Тем более, что он даже перекидывался в сыча. Не в филина, конечно… Но уж всяко и не в павлина, и тем более не в ничтожную глупую курицу.
С такими мыслями Эмилия шагала по дорожке, отсыпанной ольховыми шишками, пока не наткнулась на шлагбаум. Самый настоящий, покрашенный в широкую чёрно-красную полосу, шлагбаум отделился от ствола высокого дерева справа от тропинки и плавно опустился в горизонтальное положение. Из выглядывающей из-за дерева массивной стойки, к которой крепилось основание шлагбаума, с шипением вырвалось облачко желтоватого пара. Лязгнула цепь, и вдоль конструкции по направлению к девушке пополз толстый бронзовый крюк с защёлкой. «Накинь поводья на гак, гость!» — прокаркал странный хрипловатый голос. Эмилия вздрогнула, но, не обнаружив вокруг никакой опасности, подчинилась, осторожно надев повод Дэвгри на крюк и опустив язычок защёлки. Снова прошипело, и крюк медленно двинулся в обратную сторону, увлекая за собой лошадь. Подстрекаемая любопытством, девушка сделала несколько шагов и заглянула за дерево. Там обнаружился длинный зелёный ящик. По приближении Дэвгри верхняя крышка откинулась, и ящик оказался вместительными яслями, доверху заполненными золотистым зерном авены. Рядом с яслями возвышалось сооружение, состоящее из круглого плоского букового таза и огромной медной бутыли, закреплённой над ним горлышком вниз. Таз был заполнен чистой водой, в которую зачем-то погружалось горлышко бутыли. Над бутылью торчал стержень, на котором был закреплён флюгер в виде небольшого флажка ярко-зелёного цвета. За бутылью виднелся фрагмент трубопровода, сверкающего многочисленными латунными заклёпками.
Крюк с поводьями дополз до середины яслей и замер. Для Дэвгри оказались в свободном доступе как зерно, так и вода в тазу. Кобылка шагнула к воде и стала пить. Видимо, вода показалась ей очень вкусной, и лошадка подняла голову лишь отпив примерно четверть таза. Что-то снова звякнуло и лязгнуло, и стержень с зелёным флюгером, наклонившись, упал куда-то за бутыль, а на его место поднялся такой же, только с красным флажком. Где-то захлюпало, булькнуло, и уровень воды в тазу восстановился. Флажок снова сменился на зелёный.
«Пока за поилкой следишь — все глаза проглядишь. На всё остальное чем смотреть станешь? Здравствуй, малыш! Всего несколько зим пролетело — а как выросла, похорошела! Среди бела дня — узнаёшь меня?» — неуклюже продекламировал уже знакомый голос, идущий, как показалось Эмилии, сразу с нескольких сторон. У ног девушки вспучился земляной бугорок, словно оттуда собирался вылезти крот, затем земля просела воронкой глубиной в ладонь, из которой высунулась лохматая совиная голова, вытянулась на длинной шее на добрую пядь, перевернулась клювом вверх, снова вернулась в нормальное положение. И только после всех этих забавных манипуляций из ямки на поверхность выбрался пещерный сыч, помятый, взъерошенный и поразительно схожий с растрёпанным воробьём после хорошей потасовки.
****
Девушка рассмеялась и осторожно пригладила взлохмаченные перья на голове совы. Сыч непокорно встряхнулся, вернув «причёску» в прежнее состояние, спружинил на длинных лапах, подскочил над землёй на пару пядей, и, поймав крыльями восходящий поток, бесшумно умчался куда-то за деревья. Каркающий голос с секундным запозданием многообещающе проскрипел: «Я щщас…» Эмилия убедилась, что голос действительно не имел собственно к гортани птицы никакого отношения, говорил какой-то очередной хитроумный механизм. Очень немногие перевёртыши умудрялись «обучить» человечьему языку свою звероформу, а птицы — в особенности. Кому посчастливилось родиться со звероформой врановых — тому посчастливилось. Но гортань других птиц не была приспособлена к воспроизведению человеческой речи.
