Посмотри, какие волны, корабль… И сколько? А.… Эх мало денег, не хватает…
- Много не хватает? – спросил участливо Антон.
- Увы! – махнул рукой мужчина, собираясь уходить, но все еще не могущий оторвать глаз от картины. – Аванс небольшой получил.
- Берите, уступаю полцены, - сказал Антон.
Мужчина, с блеснувшей радостью в глазах, засуетился, доставая деньги, благодарно глядя то на Антона, то на картину.
Он удалялся вместе с мальчиком за руку и запакованной картиной, а Таня, глядя им вслед, испытывала неподдельную радость и облегчение.
За последующие полтора часа они продали еще две небольших картины, что было довольно удачно для сегодняшнего дня.
Внезапно тихий шумок выставки прорезал громкий звук голоса в мегафоне.
- Граждане спекулянты! Просьба немедленно очистить территорию парка. Выставка закрывается и запрещается!
- Это почему же? За что? – спросила Таня.
- Вот из-за этого начальства, - сказал Антон.
Послышались голоса.
- Я бы не ушел, принципиально.
- Ребята, художники, останемся здесь!
- Хуже будет!
- Чего уж может быть хуже! Они нас отсюда прогонят, а потом уже нигде собираться не дадут.
- Правильно, правильно, - зашумели голоса.
Никто почти не тронулся с места, все были взволнованы и напряжены.
Мегафон еще раз повторил объявление.
Но мастера не умолкали.
- Они издеваются над нами! Мы что же, не люди, нам и творить нельзя, и общаться нельзя!
- Они скоро и воздухом запретят нам дышать! За людей не считают! - громко кричал кто-то.
Прокатились и замерли волны возмущения. В груди у Тани постепенно нарастал гнев.
Через двадцать минут в парк ворвался огромный МАЗ с фургоном защитного цвета. Он распугивал прохожих, неистово сигналя, опрокинул несколько картин, остановился, а затем стал пятиться назад.
- Ты смотри, куда едешь!
- Что вы делаете!? – раздавались возмущенные голоса.
Все были поражены грубостью и бесцеремонностью неизвестного водителя. Тяжело зачмыхав, автомобиль остановился. Из кабины спрыгнул здоровенный детина, с круглым, заросшим щетиной лицом, в военно-полевой форме без погон. В руках у него угрожающе покачивалась резиновая дубинка.
- Что, не ждали! – заорал он и грязно выругался. – А ну, убирайтесь отсюда! Я буду считать до десяти – и парк очищен. Раз, два…
- А, допустим, ученые, их вклад тоже ценен? - спросила Таня.
- Безусловно, наука двигает общество вперед, она движет разум, а художник, больше - чувства. Ученые двигают общество вперед технически, а писатели, художники, артисты, музыканты, скульпторы - духовно. И то, и другое, безусловно, важно. Но, заметь, что сейчас в обществе, довольно-таки развитом в техническом отношении, так не хватает духовности. Люди озлоблены, опустились до уровня одного только потребления и живут, довольствуясь малым, только для себя. А надо жить, еще думая и о других, любить окружающее и окружающих. И идеалы Любви, Добра и Красоты воспитываются только искусством. Открытие в науке рано или поздно произойдет, если его не сделает один, так сделает другой. А книгу написать может только один человек, никто такую же уже не напишет, ибо у другого, и книга будет совсем другой.
Таня задумалась. Ветерок играл ее волосами, она, то и дело, убирала их с лица.
- Вот все говорят - нужно воспитывать искусством. Но ведь далеко не все люди могут воспринимать искусство, - сказала она, глядя куда-то вдаль. – Я знаю многих людей, которых, кажется, ничем не проймешь, не взволнуешь, не заденешь. Они как в глухой броне, только смеются над всем этим.
- Это люди немного другого склада ума и души. Их ум слишком конкретен, они не могут открыть свое сердце... Возможно, у таких еще с детских лет не воспитали чувство прекрасного. А кто-то еще и не умеет мыслить абстрактно…
- А у нас в школе преподается эстетика, изобразительное искусство, но все равно есть ухмыляющиеся и циничные, и они своими насмешками часто мешают другим воспринимать искусство.
