Лето в разгаре, большинство людей в отпусках, Римма Газизовна – тоже и обещает после поездки во Францию взяться за мой роман.
Наступил август. Соловей уже не поет в березовой роще, а идут дожди, и весь Дом престарелых окружен жидкой и глубокой грязью, которую приходится преодолевать только по узким протоптанным дорожкам и поставленным через лужи добрыми людьми дощечкам. Беспросветная серая мгла, и солнце теперь редкий гость, которого эта мгла постоянно прогоняет и прячет.
Лилетдинова, наконец-то, читает мой роман, я ей звоню раз в полмесяца, и она сообщает мне, на какой главе остановилась. Впечатление у нее от романа хорошее, говорит она, читать интересно. Ну что ж, дай Бог, чтобы моя жизнь хотя бы как-то заинтересовала некоторых людей.
Через два месяца рецензия была готова, и я вновь поехал в Каменноград, вновь вошел в высокую, туго открывающуюся дверь старинного голубого особняка. Вошел и опять остановился в недоумении: длинного коридора, по которому я прошлый раз скитался, уже не было, комнаты по-прежнему были большие и пустые, но теперь они были распространены в разные стороны и переходили в друг друга. Одна пустота сменялась другой пустотой, фактически, той же самой: полное безлюдье среди повторяющихся в каждой комнате одинаковых столов, шкафов, стульев и окнах в почти закрытых портьерах. Я машинально пошел через эти двери, комнаты с их одинаковой стандартной деловой обстановкой, пока не заблудился в них окончательно и не очутился в полной тьме при ярко светящем за портьерами солнцем. Стало вновь жутко и как-то тоскливо до глубины души: зачем я здесь, кто играет со мной в эту нехорошую игру, кто издевается так надо мной и за что? И тут раздвинулись шторы напротив меня, и яркий солнечный свет на несколько секунд ослепил. Перед собой я увидел женщину, сидевшую за одним из этих стандартных столов, это была мой рецензент, Римма Газизовна:
- Здравствуйте, Павел Александрович, - приветливо сказала она и достала из ящика стола двойной лист бумаги. – Вот моя рецензия на ваш роман. Есть, правда, некоторые ошибки, но, в целом, вы написали настоящее произведение.
Затем она прочитала стилистические ошибки, которые я пропустил в тексте. Помолчала и продолжила:
- В Каменнограде есть только одно издательство, которое публикует бесплатно (она знала, что я живу в Доме престарелых), но желающих, сами понимаете, много, и среди них немало известных писателей. Так что вам придется потратить немалое время, потрудиться, покрутиться, чтобы вас напечатали. Ходатайство на вас в это издательство я написала, директор там человек очень угрюмый, желчный и делает все, чтобы избавиться от надоевших ему авторов. Так что дерзайте сами, на свой страх и риск, я вам помочь больше ничем не смогу.
Пока она говорила, я почувствовал, как в комнате заметно холодало, хотя солнце из окон светило на нас по-прежнему ярко и полно. Я смотрел на Римму Газизовну с внутренней горечью от ее слов, хотя давно был готов услышать что-нибудь подобное об издании моей книги.
Римма Газизовна была еще молода и красива, тонка и изящна: аристократизм чувствовался во всем: в уложенной на старинный лад прическе, с вьющимися локонами на висках, в прозрачных «водяных» капельках серег в мочках ушей и даже в белых митенках, открывающих тонкие нежные пальцы с телесным маникюром. Черты лица этой интеллигентной, красивой татарской женщины были исключительно прекрасны и благородны. Овальное, несколько широковатое лицо начиналось крупным лбом, и черные, аккуратные ниточки бровей как бы подчеркивали его возвышенность, переходя в умные черные вишенки глаз с длинными ресницами. Они были задумчивы, но очень живы и проникновенны, когда Римма Газизовна заинтересованно смотрела и говорила с собеседником. Миниатюрный носик почти незаметно нависал над крупным и чувственным ртом, увенчанным алыми, полными губами, всегда чуть приоткрытыми, будто постоянно ждущими радостей от окружающего их мира и людей.
Холод усиливался, а лицо Риммы становилось все прекраснее и благороднее: лоб становился выше, глаза с удлинившимися ресницами не увеличились, но приобрели такую выразительность, внимательность, заинтересованность, готовность участия, что от них невозможно было отвести взгляд. Рот чуть сузился, алые губы стали полнее и походили на маленькое, полное живой крови сердечко, при разговоре как бы бьющееся навстречу собеседнику.