Пока Эмилия размышляла о речевых способностях звероформ, из зарослей выбрался человек. Он был высокий, худой и весь какой-то нескладный на вид, словно позвоночник, руки и ноги у него были на верёвочных петельках, как у смешного скелета Леви, которого привозил с собой на занятия по естествознанию старый учитель Остен. Голова человека напоминала голову недавней совы: такая же взлохмаченная, с таким же весёлым и суматошным взглядом глубоких тёмно-карих глаз с яркими жёлтыми зрачками. Говорят, будто совпадение каких-либо характерных черт человеческой и звериной форм у перевёртыша означает необыкновенно крепкую и глубокую внутреннюю связь между формами. По слухам, такие перевёртыши могут переносить даже часть восприятия окружающего мира из одной формы в другую, так, словно они постоянно находятся в двух ипостасях одновременно. В общем, в человеке, появившемся из леса, безошибочно узнавался пещерный сыч. Или наоборот, в том сыче, что пару минут назад видела Эмилия, присутствовали все основные черты этого человека.
Человек был одет в бриджи цвета пожухлой травы и такую же жилетку, накинутую на голый торс. Шею украшал длинный зелёный шейный платок. Внешность полностью соответствовала прозвищу Чудак. В руках Чудак держал широкую защитную панаму. Был он босиком, причём, судя по состоянию его ног, они вообще имели о существовании обуви весьма смутное представление. Человек подошёл к Эмилии, приложил руку с панамой к груди и склонился в приветственном поклоне. Получилось примерно как у куклы-марионетки, изготовленной в полный человеческий рост.
— Привет. Оддбелл Блэст, к Вашим услугам, миси, — на южный манер представился Чудак, затем слегка смутился, нахлобучил панаму на растрёпанные вихры, (в тот момент Эмилия могла поклясться, что на голове Оддбелла торчали не волосы, а совиные перья!), и лихо козырнул двумя пальцами. Надо сказать, этот жест получился у него куда естественнее и непринуждённей, чем предыдущий поклон. — Эмили, племяшка! Это… Как же я рад тебя видеть! — «настоящий» голос у дядюшки оказался чистым, звонким и задорно-мальчишечьим. — Ой! Чего ж мы с тобой это… Торчим тут? Не авеной же нам угощаться, после дальней утренней дороги!
Эмилия улыбалась. Дядющкино хлопотанье располагало к этому. Она хотела возразить, что какая же это дальняя дорога — десяток миль, так, прогулка перед завтраком — но Оддбэлл подхватил девушку под руку и повлёк в глубину парка, балагуря что-то о коллагеновой диете и сорговом пудинге с креветками на завтрак. Эмилия не выдержала и звонко рассмеялась. Оддбэлл на долю секунды замер, словно оценивая — смеются с ним или над ним, после чего тоже заливисто хохотнул, видимо, сделав выбор в пользу первого. Тем временем, миновав раскидистый куст роз, набирающих тёмно-вишнёвые бутоны, спутники оказались перед громадной медной трубой, сверкающей бронзовыми заклёпками. Эмилия в очередной раз спохватилась, поспешно закрывая произвольно открывшийся от удивления ротик.
— В ногах мало проку, верно? Лучше быстро приехать к завтраку, чем медленно прийти к обеду, а? — дядюшка вытянул шею, склонив голову на бок почти перпендикулярно к нормальному положению, и подмигнул. Эмилия снова поразилась сходству перевёртыша с его звероформой. Оддбэлл потянул за начищенную рукоятку рычага, торчащую из-под трубы. Опять залязгало, зашипело, раздался глухой хлопок, и в боку трубы, выпуская струйки и небольшие облачка пара, прерывисто отползла в сторону целая секция, открывая маленькую двухместную кабинку с парой мягких кресел, расположенных лицом друг к другу, поручнем посередине и маленьким газовым фонарём на низком потолке. Эмили вопросительно глянула на дядюшку, и, получив подбадривающий кивок, пригнулась и залезла внутрь. Кресло, впрочем, оказалось неожиданно удобным, а сама кабинка — какой-то тёплой и уютной, словно домик, который Эмилия с дочкой своей няни устраивали в детстве под обеденным столом в Малой зале. Тогда стол казался им необъятно-огромным, но теперь Эмилия понимала, что места под ним было едва-ли больше, чем в этой кабинке.
