Дождь шел третий день подряд — монотонный, беспросветный. Капли устало струились по стеклу, вычерчивая неровные линии.
Я сидел у окна, поджав колени к груди, и наблюдал, как город теряет очертания, превращаясь в размытую акварель. Серые дома сливались с такими же серыми тротуарами, а лица прохожих — с общим фоном безысходности. Даже воздух казался пропитанным промозглой серостью.
«Я растворяюсь во всем этом», — пронеслось в голове. Провел пальцем по запотевшему стеклу — след тут же затянуло влагой.
На кухне настойчиво звенел чайник — этот звук, привычный до зубного скрежета, означал: мама уже накрыла на стол. Суп, второе, компот. Все по расписанию. Кто то наверху, похоже, методично перелистывал страницы одного и того же сценария, не удосуживаясь внести хоть каплю разнообразия.
— Лёш, ты поел? — донесся из кухни материнский голос, сладкий до приторности.
Я задержал дыхание. Опять этот вопрос, на который никто не ждет ответа.
— Да, — бросил, не оборачиваясь. — Перекусил в универе.
Молчание. Потом — едва уловимый вздох. Я знал: не поверила. Но уточнять не станет. Зачем нарушать устоявшийся порядок? Главное — формальность соблюдена, роли сыграны, можно переходить к следующему акту.
Я поднялся, машинально сунул руку в карман и нащупал смятый чек из магазина. Достал, развернул. На обратной стороне снова каракули: глаза, нос, рот. Множество лиц, но ни одного знакомого.
«Кто вы такие?» — мысленно спросил у них.
Ответа не последовало. Только капли продолжали свой бесконечный танец по стеклу, насмехаясь над тщетностью попыток найти смысл.
Зеркало в прихожей поймало мой взгляд, но я отверг его — давно избегал этой встречи. В отражении неизменно проступало что-то чужое: бледное лицо, потухшие глаза, плечи, сгорбленные под грузом невысказанных слов. Кто-то другой, более покорный и безвольный, занял мое место, а я превратился в тень, скользящую по этой ненужной жизни.
Тут — резкий рингтон телефона — эсэмэска от однокурсницы Кати:
«Алло, ты придешь на встречу группы?»
Я уставился на сообщение. Пальцы замерли над клавиатурой. Что сказать? Правду? О том, что каждый выход из дома — подвиг, а разговоры с людьми похожи на попытку дышать под водой? Нет, этого не поймут.
«Не могу, завален учебой», — наконец напечатал.
И это, конечно, тоже ложь. Учеба тут ни при чем. Просто мир снаружи казался слишком громким и ярким. Я пока не готов принять его, а он, по всей видимости, — меня.
Где-то вдалеке прогремел глухой раскат — то ли гром, то ли старый дом вздыхал под натиском непогоды.
Я прошелся по комнате, машинально касаясь предметов: книги, рамки с фотографиями, «уснувшая» бегония на подоконнике. Все они хранили память о временах, когда цвета казались ярче, а будущее — не таким расплывчатым. Теперь все покрылось тонким слоем пыли, приглушающей любые ощущения. Может, в детстве мир еще радовал меня?
Взгляд снова зацепили каракули на чеке. Кто-то бы спросил: «Балуешься?». Но я видел в них нечто большее — безмолвные вопли души, стремящейся вырваться из оков тишины. Может, это — мои невысказанные «я», которые проявляются через бумагу?
На кухне звякнула посуда — мама убирала со стола. Еще один ритуал завершен, и день катится к закату, оставляя за собой лишь мокрые следы на стекле и смятый чек с незнакомыми каракулями.
Парк встретил меня промозглым ветром, и тонкая куртка не спасала от холода. Под ногами шуршали опавшие листья. Я брел по дорожке, засунув руки в карманы, и наблюдал за жизнью, разворачивающейся вокруг.
Вот молодая пара хохочет, жмется под одним зонтом. Девушка прячет лицо в воротник, парень пытается накрыть ее своей курткой — бестолковая, но трогательная забота. Мать катит коляску, напевает что-то под нос; мелодия теряется в шорохе листьев, сливаясь с атмосферой этого тусклого дня. Подростки оживленно болтают, толкаются плечами; их смех звенит, разбиваясь о мокрые тротуары осколками стекла.
Они — часть целого, живут внутри, а я — снаружи. Как за стеклянной стеной, через которую можно видеть, но ни к чему нельзя прикоснуться.
Присел на скамейку — ту самую, с расколотой доской, которую никто не спешил починить. Рядом упал лист клена — яркий, багряный, еще живой. Поднял его, повертел в пальцах. Ветер вырвал лист из рук и унес прочь — легко, без намека на сожаление.
«Так и мои мечты, — подумал я. — Улетают, и мне даже не хочется их удерживать».
Память услужливо подсунула кадры из прошлого. Я с друзьями в кафе — хохочем так, что соседи за столиком рядом косятся с неодобрением. Рисую на полях тетради, а сосед по парте тянет шею: «Покажи!». Вот бегу под ливнем, потому что хочется, потому что могу. Где это все? Куда испарилось?