- Надеюсь, вы найдете своего читателя: вы талантливый и добрый человек, - закончила Римма Газизовна и протянула мне свою белую аристократическую ручку в белых митенках.
Я поцеловал видневшиеся в них тонкие нежные пальчики и посмотрел в ее столь выразительные сейчас вишенки глаз. Но они, только что полные доброты и любви, смотрели теперь не на меня, а куда-то в сторону, в пустоту, которую после блужданий по зданию Союза писателей я теперь ненавидел всей душой. Они смотрели теперь на черный, с треснутой в разных местах кожей обшарпанный черный диван, на стоящее рядом с ним такое же кресло, на стены комнаты с выцветшими обоями. Ее взгляд медленно, безучастно переходил с предмета на предмет и меня уже не видел, хотя я сидел вот тут, совсем перед ней, трепетно еще почему-то ждущий от нее решения своей судьбы. Сидящая за стандартным столом Римма Газизовна быстро прошла сквозь меня, я обернулся назад: она внезапно стала прозрачной и уходила в глубину прошедших мною пустых, нелюдимых комнат. Мертвые предметы, стоящие в них, все больше заслоняли ее от меня, заскрипели зло, угрожающе, задвигались навстречу мне и, наконец, я потерял ее в этом хаотическом скоплении надвигающейся на меня мебели.
Страх опять охватил меня, я схватил рукопись своего романа с рецензией Союза писателей и бросился бежать сквозь анфилады пустых комнат без людей, не думая и не разбирая дороги. Наконец, я уперся в большие двери выхода из особняка, но не остановился, пока не выскочил вон, на улицу, в толпу беспечно идущих прохожих.
Долго я сидел в садике на лавочке, собираясь с мыслями и чувствами, стараясь привести себя в порядок. Долго рассматривал свою толстую рукопись, небрежно засунутую в старую измятую папку. А я ведь отдал роман на рецензию в красивой, специально купленной для этого случая папке с завязками. Это, конечно, пустяк, но, тем не менее, он вполне характеризует отношение ко мне и подобным мне авторам рецензента. Если Лилетдинова и растеряла часть листов рукописи, то не беда: у меня все сохранено на компьютере и флешке.
С чувством радости, что роман получился, и с чувством горечи, что опубликовать его вряд ли придется, я ехал на автобусе среди бескрайних русских полей, пустых и безлюдных, как комнаты в здании Союза писателей. Подъезжая к Окаменеловке, я решил все-таки попросить помощи у директора, Регины Викторовны: может быть, она даст хотя бы ходатайство в издательство, чтобы меня напечатали при жизни.
Но Регина Викторовна сказала мне такие слова, что я чуть не сел на пол:
- У нас есть постоянные спонсоры, и они, я думаю, заплатят за печатание романа. Сколько экземпляров вам надо?
Я «обалдело» посмотрел на нее и натужливо прохрипел:
- Хотя бы шестьдесят для начала…
- Приносите рецензию и электронную копию романа – я им передам.
Я не знал, как благодарить Регину Викторовну, за минуту решившую мою судьбу. Теперь не было для меня человека лучше и добрее ее, и я ей сказал об этом.
- Что вы, дядя Паша (так она недавно стала звать меня по-свойски, но я не обижался), я тут не причем: спонсоров будете благодарить: они вон недавно Рае коляску подарили с электроприводом – знаете, как девочка обрадовалось, теперь с ней не расстается, даже спит в ней (у девочки не работали ноги).
Но я все же поехал в бесплатное издательство, ходатайство в которое отправила Римма Газизовна, чтобы использовать еще одну возможность попытаться напечатать мой роман бесплатно. Действительно, вдруг иссякнет в душах и кошельках благотворительность спонсоров и они откажут Регине Викторовне, а я останусь ни с чем, как такое очень часто бывало в моей жизни.