Дядюшка забрался следом и умостился на противоположном кресле, сложившись при этом на манер колодезного «журавля». Дверь с шипением встала на место, причём, от внимания Эмилии не ускользнуло, что двери оказалось две — в самой трубе своя, а у кабинки — своя. Снова раздался приглушенный хлопок, затем послышался шепелявый свист, и кабинка плавно тронулась с места. Эмилия, сидящая спиной к направлению движения, по инерции чуть наклонилась вперёд и ухватилась за поручень. Скорость стремительно нарастала. Дядюшка сидел, развалившись в своём кресле. Улыбка на его лице явственно выражала гордость и удовольствие, а в шоколадно-янтарных глазах плясало целое семейство задорных чертенят.
С каждой минутой дядюшка Оддбэлл нравился Эмилии всё больше и больше. Девушка пожалела, что не общалась с ним до сих пор, ибо это общение сулило массу чудес и удивительных приключений.
Тем временем странная поездка закончилась. Ухнуло, зашипело, раздался короткий свисток, и кабинка остановилась так же плавно, как и тронулась в путь. Двери открылись, и глазам Эмилии представилось самое удивительное жилище из всех, которые ей доводилось видеть за свою пятнадцатилетнюю жизнь. В привычном понимании «домом» это сооружение назвать было нельзя. Сверкающая заклёпками, выпускающая облачка пара и дыма постройка внешне напоминала нечто среднее между грибом и лежащей на боку раковиной земляной улитки, только сделанной не из перламутра, а из бронзовых и медных листов. Из спирально завивающихся округлых боков то тут, то там торчали суставчатые трубы, поблёскивали зеркала и стёкла маленьких окошек, разбросанных по поверхности безо всякой видимой системы. Очевидно, фасадную часть «ракушки» венчала широкая арочная дверь, напротив которой и находился выход из кабинки — конечная станция фантастической «трубодороги». Снова склонив голову и подмигнув, дядюшка Оддбэлл циркулем вышагнул наружу, и Эмилия последовала за ним, даже не дождавшись протянутой руки. Едва оглядевшись, девушка радостно взвизгнула и вприпрыжку бросилась навстречу очередному увиденному чуду. Последние остатки солидного войска светских приличий, так заботливо муштруемого матушкой и гувернантками, исчезли, превратившись в весёлую ватагу короткоштанной деревенской ребятни. Ещё бы! Ведь во дворе удивительного медного дома кувыркалась, играя, целая стайка крупных полосатых котят. Но даже это было бы не столь уж удивительно, если бы выводок дикой лесной кошки не играл с «выводком» механических зверьков, чьи спинки отливали бронзой и поблёскивали заклёпками так же, как дом, за округлыми стенами которого, очевидно, и были созданы эти металлические чудеса!
