Аня мыла посуду:
- А где у вас деньги лежали?
- В стенке, в ящике: там мы с Ирой хранили.
Так надо было спрятать их, а вы сразу напились и отключились.
Павел Александрович поскреб в затылке:
- Да-а… значит, украли.
Аня обернулась к нему:
- А телефон, наверное, Гоша взял, когда остался сидеть с вами… он на руку нечист.
- Муж твоей подруги…
- Да, с ним такое бывало, когда его никто не видел. Но мы с ним поговорим, не волнуйтесь, обязательно поговорим.
- Он не скажет.
Аня продолжала мыть посуду. Хотя бы чашку чая предложила. Нет, она прекрасно держала себя в руках: деловито, равнодушно, и в этом Павел Александрович тоже видел свое осуждение.
- Это же надо так напиться: вас, как бревно, перенесли в нашу комнату, вы ничего не чувствуете, не видите.
- Нет, я встал, подошел к гробу и увидел Иру такой далекой от меня: лицо ее было скрыто за прозрачной целлофановой маской. У нее был царственный вид с белой лентой на лбу, и я в восхищении сказал: »Царица!»
- А на следующий день Марфа Игнатьевна уговаривала вас не пить, ругала. Вы согласились, но опять напились.
- Да… - вздохнул Павел Александрович и вышел на улицу.
Здесь по-прежнему светило солнце, гулял весенний ветерок – ничего не изменилось. Нет, изменилось: Павел Александрович смотрел на давно знакомые предметы и их будто не видел: в его душе сейчас было это серое, беспросветное марево, и оно наглухо закрывало мир перед ним. Он шел по родной улице, где всегда гулял со своей женой, но все это было закрыто туманом боли, отчаяния, какого-то безумия от сознания случившегося. Как во сне без снов, он дошел до маленького магазинчика на полдороге до перекрестка, взял литр пятнадцатиградусного вина в пакете и повернул обратно.
- А где у вас деньги лежали?
- В стенке, в ящике: там мы с Ирой хранили.
Так надо было спрятать их, а вы сразу напились и отключились.
Павел Александрович поскреб в затылке:
- Да-а… значит, украли.
Аня обернулась к нему:
- А телефон, наверное, Гоша взял, когда остался сидеть с вами… он на руку нечист.
- Муж твоей подруги…
- Да, с ним такое бывало, когда его никто не видел. Но мы с ним поговорим, не волнуйтесь, обязательно поговорим.
- Он не скажет.
Аня продолжала мыть посуду. Хотя бы чашку чая предложила. Нет, она прекрасно держала себя в руках: деловито, равнодушно, и в этом Павел Александрович тоже видел свое осуждение.
- Это же надо так напиться: вас, как бревно, перенесли в нашу комнату, вы ничего не чувствуете, не видите.
- Нет, я встал, подошел к гробу и увидел Иру такой далекой от меня: лицо ее было скрыто за прозрачной целлофановой маской. У нее был царственный вид с белой лентой на лбу, и я в восхищении сказал: »Царица!»
- А на следующий день Марфа Игнатьевна уговаривала вас не пить, ругала. Вы согласились, но опять напились.
- Да… - вздохнул Павел Александрович и вышел на улицу.
Здесь по-прежнему светило солнце, гулял весенний ветерок – ничего не изменилось. Нет, изменилось: Павел Александрович смотрел на давно знакомые предметы и их будто не видел: в его душе сейчас было это серое, беспросветное марево, и оно наглухо закрывало мир перед ним. Он шел по родной улице, где всегда гулял со своей женой, но все это было закрыто туманом боли, отчаяния, какого-то безумия от сознания случившегося. Как во сне без снов, он дошел до маленького магазинчика на полдороге до перекрестка, взял литр пятнадцатиградусного вина в пакете и повернул обратно.