За небольшой перегородкой за столом сидел полноватый белесый чиновник с невыразительным лицом и, видно, хронической одышкой, потому что все время прерывисто вздыхал и нервно мял пальцами бумажные листы, лежащие перед ним на столе. Я протянул ему бумажную копию романа, толстый брусок стандартных листов, и прямо спросил, сможет ли он напечатать его по рецензии и ходатайству рецензента Союза писателей и как скоро. Он начал мямлить что-то невразумительное и почему-то нудно мять и терзать листы моей рукописи, как будто хотел осязательно, материально оценить, что в ней содержится и на сколько рублей или долларов оно потянет. Я его не боялся, потому что судьба моего романа была уже решена директором Дома престарелых, и поэтому громко и твердо, даже нарочито грубоватым и безразличным голосом спросил еще раз: будет ли он печатать роман. Его мордочка болезненно исказилась, он даже пару раз дернулся всем телом, как будто у него начинался эпилептический припадок, и спросил: почему я не привез ему рукопись раньше, чтобы он мог поставить меня в очередь. Я ему ответил, что получил рецензию только вчера, а без рецензии он бы и разговаривать со мной не стал. Чиновник опять начал мять и терзать мою рукопись и, наконец, сказал, что заказов у него очень много, особенно от известных авторов, так что определенное что-то сказать он мне сможет через месяц или два. С легким сердцем я забрал помятые и замусоленные толстыми пальцами чиновника листы моего романа и вернулся в свою Окаменеловку.
Принес я Регине Викторовне рецензию Лилетдиновой, флешку с файлами глав романа, и дело двинулось. Через несколько дней пришла представитель спонсирующей фирмы с фотографом, записала мои данные и пожелания, потом меня отдельно и нас со Региной Викторовной по паре раз сфотографировали.
Был уже конец июля, и лето начинало клониться к закату. Все чаще шли дожди, и все меньше оставалось желания и возможностей выходить на улицу. Теперь серое небо с темно-лиловыми тучами постоянно смотрело в мое окно, но я не унывал и жил одной надеждой, светился одним солнцем: моя книга вскоре выйдет в свет.
Прошло две недели, и я опять пошел в Регине Викторовне узнать о судьбе своего романа.
- Я сама хотела к вам зайти, да вот все времени не было. Спонсоры еле нашли издательство, которое с трудом согласилось печатать ваш роман, дядя Паша… за 23 тысячи (я просил пока отпечатать только 60 экземпляров). Книга будет в мягкой обложке и потянет на 400 страниц, представляете….
Я сначала удивился, а потом понял, что все правильно: столько примерно страниц она занимала и в рукописи. Опять поблагодарил Регину Викторовну, но ушел я от нее с чувством горечи: конечно, она и не думала ко мне заходить и сообщить, что началась печать моей книги. Потому что не для меня она старается, а для личного престижа: у нее теперь в интернате будет жить настоящий писатель и вспомнит, поблагодарит ее не раз публично за ее такую важную для него помощь. Тем не менее, чувство благодарности к ней переполняло меня настолько, что я не придал почти никакого значения этой малюсенькой горькой правде и по-прежнему смотрел на директора влюбленными глазами.
Потом мне прислали из издательства образцы будущей обложки книги с изображением подобного медведю существа, сидящего за крепкой решеткой, на которой с внешней стороны сидела красивая бабочка. Все это передала мне директор и сказала, что я должен написать несколько слов о себе и поблагодарить спонсоров, которые помогли мне напечатать книгу.
Свершилось: я сижу в кабинете Светланы Викторовны, и передо мной на ее длинном столе лежат свежие, очень новенькие толстые томики моего романа. На титульном листе образ моего главного героя - Медведя, а на задней стороне обложки – моя краткая писательская биография с благодарностью Светлане Викторовне и спонсорам. Конечно, книги я оставил в кабинете директрисы, разрешив ей использовать их по ее усмотрению.
Потом поднялся в свою комнату и, связавшись по Скайпу со своей старой подругой Розой из Сибири, показал ей свою книгу. Она обрадовалась и сразу попросила меня выслать ей один экземпляр в Сургут. Я обещал, немного поговорил с ней на незначащие темы и стал вчитываться в рецензию Риммы Газизовны. Нет, она поняла роман только поверхностно, попросту решив, что все трагедии Оленевского происходят оттого, что он сходится с чуждыми ему людьми, которых интересуют в жизни только низкие, материальные проблемы. Но дело здесь далеко не только в этом, а в том, что их души полны, по природе своей, такого животного эгоизма, который закрывает им глаза на окружающий мир, на судьбы и личности окружающих их людей, даже животных. Так появляются образы сердец, полных «медвежьей» кровью эгоизма, которая делает людей грубыми, жестокими, уподобляет их медведям. Во многом подобен им и главный герой, смело признающий это.