Потерявшая дар речи Эмилия посмотрела на Оддбэлла взглядом, каким, наверное, маленькие дети глядели бы на Новогоднего Волшебника, если бы тот однажды решил собственноручно вручить им самые удивительные подарки. Дядюшка снова «просемафорил» головой, хихикнул и дважды хлопнул в ладоши. Арочная дверь, пшикнув, медленно отползла в сторону. Один из котят, живых, а не механических, попытался обшипеть дверь в ответ, но быстро понял, что пока не дорос до таких масштабов, не долго думая нашипел на механического «сверстника» и снова включился в игру. В тёмном, даже на вид прохладном пространстве за дверью один за другим вспыхнула вереница газовых светильников, обозначив своим призрачным светом длинный плавно заворачивающий коридор. Взяв девушку за узкую ладонь и подбадривающе кивнув, Оддбэлл шагнул внутрь. Дверь закрылась, сразу подчеркнув сходство коридора с пещерой или подземным туннелем. «Пещерная сова!» — вспомнила Эмилия и в очередной раз поразилась, как же всё-таки звероформа накладывает отпечаток на личность и жизнь перевёртыша. Мерзкая мысль о том, как же должна отражаться на её собственной личности треклятая курица, возникла было откуда-то из глубины, оттуда, где хранятся страхи, стыд и ночные кошмары, но, встретившись с непрошибаемо-оптимистической аурой дядюшки Куникула, сразу сморщилась и уползла обратно. Про себя Эмилия твёрдо решила больше не называть дядюшку обидным по её мнению прозвищем, а звать Куникулом, согласно научному наименованию его звероформы, покуда каким-нибудь образом не узнает его настоящего имени. Названия большинства птиц девушка знала из многочисленных энциклопедий, в которых они были подписаны на учёном языке под красочными картинками. Пещерная сова, в которую перекидывался дядюшка, называлась Атина Куникулария. Её изображение находилось в энциклопедии на одном развороте с портретом рыбного филина — самой большой и сильной совы в мире. Правда, на той же странице была ещё одна картинка, изображавшая эльфийского сыча — самую маленькую из известных в мире сов. По размеру Куникулария была к нему значительно ближе, чем к филину. Однако, видимо, размеры у сов никак не влияли на умственное развитие, в чём Эмилия только что не однократно убедилась.
Чуть забирая вверх, коридор всё продолжался, а в одном месте даже разветвлялся. Эмилия поразилась: куда?! Ведь снаружи-то «ракушка» не имела никаких пристроек. Однако, факт: ответвление уходило направо и терялось за крутым поворотом. Кроме того, в стене коридора периодически встречались двери. Эмилия насчитала пять. Правда, только в одной стене, правой по ходу. Светильники на стенах выхватывали из коричневатой темноты чуть подрагивающие овалы желтовато подсвечиваемого пространства. Пахло железом, сырым и горячим. Почему именно сырым и горячим, девушка сказать не могла, ей никогда не доводилось нюхать нагретое мокрое железо. Но почему-то запах ассоциировался именно с этим. И ещё в этом доме не было одного существенного фактора, в обязательном порядке, как считала Эмилия, присущего всем домам, вне зависимости даже от того, обжитые они или заброшенные. Тишины. Тишина бывает разная: уютная, сытая тишина вечера после трудного дня, полуденная, когда все обитатели расходятся по делам, ночная, полная коротких приглушенных звуков и предвкушения снов. Бывает тишина застывшая, слежавшаяся, опутанная паутиной с въевшейся в неё пылью. Это — тишина заброшенного жилища. Такая тяжёлая, затхлая тишина не то чтобы пугала Эмилию, но неизменно приводила её в меланхолическое и упадническое настроение. Потому что наводила на мысли о смерти. Кто или что она такое, девушка понимала смутно, как и все подростки, однако к радостной волне смерть точно не располагала. Эмилия не любила мысли о ней. Тем более, что эти мысли почему-то всегда появлялись без приглашения и не вовремя. Одно условие было обязательно для их появления: тишина, и не абы какая, а вот эта самая затхлая и застывшая, в которой, казалось, умерло даже само время.
В доме дядюшки Куникула тишины не было вовсе. Откуда-то постоянно доносились скрипы, пыхтенье, какие-то щелчки, гудки, шипение и пересвист. Складывалось впечатление, что этот дом — это не просто дом, стены и крыша, разграничивающие улицу и пространство жилья, а громоздкий, сложный и мало доступный пониманию непосвящённого зрителя механизм.
Дядюшка вышагивал впереди, смешно выбрасывая вперёд ноги. Останавливался возле дверей, приоткрывал, заглядывал, что-то бурчал то себе под нос, то, громче — внутрь комнаты, видимо, давая распоряжения кому-то находящемуся там и обслуживающим свистяще-пыхтяще-гудящие механизмы. «Это-где-то… Тьфу-ты, ну-ты… Да где ж это…» — приговаривал Оддбэлл, заглядывая в двери, которых к этому моменту Эмилия насчитала уже девять.