Закрыл глаза. В ушах гудела одна мысль: «Как вернуться к жизни?» Ветер промчался по аллее, играя с листвой.
Я достал из кармана чек с нарисованными лицами. Перевернул. На чистой стороне вывел карандашом, выдавливая из себя каждое слово: «Я здесь. Но меня не видят», — и спрятал листок обратно.
Где-то вдали раздался звон церковных колоколов — напоминание, что мир жив. Я поднял голову. Небо темнело, наливалось свинцовой тяжестью. Дождь хлынул неожиданно, застучал по скамейке, по плечам, по волосам.
В кармане завибрировал телефон. Сообщение от Кати: «Ты где? Мы ждем».
Посмотрел на дисплей, потом на пустую аллею. Ответил не сразу — подождал, пока очередная капля скатится по экрану, размывая буквы.
«Подхожу», — написал я.
И это тоже ложь.
Дождь усилился — хлестал яростно, настойчиво. Я шел, не разбирая дороги, погруженный в вихрь мыслей, пока не наткнулся на кованые ворота, увитые мокрыми прядями плюща.
Церковь.
Я никогда не заходил сюда по своей воле. В детстве — только с бабушкой, которая шептала молитвы и ставила свечи, а я скучал, разглядывая позолоту и причудливые узоры на стенах. Тогда все выглядело пыльным, торжественным и бесконечно далеким от моих детских забот. Теперь я просто зашел — без плана и цели. Лишь бы укрыться от дождя и навязчивого, всепроникающего холода.
Меня встретила тишина, теплая, обволакивающая, как мягкое одеяло; она не давила, а принимала, распахнув объятия. Пламя свечей дрожало, играя на каменных стенах причудливыми тенями. Солнечные лучи пробивались сквозь витражи, устилая пол разноцветными пятнами — алыми, сапфировыми, янтарными.
Я замер у входа. Холодные стены храма казались неприступными, почти враждебными. Медленно прошел вглубь и остановился перед иконой Архангела Михаила. В детстве бабушка говорила: «Он — защитник. Он слышит, когда никто другой не слышит». Я кивал, не вникая в смысл. Сейчас смотрел в глаза святого — строгие, мудрые, живые. В них нет осуждения, только понимание и странное чувство, что меня давно ждали.
— Не знаю, веришь ли Ты во все это… — я запнулся, осознав, что говорю вслух. — Но мне больше некуда идти.
Я не молился, а кричал — без слов и ритуалов. Просто выпустил наружу то, что копилось годами: одиночество, разочарование, отчаяние. Все, что прятал за маской «у меня все в порядке».
Свеча перед иконой неожиданно вспыхнула ярче. Или мне померещилось? В мягком свете все вокруг преобразилось — стало более живым и искренним.
Я опустился на колени и почувствовал тепло — впервые за долгое время.
Тишина сгустилась, и вдруг прозвучало:
— Ты не одинок.
Я вздрогнул от неожиданности и резко поднял голову. В храме никого, только я и Архангел. Это мое воображение? Или?..
— Слушай свое сердце, — прозвучал едва уловимый, но проникновенный голос. — Оно подскажет путь.
«Это бред, — подумал я, чувствуя, как по спине пробежал холодок. — Или схожу с ума?»
Но вместо страха меня охватило почти забытое чувство облегчения: тяжелый камень, столько лет давивший на грудь, наконец треснул и рассыпался в прах.
Я закрыл глаза, и вспыхнули образы: мои детские рисунки, смех друзей, улыбка матери, которую я не видел уже давно. Все то, что я похоронил под слоем серости и сомнений. Картины прошлого оживали, наполняясь цветом, звуком и запахом.
— Я забыл, каково это — чувствовать, — сорвалось с моих губ, и в горле запершило от невыплаканных слез.
Глаза иконы смотрели прямо, и в них не сквозило осуждения — только бесконечная, всепрощающая мудрость.
— Ты помнишь, — прозвучало в ответ мягко, но твердо. — Просто позволь себе вспомнить.
Слезы хлынули внезапно. Они катились по щекам, оставляя горячие следы.
Одна из свечей неожиданно дрогнула и упала, погаснув с тихим шипением.
Я всхлипнул, почувствовав освобождение. Как если бы годами держал дыхание под водой, а теперь, наконец, смог вдохнуть.
— Спасибо, — произнес я, не зная, кому адресую эти слова. Себе? Иконе? Голосу?
Когда поднял взгляд, в глазах архангела увидел одобрение. Или это блики, отразившиеся от витража? Неважно. В этот миг я поверил — или позволил себе поверить — что все не напрасно.
Встал. Ноги дрожали, но в груди разливалось странное тепло. Сделал шаг к выходу, затем еще один. Дверь скрипнула, пропуская меня. На пороге обернулся — церковь безмолвствовала. Но теперь это молчание дышало добром — не пугало, а благословляло.