Никогда не думал, что свой «звездный час» я проведу в Доме престарелых, среди стариков, больных и инвалидов. Нас собрали в холле с цветами, приехало телевидение, и я стоял перед сидящими в креслах жильцами и большой телекамерой с двумя операторами, рассказывал о себе и своем романе. Конечно, от всей души благодарил директора, которого тотчас увидел среди собравшейся публики. Меня поздравили, и все разошлись.
На следующий день, взяв с собой больше десятка книг, я поехал в Каменноград, чтобы пустить их в продажу. Каменный город вновь встретил меня своим неподвижным величием, неприступностью, ему никогда никакого дела не было ни до меня, ни до подобных мне людей.
Как обычно, предварительно созвонившись с Риммой Газизовной и договорившись о встрече, сначала я пошел в печально знакомый мне уже Союз писателей. Сегодня здесь было необычайно оживленно: в большой комнате люди, очевидно, писатели, бойко ходили, разговаривали, собираясь в отдельные небольшие группы.
Римму Газизовну я увидел, как всегда, за большим столом, в центре их. Выложил перед ней пять экземпляров романа «Медвежья кровь» и попросил дать почитать его знакомым ей писателем и узнать их мнение. Она согласилась и настоятельно стала просить меня прийти сегодня вечером на заседание Союза писателей, «…там вы сможете продать и свою книгу», - с улыбкой добавила она. Я подумал и согласился: уеду в Окаменеловку на последнем автобусе, решил я. Подарил Лялетдиновой свою первую книгу, сборник рассказов, которую когда-то дарил ей и которую она давно уже потеряла. Обратил внимание, как Римма Газизовна приняла ее из моих рук, как-то странно: хищно, почти выхватила.
И все-таки чувство одиночества, бесприютности не покидало меня и сейчас, даже в этой комнате, среди толпы возбужденных писателей. Выйдя в коридор, проходя мимо знакомых мне комнат, я опять не заметил находящихся в них людей, опять мертвенные пустота и тишина, столь знакомые мне в этом здании.
Потом я направился на центральную в городе площадь Куйбышева, где находился, рядом с Центральным банком, большой книжный магазин. Там было пусто: большие залы казались необитаемыми, как и проходимые мною пустые комнаты здания Союза писателей, и чувство собственной бездомности, ненужности вновь тоскливо сковало мое сердце.
Наступил август. Соловей уже не поет в березовой роще, а идут дожди, и весь Дом престарелых окружен жидкой и глубокой грязью, которую приходится преодолевать только по узким протоптанным дорожкам и поставленным через лужи добрыми людьми дощечкам. Беспросветная серая мгла, и солнце теперь редкий гость, которого эта мгла постоянно прогоняет и прячет.
Лилетдинова, наконец-то, читает мой роман, я ей звоню раз в полмесяца, и она сообщает мне, на какой главе остановилась. Впечатление у нее от романа хорошее, говорит она, читать интересно. Ну что ж, дай Бог, чтобы моя жизнь хотя бы как-то заинтересовала некоторых людей.
Через два месяца рецензия была готова, и я вновь поехал в Каменноград, вновь вошел в высокую, туго открывающуюся дверь старинного голубого особняка. Вошел и опять остановился в недоумении: длинного коридора, по которому я прошлый раз скитался, уже не было, комнаты по-прежнему были большие и пустые, но теперь они были распространены в разные стороны и переходили в друг друга. Одна пустота сменялась другой пустотой, фактически, той же самой: полное безлюдье среди повторяющихся в каждой комнате одинаковых столов, шкафов, стульев и окнах в почти закрытых портьерах. Я машинально пошел через эти двери, комнаты с их одинаковой стандартной деловой обстановкой, пока не заблудился в них окончательно и не очутился в полной тьме при ярко светящем за портьерами солнцем. Стало вновь жутко и как-то тоскливо до глубины души: зачем я здесь, кто играет со мной в эту нехорошую игру, кто издевается так надо мной и за что? И тут раздвинулись шторы напротив меня, и яркий солнечный свет на несколько секунд ослепил. Перед собой я увидел женщину, сидевшую за одним из этих стандартных столов, это была мой рецензент, Римма Газизовна:
- Здравствуйте, Павел Александрович, - приветливо сказала она и достала из ящика стола двойной лист бумаги. – Вот моя рецензия на ваш роман. Есть, правда, некоторые ошибки, но, в целом, вы написали настоящее произведение.