С такими мыслями Эмилия шагала по дорожке, отсыпанной ольховыми шишками, пока не наткнулась на шлагбаум. Самый настоящий, покрашенный в широкую чёрно-красную полосу, шлагбаум отделился от ствола высокого дерева справа от тропинки и плавно опустился в горизонтальное положение. Из выглядывающей из-за дерева массивной стойки, к которой крепилось основание шлагбаума, с шипением вырвалось облачко желтоватого пара. Лязгнула цепь, и вдоль конструкции по направлению к девушке пополз толстый бронзовый крюк с защёлкой. «Накинь поводья на гак, гость!» — прокаркал странный хрипловатый голос. Эмилия вздрогнула, но, не обнаружив вокруг никакой опасности, подчинилась, осторожно надев повод Дэвгри на крюк и опустив язычок защёлки. Снова прошипело, и крюк медленно двинулся в обратную сторону, увлекая за собой лошадь. Подстрекаемая любопытством, девушка сделала несколько шагов и заглянула за дерево. Там обнаружился длинный зелёный ящик. По приближении Дэвгри верхняя крышка откинулась, и ящик оказался вместительными яслями, доверху заполненными золотистым зерном авены. Рядом с яслями возвышалось сооружение, состоящее из круглого плоского букового таза и огромной медной бутыли, закреплённой над ним горлышком вниз. Таз был заполнен чистой водой, в которую зачем-то погружалось горлышко бутыли. Над бутылью торчал стержень, на котором был закреплён флюгер в виде небольшого флажка ярко-зелёного цвета. За бутылью виднелся фрагмент трубопровода, сверкающего многочисленными латунными заклёпками.
Крюк с поводьями дополз до середины яслей и замер. Для Дэвгри оказались в свободном доступе как зерно, так и вода в тазу. Кобылка шагнула к воде и стала пить. Видимо, вода показалась ей очень вкусной, и лошадка подняла голову лишь отпив примерно четверть таза. Что-то снова звякнуло и лязгнуло, и стержень с зелёным флюгером, наклонившись, упал куда-то за бутыль, а на его место поднялся такой же, только с красным флажком. Где-то захлюпало, булькнуло, и уровень воды в тазу восстановился. Флажок снова сменился на зелёный.
«Пока за поилкой следишь — все глаза проглядишь. На всё остальное чем смотреть станешь? Здравствуй, малыш! Всего несколько зим пролетело — а как выросла, похорошела! Среди бела дня — узнаёшь меня?» — неуклюже продекламировал уже знакомый голос, идущий, как показалось Эмилии, сразу с нескольких сторон. У ног девушки вспучился земляной бугорок, словно оттуда собирался вылезти крот, затем земля просела воронкой глубиной в ладонь, из которой высунулась лохматая совиная голова, вытянулась на длинной шее на добрую пядь, перевернулась клювом вверх, снова вернулась в нормальное положение. И только после всех этих забавных манипуляций из ямки на поверхность выбрался пещерный сыч, помятый, взъерошенный и поразительно схожий с растрёпанным воробьём после хорошей потасовки.
****
Девушка рассмеялась и осторожно пригладила взлохмаченные перья на голове совы. Сыч непокорно встряхнулся, вернув «причёску» в прежнее состояние, спружинил на длинных лапах, подскочил над землёй на пару пядей, и, поймав крыльями восходящий поток, бесшумно умчался куда-то за деревья. Каркающий голос с секундным запозданием многообещающе проскрипел: «Я щщас…» Эмилия убедилась, что голос действительно не имел собственно к гортани птицы никакого отношения, говорил какой-то очередной хитроумный механизм. Очень немногие перевёртыши умудрялись «обучить» человечьему языку свою звероформу, а птицы — в особенности. Кому посчастливилось родиться со звероформой врановых — тому посчастливилось. Но гортань других птиц не была приспособлена к воспроизведению человеческой речи.