- Ну, из них совсем не обязательно вырастут циники и скептики. У некоторых это просто мальчишеская бравада. Она с возрастом обычно проходит. Но все же ты затронула серьезную тему. Цинизм и скепсис могут глубоко войти в человека, и он, даже при больших умственных задатках, может «заболеть» ими на всю жизнь. Хорошо, если ума хватит на удержание равновесия и такой человек просто относиться будет ко всему с сомнением. Это нормально, бывает и такой склад ума у человека, но, при условии, что его сердце и его душа будут при этом работать... Но может получиться и умный, холодный, ухмыляющийся мерзавец, идущий к цели, переступая через других, делая карьеру. Такие мне неприятны, хотя это уже человеческая трагедия. А начало всему, конечно же, неправильное воспитание дома, плохое окружение, засасывающее человека….
Разговор давно принял серьезный и интересный оборот, ибо Таня уже начала задумываться над подобными вопросами. Откуда берется плохое в людях? Читая книги, наблюдая жизнь, она замечала, как, иногда, сама жизнь выхолащивала хорошее в человеке, когда он погружался в эту пучину.
- А можно противостоять окружению? - спросила она Антона, который задумчиво присел на каменный барьер, окружавший парковый пруд.
- Да, если у человека есть нравственный и духовный стержень. А он формируется, конечно же, воспитанием, а также литературой и искусством, чаще всего путем самообразования. Ибо в школе, в общем-то, и нет эстетики, как таковой, как предмета. В школах почти никак не преподается ни творчество писателей мирового значения, ни творчество мастеров искусств, например, живописцев, скульпторов, кинематографистов… Предметы ИЗО, музыки – на нижайшем уровне. Часто нет необходимой техники. … Да и вид школы снаружи и внутри бывает антиэстетичным. А это большой урон в деле воспитания личности.
- Но все же, среди людей, есть и приятная противоположность тем, о ком говорится, - решила подсказать упрямая Таня.
- Да, есть. И их много. И это не только духовная основа общества - писатели, художники, ученые. И среди простых людей есть, только не проявили себя до конца. … Бывая на рыбалке, я беседовал с некоторыми рыбаками. Это люди разных профессий: водители, колхозники, инженеры, учителя, рабочие заводов. Ты не поверишь, Таня, как многие из них тонко чувствуют природу! И этому их почти никто не учил! Это в их душах! И это восторженное отношение людей к окружающему миру нужно подмечать, развивать! А у других – интерес к книгам, к хорошему серьезному кинематографу. Это дает многое, очень многое. Многое формирует, сдвигает горы, переворачивает сознание. Особенно если это закладывается в детстве. Вот большинство таких людей и ходят на выставки. Смотри, как подолгу они простаивают у картин…
- А вот меня, например, почти ничему никто не учил.
- Ты молодец, - похвалил, улыбнувшись, Антон. – Ты почти все сама, да мы, вот, вовремя подвернулись. Есть ведь и такие, кто утончал свои чувства, воспитывал себя духовно, а потом под ударами тяжелых жизненных обстоятельств падал. У этих людей надломлена воля, распадается духовный стержень. Таким людям надо помогать.
- Но как? Протянуть им руку помощи? Любить их, объяснять им, показывать картины, фильмы?
- Конечно. Иногда одна прекрасная картина или даже один взгляд в толпе разбудят человека, сердце его встрепенется, потянется зеленый росток, но тяжелые обстоятельства вновь сломают его. Для этого и существуют люди, которые пишут картины, книги, пробуждают чувство прекрасного, лечат, спасают души… Ох, что-то мы увлеклись серьезными разговорами, Таня.
- Нет, Антон, мне это безумно интересно, - сказала Таня. – А вот вы пишите картины, разве вы лично не получаете от этого удовлетворение?
- Конечно, получаю, иначе не писал бы.
- А не думаете, что другим людям может это не понравится?
- Знаешь, что… Конечно, я во многом тружусь для себя, но при этом так заразительно хочется поделиться с кем-то другим тем прекрасным, что я вижу. Но если бы я работал только для того, чтобы работать, то есть - не вкладывая душу, как-бы по заказу, или на публику, и не испытывал бы при этом никакого удовлетворения, то не написал бы и одной картины. Наверное, это такой разумный эгоизм. Мне это нравится и нравится другому, и то, что это нравится другому, зажигает меня на дальнейший труд. А работа только ради денег, положения, дешевого эпатажа, когда наплевать на людей. … Это страшно. … Вообще эгоизм – спорная тема, непочатый край размышлений.
Таня заметила, что у Володи купили два офорта.
- Повезло, - сказал он. И добавил для Тани: - А вообще-то покупают немного, потому, что дорого.
Какая-то пожилая женщина долго смотрела «Лебедей», написанных Антоном, а затем, не торгуясь, купила и поблагодарила. Немного рассеянно, но довольно, она пошла дальше по парку, бережно сжимая в руках драгоценную покупку.