Затем она прочитала стилистические ошибки, которые я пропустил в тексте. Помолчала и продолжила:
- В Каменнограде есть только одно издательство, которое публикует бесплатно (она знала, что я живу в Доме престарелых), но желающих, сами понимаете, много, и среди них немало известных писателей. Так что вам придется потратить немалое время, потрудиться, покрутиться, чтобы вас напечатали. Ходатайство на вас в это издательство я написала, директор там человек очень угрюмый, желчный и делает все, чтобы избавиться от надоевших ему авторов. Так что дерзайте сами, на свой страх и риск, я вам помочь больше ничем не смогу.
Пока она говорила, я почувствовал, как в комнате заметно холодало, хотя солнце из окон светило на нас по-прежнему ярко и полно. Я смотрел на Римму Газизовну с внутренней горечью от ее слов, хотя давно был готов услышать что-нибудь подобное об издании моей книги.
Римма Газизовна была еще молода и красива, тонка и изящна: аристократизм чувствовался во всем: в уложенной на старинный лад прическе, с вьющимися локонами на висках, в прозрачных «водяных» капельках серег в мочках ушей и даже в белых митенках, открывающих тонкие нежные пальцы с телесным маникюром. Черты лица этой интеллигентной, красивой татарской женщины были исключительно прекрасны и благородны. Овальное, несколько широковатое лицо начиналось крупным лбом, и черные, аккуратные ниточки бровей как бы подчеркивали его возвышенность, переходя в умные черные вишенки глаз с длинными ресницами. Они были задумчивы, но очень живы и проникновенны, когда Римма Газизовна заинтересованно смотрела и говорила с собеседником. Миниатюрный носик почти незаметно нависал над крупным и чувственным ртом, увенчанным алыми, полными губами, всегда чуть приоткрытыми, будто постоянно ждущими радостей от окружающего их мира и людей.
Холод усиливался, а лицо Риммы становилось все прекраснее и благороднее: лоб становился выше, глаза с удлинившимися ресницами не увеличились, но приобрели такую выразительность, внимательность, заинтересованность, готовность участия, что от них невозможно было отвести взгляд. Рот чуть сузился, алые губы стали полнее и походили на маленькое, полное живой крови сердечко, при разговоре как бы бьющееся навстречу собеседнику.
- Надеюсь, вы найдете своего читателя: вы талантливый и добрый человек, - закончила Римма Газизовна и протянула мне свою белую аристократическую ручку в белых митенках.
Я поцеловал видневшиеся в них тонкие нежные пальчики и посмотрел в ее столь выразительные сейчас вишенки глаз. Но они, только что полные доброты и любви, смотрели теперь не на меня, а куда-то в сторону, в пустоту, которую после блужданий по зданию Союза писателей я теперь ненавидел всей душой. Они смотрели теперь на черный, с треснутой в разных местах кожей обшарпанный черный диван, на стоящее рядом с ним такое же кресло, на стены комнаты с выцветшими обоями. Ее взгляд медленно, безучастно переходил с предмета на предмет и меня уже не видел, хотя я сидел вот тут, совсем перед ней, трепетно еще почему-то ждущий от нее решения своей судьбы. Сидящая за стандартным столом Римма Газизовна быстро прошла сквозь меня, я обернулся назад: она внезапно стала прозрачной и уходила в глубину прошедших мною пустых, нелюдимых комнат. Мертвые предметы, стоящие в них, все больше заслоняли ее от меня, заскрипели зло, угрожающе, задвигались навстречу мне и, наконец, я потерял ее в этом хаотическом скоплении надвигающейся на меня мебели.
Страх опять охватил меня, я схватил рукопись своего романа с рецензией Союза писателей и бросился бежать сквозь анфилады пустых комнат без людей, не думая и не разбирая дороги. Наконец, я уперся в большие двери выхода из особняка, но не остановился, пока не выскочил вон, на улицу, в толпу беспечно идущих прохожих.
Долго я сидел в садике на лавочке, собираясь с мыслями и чувствами, стараясь привести себя в порядок. Долго рассматривал свою толстую рукопись, небрежно засунутую в старую измятую папку. А я ведь отдал роман на рецензию в красивой, специально купленной для этого случая папке с завязками. Это, конечно, пустяк, но, тем не менее, он вполне характеризует отношение ко мне и подобным мне авторам рецензента. Если Лилетдинова и растеряла часть листов рукописи, то не беда: у меня все сохранено на компьютере и флешке.