Пока Эмилия размышляла о речевых способностях звероформ, из зарослей выбрался человек. Он был высокий, худой и весь какой-то нескладный на вид, словно позвоночник, руки и ноги у него были на верёвочных петельках, как у смешного скелета Леви, которого привозил с собой на занятия по естествознанию старый учитель Остен. Голова человека напоминала голову недавней совы: такая же взлохмаченная, с таким же весёлым и суматошным взглядом глубоких тёмно-карих глаз с яркими жёлтыми зрачками. Говорят, будто совпадение каких-либо характерных черт человеческой и звериной форм у перевёртыша означает необыкновенно крепкую и глубокую внутреннюю связь между формами. По слухам, такие перевёртыши могут переносить даже часть восприятия окружающего мира из одной формы в другую, так, словно они постоянно находятся в двух ипостасях одновременно. В общем, в человеке, появившемся из леса, безошибочно узнавался пещерный сыч. Или наоборот, в том сыче, что пару минут назад видела Эмилия, присутствовали все основные черты этого человека.
Человек был одет в бриджи цвета пожухлой травы и такую же жилетку, накинутую на голый торс. Шею украшал длинный зелёный шейный платок. Внешность полностью соответствовала прозвищу Чудак. В руках Чудак держал широкую защитную панаму. Был он босиком, причём, судя по состоянию его ног, они вообще имели о существовании обуви весьма смутное представление. Человек подошёл к Эмилии, приложил руку с панамой к груди и склонился в приветственном поклоне. Получилось примерно как у куклы-марионетки, изготовленной в полный человеческий рост.
— Привет. Оддбелл Блэст, к Вашим услугам, миси, — на южный манер представился Чудак, затем слегка смутился, нахлобучил панаму на растрёпанные вихры, (в тот момент Эмилия могла поклясться, что на голове Оддбелла торчали не волосы, а совиные перья!), и лихо козырнул двумя пальцами. Надо сказать, этот жест получился у него куда естественнее и непринуждённей, чем предыдущий поклон. — Эмили, племяшка! Это… Как же я рад тебя видеть! — «настоящий» голос у дядюшки оказался чистым, звонким и задорно-мальчишечьим. — Ой! Чего ж мы с тобой это… Торчим тут? Не авеной же нам угощаться, после дальней утренней дороги!
Эмилия улыбалась. Дядющкино хлопотанье располагало к этому. Она хотела возразить, что какая же это дальняя дорога — десяток миль, так, прогулка перед завтраком — но Оддбэлл подхватил девушку под руку и повлёк в глубину парка, балагуря что-то о коллагеновой диете и сорговом пудинге с креветками на завтрак. Эмилия не выдержала и звонко рассмеялась. Оддбэлл на долю секунды замер, словно оценивая — смеются с ним или над ним, после чего тоже заливисто хохотнул, видимо, сделав выбор в пользу первого. Тем временем, миновав раскидистый куст роз, набирающих тёмно-вишнёвые бутоны, спутники оказались перед громадной медной трубой, сверкающей бронзовыми заклёпками. Эмилия в очередной раз спохватилась, поспешно закрывая произвольно открывшийся от удивления ротик.
— В ногах мало проку, верно? Лучше быстро приехать к завтраку, чем медленно прийти к обеду, а? — дядюшка вытянул шею, склонив голову на бок почти перпендикулярно к нормальному положению, и подмигнул. Эмилия снова поразилась сходству перевёртыша с его звероформой. Оддбэлл потянул за начищенную рукоятку рычага, торчащую из-под трубы. Опять залязгало, зашипело, раздался глухой хлопок, и в боку трубы, выпуская струйки и небольшие облачка пара, прерывисто отползла в сторону целая секция, открывая маленькую двухместную кабинку с парой мягких кресел, расположенных лицом друг к другу, поручнем посередине и маленьким газовым фонарём на низком потолке. Эмили вопросительно глянула на дядюшку, и, получив подбадривающий кивок, пригнулась и залезла внутрь. Кресло, впрочем, оказалось неожиданно удобным, а сама кабинка — какой-то тёплой и уютной, словно домик, который Эмилия с дочкой своей няни устраивали в детстве под обеденным столом в Малой зале. Тогда стол казался им необъятно-огромным, но теперь Эмилия понимала, что места под ним было едва-ли больше, чем в этой кабинке.
