старика его по головке не погладят, поэтому своей правой ногой нацелился только в заднее место старика, которое тот, продолжая спать, наставил прямо на него, как бы нечаянно продолжая разговор с ним уже жестами. Старик вьюном завертелся от мощного футбольного удара председателя профсоюза, бесформенным мешком ударился о железную стену и откатился назад, прямо под ноги разъяренного медбрата. Тот входил в раж и крепко ударил старого человека еще несколько раз, но о шкуре своей не забывал: его правая и левая ноги четко выбирали такие места тела своей жертвы, где не было, как он профессионально знал, жизненно важных органов. Старый человек не защищался, а, скорее, с каждым ударом просыпался от столь многих дней долгого и методичного пьянства, когда старался залить свои страдающие сердце и мозги от сознания своей никчемности и бессмысленности жизни. «Медбрат» устал и остановился, пугливо оглянулся на дверь и… ужаснулся: она была открыта и человек пять стариков и молодых инвалидов на площадке, взволновано переговариваясь, с пристальным интересом наблюдали за ним и «проклятым пьяницей».
И тут избитый старик встал, как когда-то вставал на палубе корабля, отброшенный взрывами торпедных снарядов и фугасов, он встал, пробудился от проявлений дикой злобы молодого человеческого существа, за жизнь которого и подобных ему когда-то боролся. Старый моряк сразу все понял и медленно, уверенно и твердо пошел к своему оскорбителю, как он когда-то шел на врага. И столько в его поступи было уверенности и силы, сознания своей истинной правоты защитника горячо любимой им родины, что он и сейчас решил защитить ее, но только теперь в одном своем лице. Председатель профсоюза вдруг задрожал от страха и стал медленно пятиться назад перед наступающим на него, столь презираемым им старым, никчемным жителем Дома престарелых. Старый матрос подошел к медбрату, близко, нос к носу, глаза в глаза, и серьезно, пристально стал вглядываться в них, от чего председатель профсоюза медиков почувствовал такой ужас, дикий озноб и жар, что смешался, сжался, стал ниже ростом.
- Старшина 1-й статьи Горехвостов, - тихо, но внятно сказал старый матрос председателю. – А тебя, сынок, как звать - величать?
Медбрат совсем растерялся и почувствовал, что в присутствии этого морского ветерана Отечественной войны он просто перестал существовать, и даже никогда не существовал по-настоящему. Он опять оглянулся: старики и молодые, теперь во главе с директором, уже давно стояли на площадке, и вдруг все разом дружно и громко засмеялись, показывая пальцами на председателя: его новые брюки на ширинке и ниже замочились, потемнели, а у ног возникала небольшая лужица.
- Смотри-ка, душонка-то у тебя какая жалкая, сынок, - сказал, всматриваясь в него, старый воин, - как боится правду-то принять, как ужасается и прячется…. Сердечко-то твое, видать, давно окаменело: потеряло и честь, и совесть, раз стариков бьешь, но старики не все одинаковы, сынок. Смотри, ты уже описался: при всем народе-то честном - нехорошо: позор навеки.
Так закончилась «карьера» Рифката Исмаиловича, медбрата, председателя профсоюза медиков Дома престарелых, человека, вроде «приятного во всех отношениях», но из-за своего «окаменелого» сердца потерявшего честь: не сумевшего подняться выше самого себя.
И тут избитый старик встал, как когда-то вставал на палубе корабля, отброшенный взрывами торпедных снарядов и фугасов, он встал, пробудился от проявлений дикой злобы молодого человеческого существа, за жизнь которого и подобных ему когда-то боролся. Старый моряк сразу все понял и медленно, уверенно и твердо пошел к своему оскорбителю, как он когда-то шел на врага. И столько в его поступи было уверенности и силы, сознания своей истинной правоты защитника горячо любимой им родины, что он и сейчас решил защитить ее, но только теперь в одном своем лице. Председатель профсоюза вдруг задрожал от страха и стал медленно пятиться назад перед наступающим на него, столь презираемым им старым, никчемным жителем Дома престарелых. Старый матрос подошел к медбрату, близко, нос к носу, глаза в глаза, и серьезно, пристально стал вглядываться в них, от чего председатель профсоюза медиков почувствовал такой ужас, дикий озноб и жар, что смешался, сжался, стал ниже ростом.
- Старшина 1-й статьи Горехвостов, - тихо, но внятно сказал старый матрос председателю. – А тебя, сынок, как звать - величать?
Медбрат совсем растерялся и почувствовал, что в присутствии этого морского ветерана Отечественной войны он просто перестал существовать, и даже никогда не существовал по-настоящему. Он опять оглянулся: старики и молодые, теперь во главе с директором, уже давно стояли на площадке, и вдруг все разом дружно и громко засмеялись, показывая пальцами на председателя: его новые брюки на ширинке и ниже замочились, потемнели, а у ног возникала небольшая лужица.
- Смотри-ка, душонка-то у тебя какая жалкая, сынок, - сказал, всматриваясь в него, старый воин, - как боится правду-то принять, как ужасается и прячется…. Сердечко-то твое, видать, давно окаменело: потеряло и честь, и совесть, раз стариков бьешь, но старики не все одинаковы, сынок. Смотри, ты уже описался: при всем народе-то честном - нехорошо: позор навеки.
Так закончилась «карьера» Рифката Исмаиловича, медбрата, председателя профсоюза медиков Дома престарелых, человека, вроде «приятного во всех отношениях», но из-за своего «окаменелого» сердца потерявшего честь: не сумевшего подняться выше самого себя.