С чувством радости, что роман получился, и с чувством горечи, что опубликовать его вряд ли придется, я ехал на автобусе среди бескрайних русских полей, пустых и безлюдных, как комнаты в здании Союза писателей. Подъезжая к Окаменеловке, я решил все-таки попросить помощи у директора, Регины Викторовны: может быть, она даст хотя бы ходатайство в издательство, чтобы меня напечатали при жизни.
Но Регина Викторовна сказала мне такие слова, что я чуть не сел на пол:
- У нас есть постоянные спонсоры, и они, я думаю, заплатят за печатание романа. Сколько экземпляров вам надо?
Я «обалдело» посмотрел на нее и натужливо прохрипел:
- Хотя бы шестьдесят для начала…
- Приносите рецензию и электронную копию романа – я им передам.
Я не знал, как благодарить Регину Викторовну, за минуту решившую мою судьбу. Теперь не было для меня человека лучше и добрее ее, и я ей сказал об этом.
- Что вы, дядя Паша (так она недавно стала звать меня по-свойски, но я не обижался), я тут не причем: спонсоров будете благодарить: они вон недавно Рае коляску подарили с электроприводом – знаете, как девочка обрадовалось, теперь с ней не расстается, даже спит в ней (у девочки не работали ноги).
Но я все же поехал в бесплатное издательство, ходатайство в которое отправила Римма Газизовна, чтобы использовать еще одну возможность попытаться напечатать мой роман бесплатно. Действительно, вдруг иссякнет в душах и кошельках благотворительность спонсоров и они откажут Регине Викторовне, а я останусь ни с чем, как такое очень часто бывало в моей жизни.
За небольшой перегородкой за столом сидел полноватый белесый чиновник с невыразительным лицом и, видно, хронической одышкой, потому что все время прерывисто вздыхал и нервно мял пальцами бумажные листы, лежащие перед ним на столе. Я протянул ему бумажную копию романа, толстый брусок стандартных листов, и прямо спросил, сможет ли он напечатать его по рецензии и ходатайству рецензента Союза писателей и как скоро. Он начал мямлить что-то невразумительное и почему-то нудно мять и терзать листы моей рукописи, как будто хотел осязательно, материально оценить, что в ней содержится и на сколько рублей или долларов оно потянет. Я его не боялся, потому что судьба моего романа была уже решена директором Дома престарелых, и поэтому громко и твердо, даже нарочито грубоватым и безразличным голосом спросил еще раз: будет ли он печатать роман. Его мордочка болезненно исказилась, он даже пару раз дернулся всем телом, как будто у него начинался эпилептический припадок, и спросил: почему я не привез ему рукопись раньше, чтобы он мог поставить меня в очередь. Я ему ответил, что получил рецензию только вчера, а без рецензии он бы и разговаривать со мной не стал. Чиновник опять начал мять и терзать мою рукопись и, наконец, сказал, что заказов у него очень много, особенно от известных авторов, так что определенное что-то сказать он мне сможет через месяц или два. С легким сердцем я забрал помятые и замусоленные толстыми пальцами чиновника листы моего романа и вернулся в свою Окаменеловку.
Принес я Регине Викторовне рецензию Лилетдиновой, флешку с файлами глав романа, и дело двинулось. Через несколько дней пришла представитель спонсирующей фирмы с фотографом, записала мои данные и пожелания, потом меня отдельно и нас со Региной Викторовной по паре раз сфотографировали.
Был уже конец июля, и лето начинало клониться к закату. Все чаще шли дожди, и все меньше оставалось желания и возможностей выходить на улицу. Теперь серое небо с темно-лиловыми тучами постоянно смотрело в мое окно, но я не унывал и жил одной надеждой, светился одним солнцем: моя книга вскоре выйдет в свет.
Прошло две недели, и я опять пошел в Регине Викторовне узнать о судьбе своего романа.
- Я сама хотела к вам зайти, да вот все времени не было. Спонсоры еле нашли издательство, которое с трудом согласилось печатать ваш роман, дядя Паша… за 23 тысячи (я просил пока отпечатать только 60 экземпляров). Книга будет в мягкой обложке и потянет на 400 страниц, представляете….