- Ну вот, дело идет, - говорил весело Володя.
Так в разговорах, размышлениях пролетал день.
***
К середине дня в отдаленной части парка, среди художников стал возникать неясный глухой шум, волнами долетавший до Антона, Володи и Тани. Слышались споры, с отдельными громкими возгласами, чей-то хрипловатый голос что-то доказывал.
- Видимо пожаловало какое-то начальство, - сказал Володя. – Сейчас будут придираться насчет цен, тематики и прочего…
Антон ушел в толпу, узнать, в чем дело. Вернулся он скоро, был хмур, махал рукой, что-то шепнул Володе на ухо. Лицо последнего стало сосредоточенным и замкнутым.
- Могут и разогнать, - сказал Антон Тане.
Таня хотела спросить его о сути дела, но не успела.
Толпа разошлась, и вот уже полотна соседних художников разглядывала группа представительных мужчин. Пожилой, достаточно крепкий человек, в дорогом сером пальто и шляпе, что-то громко говорил, указывая рукою в перчатке. Его спутник – длинный и худой, что-то отмечал в блокноте. Третий – молодой, маленький, временами щелкал фотоаппаратом, то отходя, то приседая, выбирая нужный ракурс. За ними шел милиционер.
Тане стал слышен отрывок их разговора:
- … Но отражения жизни народа, как не было, так и нет. … Где трудовые подвиги рабочих? Или колхозников? Где все это? Что это за полосы и круги? А тут просто краской наляпано. Мазня какая-то! Ничего непонятно, неудобно смотреть! А вам самим не стыдно? А сколько стоит эта…? С ума сошли!
Пожилой покачал головой, поправив шляпу и весь преисполненный достоинства, двинулся дальше, одновременно махая перчаткой, что-то выговаривая длинному. Тот кивал, вздыхая и разводя руками.
Они остановились у картин Володи и Антона. Цепкий, скептический взгляд пожилого мужчины, быстро скользил по полотнам.
Длинный, опережая своего начальника, сразу набросился:
- А где трудовые будни? Где то, что понятно и близко народу?
- Откуда вы знаете, что именно понятно и близко народу? Вы сами дома у себя картины вешаете? Неужели передовиков-комбайнеров? – сказал Володя.
Длинный махнул рукой, переглянувшись с начальником ухмылками.
- Это народу тоже понятно, - сказал Антон. – Вы спросите об этом у людей. Мы воспитываем чувство красоты, стремление к идеалу. А что касается стилей, тем, то они разные…
Длинный перебил, процедив сквозь зубы:
- В колхоз, на поле надо выезжать и видеть, как там трудятся люди.
- Но об этом уже сотни раз писали. Я предпочитаю писать о вечном…
Молчавший пожилой мужчина подал голос:
- Ну, тут, в общем-то, красиво написано. Но это же декадентство, Виктор Петрович. Буржуазный дух, упадок культуры. В работах нет реализма! Зато секс и порнография имеются, это, пожалуйста.
И он указал на портрет женщины у зеркала, сидящей полуобнаженной.
- Нет, это не пройдет. В таком виде не пройдет, ни в коем случае, - покачал головой длинный Виктор Петрович.
Антон вмешался.
- Простите, но перед вами отнюдь не порнография. Обнаженное тело писали все художники всех времен и народов, стараясь при этом передать красоту человека. Вы вспомните статуи древних греков. Вам известен Пракситель? А «Венера с зеркалом» Веласкеса? А «Маха» Гойи? Красота вдохновляет людей, их нужно воспитывать на красоте! Тогда меньше вокруг будет некрасивого и уродливого.
- Что вы мне здесь лекции о красоте читаете? – возмутился, тот, кого называли Виктором Петровичем. – Я сам все знаю. Но у вас слишком уж откровенно все изображено. В общем – то все это - буржуазные штучки!
- Не могли одетой эту барышню нарисовать? – подхватил, ухмыляясь, человек с фотоаппаратом.
- Может быть, в робе или в комбинезоне? – также иронично и едко сказал Антон. – Это была бы, по-вашему, норма приличия.
Начальник, сощурившись, сказал:
- Ничего не хочу слышать! Никаких оправданий! Голых тел не должно быть. Это развращает молодежь, падает нравственность!
Вмешался Володя:
- Да чем больше будет запретов, тем больше и будет разврата. Будут покупать непристойные, действительно антиэстетические порножурналы, начнутся всяческие отклонения. А на красоте истинной люди воспитываются, она вечна. Ведь в человеческом теле нет ничего дурного…
- Бросьте вы, - сказал начальник, явно не желая вступать в дискуссию. – Все вы мастера болтать языком. Всех вас пора уже за решетку за растление.