Дядюшка забрался следом и умостился на противоположном кресле, сложившись при этом на манер колодезного «журавля». Дверь с шипением встала на место, причём, от внимания Эмилии не ускользнуло, что двери оказалось две — в самой трубе своя, а у кабинки — своя. Снова раздался приглушенный хлопок, затем послышался шепелявый свист, и кабинка плавно тронулась с места. Эмилия, сидящая спиной к направлению движения, по инерции чуть наклонилась вперёд и ухватилась за поручень. Скорость стремительно нарастала. Дядюшка сидел, развалившись в своём кресле. Улыбка на его лице явственно выражала гордость и удовольствие, а в шоколадно-янтарных глазах плясало целое семейство задорных чертенят.
С каждой минутой дядюшка Оддбэлл нравился Эмилии всё больше и больше. Девушка пожалела, что не общалась с ним до сих пор, ибо это общение сулило массу чудес и удивительных приключений.
Тем временем странная поездка закончилась. Ухнуло, зашипело, раздался короткий свисток, и кабинка остановилась так же плавно, как и тронулась в путь. Двери открылись, и глазам Эмилии представилось самое удивительное жилище из всех, которые ей доводилось видеть за свою пятнадцатилетнюю жизнь. В привычном понимании «домом» это сооружение назвать было нельзя. Сверкающая заклёпками, выпускающая облачка пара и дыма постройка внешне напоминала нечто среднее между грибом и лежащей на боку раковиной земляной улитки, только сделанной не из перламутра, а из бронзовых и медных листов. Из спирально завивающихся округлых боков то тут, то там торчали суставчатые трубы, поблёскивали зеркала и стёкла маленьких окошек, разбросанных по поверхности безо всякой видимой системы. Очевидно, фасадную часть «ракушки» венчала широкая арочная дверь, напротив которой и находился выход из кабинки — конечная станция фантастической «трубодороги». Снова склонив голову и подмигнув, дядюшка Оддбэлл циркулем вышагнул наружу, и Эмилия последовала за ним, даже не дождавшись протянутой руки. Едва оглядевшись, девушка радостно взвизгнула и вприпрыжку бросилась навстречу очередному увиденному чуду. Последние остатки солидного войска светских приличий, так заботливо муштруемого матушкой и гувернантками, исчезли, превратившись в весёлую ватагу короткоштанной деревенской ребятни. Ещё бы! Ведь во дворе удивительного медного дома кувыркалась, играя, целая стайка крупных полосатых котят. Но даже это было бы не столь уж удивительно, если бы выводок дикой лесной кошки не играл с «выводком» механических зверьков, чьи спинки отливали бронзой и поблёскивали заклёпками так же, как дом, за округлыми стенами которого, очевидно, и были созданы эти металлические чудеса!