Я сначала удивился, а потом понял, что все правильно: столько примерно страниц она занимала и в рукописи. Опять поблагодарил Регину Викторовну, но ушел я от нее с чувством горечи: конечно, она и не думала ко мне заходить и сообщить, что началась печать моей книги. Потому что не для меня она старается, а для личного престижа: у нее теперь в интернате будет жить настоящий писатель и вспомнит, поблагодарит ее не раз публично за ее такую важную для него помощь. Тем не менее, чувство благодарности к ней переполняло меня настолько, что я не придал почти никакого значения этой малюсенькой горькой правде и по-прежнему смотрел на директора влюбленными глазами.
Потом мне прислали из издательства образцы будущей обложки книги с изображением подобного медведю существа, сидящего за крепкой решеткой, на которой с внешней стороны сидела красивая бабочка. Все это передала мне директор и сказала, что я должен написать несколько слов о себе и поблагодарить спонсоров, которые помогли мне напечатать книгу.
Свершилось: я сижу в кабинете Светланы Викторовны, и передо мной на ее длинном столе лежат свежие, очень новенькие толстые томики моего романа. На титульном листе образ моего главного героя - Медведя, а на задней стороне обложки – моя краткая писательская биография с благодарностью Светлане Викторовне и спонсорам. Конечно, книги я оставил в кабинете директрисы, разрешив ей использовать их по ее усмотрению.
Потом поднялся в свою комнату и, связавшись по Скайпу со своей старой подругой Розой из Сибири, показал ей свою книгу. Она обрадовалась и сразу попросила меня выслать ей один экземпляр в Сургут. Я обещал, немного поговорил с ней на незначащие темы и стал вчитываться в рецензию Риммы Газизовны. Нет, она поняла роман только поверхностно, попросту решив, что все трагедии Оленевского происходят оттого, что он сходится с чуждыми ему людьми, которых интересуют в жизни только низкие, материальные проблемы. Но дело здесь далеко не только в этом, а в том, что их души полны, по природе своей, такого животного эгоизма, который закрывает им глаза на окружающий мир, на судьбы и личности окружающих их людей, даже животных. Так появляются образы сердец, полных «медвежьей» кровью эгоизма, которая делает людей грубыми, жестокими, уподобляет их медведям. Во многом подобен им и главный герой, смело признающий это.
Никогда не думал, что свой «звездный час» я проведу в Доме престарелых, среди стариков, больных и инвалидов. Нас собрали в холле с цветами, приехало телевидение, и я стоял перед сидящими в креслах жильцами и большой телекамерой с двумя операторами, рассказывал о себе и своем романе. Конечно, от всей души благодарил директора, которого тотчас увидел среди собравшейся публики. Меня поздравили, и все разошлись.
На следующий день, взяв с собой больше десятка книг, я поехал в Каменноград, чтобы пустить их в продажу. Каменный город вновь встретил меня своим неподвижным величием, неприступностью, ему никогда никакого дела не было ни до меня, ни до подобных мне людей.
Как обычно, предварительно созвонившись с Риммой Газизовной и договорившись о встрече, сначала я пошел в печально знакомый мне уже Союз писателей. Сегодня здесь было необычайно оживленно: в большой комнате люди, очевидно, писатели, бойко ходили, разговаривали, собираясь в отдельные небольшие группы.
Римму Газизовну я увидел, как всегда, за большим столом, в центре их. Выложил перед ней пять экземпляров романа «Медвежья кровь» и попросил дать почитать его знакомым ей писателем и узнать их мнение. Она согласилась и настоятельно стала просить меня прийти сегодня вечером на заседание Союза писателей, «…там вы сможете продать и свою книгу», - с улыбкой добавила она. Я подумал и согласился: уеду в Окаменеловку на последнем автобусе, решил я. Подарил Лялетдиновой свою первую книгу, сборник рассказов, которую когда-то дарил ей и которую она давно уже потеряла. Обратил внимание, как Римма Газизовна приняла ее из моих рук, как-то странно: хищно, почти выхватила.
И все-таки чувство одиночества, бесприютности не покидало меня и сейчас, даже в этой комнате, среди толпы возбужденных писателей. Выйдя в коридор, проходя мимо знакомых мне комнат, я опять не заметил находящихся в них людей, опять мертвенные пустота и тишина, столь знакомые мне в этом здании.
Потом я направился на центральную в городе площадь Куйбышева, где находился, рядом с Центральным банком, большой книжный магазин. Там было пусто: большие залы казались необитаемыми, как и проходимые мною пустые комнаты здания Союза писателей, и чувство собственной бездомности, ненужности вновь тоскливо сковало мое сердце.