И повернувшись, добавил:
- Виктор Петрович, чтобы я этого больше не видел. Как хотите!
- Так что же тогда можно? – спросил Антон, с таким отчаянием в голосе, что Володя дернул его за рукав.
Таня с горечью наблюдала всю эту сцену. Преодолевая неизбежное колебание, она всей своей душой чувствовала: «Быть этого не может. Не может быть, чтобы все было плохо. Нет, наоборот, это прекрасно, удивительно! Нет, эти люди жестоко ошибаются».
В это время Володя лихорадочно доказывал главному начальнику допустимость в советском искусстве обнаженной натуры, вспоминал скульптуру Шадра, и то, что в советских изданиях, и в музеях подобное имеется, но тот, слабо отвечая, все махал пренебрежительно рукой. Собравшись было идти дальше, он остановился у последней Володиной картины, изображавшей огромное заходящее солнце, спроси цену и тут же преувеличенно громко удивился:
- За такую мазню! Тут же ничего разобрать нельзя! Почему так дорого?
Володя развел руками:
- Краски, работа…
- Безобразие, - ругался пожилой начальник. – Развели тут спекулянтов. Работать надо, а они, понимаете, мазюкают! Тунеядцы! Пора с этим кончать.
Последние слова он сказал немного тише и адресовал их длинному, затем двинулся дальше, а за ним покатилась его немногочисленная, согласная и кивающая свита.
Милиционер пристально посмотрел на Володю, улыбающегося и по привычке дергающего себя за кончик бородки, окинул взглядом молчащего, склонившего голову Антона и пошел дальше.
- Как у него глаза не выскочили, - пошутил Володя.
- Невежественные люди, - печально вздохнул Антон.
Тут же их внимание привлек мужчина в очках, который держал за руку мальчика.
- Боже, какое чудо, - говорил он, рассматривая «Бурю на море». – Посмотри, какие волны, корабль… И сколько? А.… Эх мало денег, не хватает…
- Много не хватает? – спросил участливо Антон.
- Увы! – махнул рукой мужчина, собираясь уходить, но все еще не могущий оторвать глаз от картины. – Аванс небольшой получил.
- Берите, уступаю полцены, - сказал Антон.
Мужчина, с блеснувшей радостью в глазах, засуетился, доставая деньги, благодарно глядя то на Антона, то на картину.
Он удалялся вместе с мальчиком за руку и запакованной картиной, а Таня, глядя им вслед, испытывала неподдельную радость и облегчение.
За последующие полтора часа они продали еще две небольших картины, что было довольно удачно для сегодняшнего дня.
Внезапно тихий шумок выставки прорезал громкий звук голоса в мегафоне.
- Граждане спекулянты! Просьба немедленно очистить территорию парка. Выставка закрывается и запрещается!
- Это почему же? За что? – спросила Таня.
- Вот из-за этого начальства, - сказал Антон.
Послышались голоса.
- Я бы не ушел, принципиально.
- Ребята, художники, останемся здесь!
- Хуже будет!
- Чего уж может быть хуже! Они нас отсюда прогонят, а потом уже нигде собираться не дадут.
- Правильно, правильно, - зашумели голоса.
Никто почти не тронулся с места, все были взволнованы и напряжены.
Мегафон еще раз повторил объявление.
Но мастера не умолкали.
- Они издеваются над нами! Мы что же, не люди, нам и творить нельзя, и общаться нельзя!
- Они скоро и воздухом запретят нам дышать! За людей не считают! - громко кричал кто-то.
Прокатились и замерли волны возмущения. В груди у Тани постепенно нарастал гнев.
Через двадцать минут в парк ворвался огромный МАЗ с фургоном защитного цвета. Он распугивал прохожих, неистово сигналя, опрокинул несколько картин, остановился, а затем стал пятиться назад.
- Ты смотри, куда едешь!
- Что вы делаете!? – раздавались возмущенные голоса.
Все были поражены грубостью и бесцеремонностью неизвестного водителя. Тяжело зачмыхав, автомобиль остановился. Из кабины спрыгнул здоровенный детина, с круглым, заросшим щетиной лицом, в военно-полевой форме без погон. В руках у него угрожающе покачивалась резиновая дубинка.
- Что, не ждали! – заорал он и грязно выругался. – А ну, убирайтесь отсюда! Я буду считать до десяти – и парк очищен. Раз, два…