Потерявшая дар речи Эмилия посмотрела на Оддбэлла взглядом, каким, наверное, маленькие дети глядели бы на Новогоднего Волшебника, если бы тот однажды решил собственноручно вручить им самые удивительные подарки. Дядюшка снова «просемафорил» головой, хихикнул и дважды хлопнул в ладоши. Арочная дверь, пшикнув, медленно отползла в сторону. Один из котят, живых, а не механических, попытался обшипеть дверь в ответ, но быстро понял, что пока не дорос до таких масштабов, не долго думая нашипел на механического «сверстника» и снова включился в игру. В тёмном, даже на вид прохладном пространстве за дверью один за другим вспыхнула вереница газовых светильников, обозначив своим призрачным светом длинный плавно заворачивающий коридор. Взяв девушку за узкую ладонь и подбадривающе кивнув, Оддбэлл шагнул внутрь. Дверь закрылась, сразу подчеркнув сходство коридора с пещерой или подземным туннелем. «Пещерная сова!» — вспомнила Эмилия и в очередной раз поразилась, как же всё-таки звероформа накладывает отпечаток на личность и жизнь перевёртыша. Мерзкая мысль о том, как же должна отражаться на её собственной личности треклятая курица, возникла было откуда-то из глубины, оттуда, где хранятся страхи, стыд и ночные кошмары, но, встретившись с непрошибаемо-оптимистической аурой дядюшки Куникула, сразу сморщилась и уползла обратно. Про себя Эмилия твёрдо решила больше не называть дядюшку обидным по её мнению прозвищем, а звать Куникулом, согласно научному наименованию его звероформы, покуда каким-нибудь образом не узнает его настоящего имени. Названия большинства птиц девушка знала из многочисленных энциклопедий, в которых они были подписаны на учёном языке под красочными картинками. Пещерная сова, в которую перекидывался дядюшка, называлась Атина Куникулария. Её изображение находилось в энциклопедии на одном развороте с портретом рыбного филина — самой большой и сильной совы в мире. Правда, на той же странице была ещё одна картинка, изображавшая эльфийского сыча — самую маленькую из известных в мире сов. По размеру Куникулария была к нему значительно ближе, чем к филину. Однако, видимо, размеры у сов никак не влияли на умственное развитие, в чём Эмилия только что не однократно убедилась.
****
Чуть забирая вверх, коридор всё продолжался, а в одном месте даже разветвлялся. Эмилия поразилась: куда?! Ведь снаружи-то «ракушка» не имела никаких пристроек. Однако, факт: ответвление уходило направо и терялось за крутым поворотом. Кроме того, в стене коридора периодически встречались двери. Эмилия насчитала пять. Правда, только в одной стене, правой по ходу. Светильники на стенах выхватывали из коричневатой темноты чуть подрагивающие овалы желтовато подсвечиваемого пространства. Пахло железом, сырым и горячим. Почему именно сырым и горячим, девушка сказать не могла, ей никогда не доводилось нюхать нагретое мокрое железо. Но почему-то запах ассоциировался именно с этим. И ещё в этом доме не было одного существенного фактора, в обязательном порядке, как считала Эмилия, присущего всем домам, вне зависимости даже от того, обжитые они или заброшенные. Тишины. Тишина бывает разная: уютная, сытая тишина вечера после трудного дня, полуденная, когда все обитатели расходятся по делам, ночная, полная коротких приглушенных звуков и предвкушения снов. Бывает тишина застывшая, слежавшаяся, опутанная паутиной с въевшейся в неё пылью. Это — тишина заброшенного жилища. Такая тяжёлая, затхлая тишина не то чтобы пугала Эмилию, но неизменно приводила её в меланхолическое и упадническое настроение. Потому что наводила на мысли о смерти. Кто или что она такое, девушка понимала смутно, как и все подростки, однако к радостной волне смерть точно не располагала. Эмилия не любила мысли о ней. Тем более, что эти мысли почему-то всегда появлялись без приглашения и не вовремя. Одно условие было обязательно для их появления: тишина, и не абы какая, а вот эта самая затхлая и застывшая, в которой, казалось, умерло даже само время.
В доме дядюшки Куникула тишины не было вовсе. Откуда-то постоянно доносились скрипы, пыхтенье, какие-то щелчки, гудки, шипение и пересвист. Складывалось впечатление, что этот дом — это не просто дом, стены и крыша, разграничивающие улицу и пространство жилья, а громоздкий, сложный и мало доступный пониманию непосвящённого зрителя механизм.
****
Дядюшка вышагивал впереди, смешно выбрасывая вперёд ноги. Останавливался возле дверей, приоткрывал, заглядывал, что-то бурчал то себе под нос, то, громче — внутрь комнаты, видимо, давая распоряжения кому-то находящемуся там и обслуживающим свистяще-пыхтяще-гудящие механизмы. «Это-где-то… Тьфу-ты, ну-ты… Да где ж это…» — приговаривал Оддбэлл, заглядывая в двери, которых к этому моменту Эмилия насчитала уже девять.