Я шагнул наружу и не почувствовал холода — лишь освежающее прикосновение капель. Они падали на лицо, смывая слезы. Дождь очищал меня — не для того, чтобы стереть, а чтобы избавить от сомнений, оставить только живое, настоящее.
Проснулся от солнечного луча, пробившегося сквозь щель в шторах. Обычно в такие моменты я тут же натягивал одеяло на голову, прячась от нового дня, от его требовательной яркости. Воздух пах не вчерашней затхлостью, а чем-то свежим и манящим.
Сел на кровати, потянулся к тумбочке и достал старый альбом — пыльный, потрепанный, с пожелтевшими страницами. Когда-то я рисовал каждый день, вкладывая в штрихи все, что не мог произнести вслух. Потом забросил. «Это никому не нужно», — всплыла привычная горькая мысль, но сейчас она прозвучала пусто, неубедительно.
Рука сама потянулась к карандашу. Первый штрих вышел робким, неуверенным, второй — чуть смелее. Потом еще один, следующий… Вдруг линии затанцевали на бумаге, превращаясь в очертания моего лица. Того самого, которого я давно не замечал в зеркале: с открытым взглядом, легкой полуулыбкой и искрой, что я считал потухшей.
— Лёш? — в дверь постучала мать. — Ты занят?
Обычно я бы буркнул что-то невнятное и отвернулся, прячась за привычным «все нормально». Но сегодня чувствовал себя по-другому — не знаю как, но однозначно по-другому.
— Заходи.
Она приоткрыла дверь, заглянула — и замерла на пороге, увидев меня за альбомом. В ее глазах мелькнуло что-то сложное: удивление, настороженность, робкая надежда.
— Ты… рисуешь?
— Да, мне это нужно.
В ее взгляде промелькнуло что то тёплое, а следом — осторожная радость: казалось, она боялась поверить, что это правда.
— Могу посмотреть?
Я протянул ей альбом. Она молча разглядывала набросок — долго, внимательно, видимо, пыталась прочесть между линиями то, что я не смог выразить словами. Потом перевела взгляд на меня.
— Это… ты?
— Наверное, — усмехнулся я, и в этом движении губ было больше жизни, чем за последние месяцы. — Тот, кем я хочу быть.
Я сглотнул, чувствуя, как слова, годами запертые внутри, ищут выход.
— Мам, мне… было плохо. Давно. Я растворяюсь, чувствую, что меня нет, что это не моя жизнь, а чужая, бессмысленная…
Она села рядом, осторожно взяла мою руку. Ее теплые пальцы слегка дрожали — я заметил это и понял: она тоже боялась. Боялась, что я снова замкнусь, и все вернется на круги своя. Мой взгляд задержался на ее руке — кольцо оставалось на месте, хотя обычно она его снимала, когда волновалась. Эта маленькая примета говорила больше, чем слова.
— Почему ты молчал? — спросила она.
— Не знал, как сказать, думал, что не поймешь, только посмеешься, — я посмотрел на свои пальцы, испачканные графитом. — Но сейчас… могу.
Слова полились сами — о пустоте, о том, что каждый день казался бесконечным туннелем, и я прятался за «все хорошо», потому что боялся признаться: ничего не хорошо. Она слушала, не перебивая, только крепче сжимала мою руку, страшась отпустить и потерять со мной связь.
В комнате пахло акварелью. На полу валялись листы со старыми рисунками — я отшвырнул их, освобождая место для новых.
— Не знаю, что будет дальше, — сказал я, задыхаясь от волнения. — Но больше не хочу молчать, не хочу прятаться.
Она улыбнулась — по-настоящему, совсем как в детстве, когда я приносил ей первые каракули из школы, гордый и смущенный. В этой улыбке отразилось все: и боль за потерянные годы, и радость от того, что я вернулся, и тихая надежда на будущее.
— Я рада за тебя, сынок, — глаза ее трогательно увлажнились, и она ушла, по привычке оставив дверь в мою комнату открытой.
Солнечный луч коснулся пола и скользнул по краю альбома. На мгновение изображение ожило, и я заметил то, чего раньше не видел: свет, который не угасал даже в сплошной серости.
Аудитория гудела перед выставкой студенческих работ — шум, смех, обрывки фраз сливались в единый гул, похожий на рой растревоженных пчел. Я стоял у своего рисунка — большого, почти законченного. На полотне изображен человек: размытые силуэты зданий, потоки воды на асфальте, а в глазах фигуры — упрямый отблеск солнца, как крошечный маяк во тьме.
— Ну что, Гвоздев, — голос преподавателя прорвался сквозь гул. — Опять эти ваши… метафоры.
Сухопарый мужчина с вечной гримасой скепсиса остановился перед моей работой. Его взгляд придирчиво скользил по полотну.
Сердце ухнуло вниз. По спине пополз знакомый холод — зов спрятаться, исчезнуть, но я удержал взгляд на его лице.
— Вы считаете, это неуместно? — голос дрогнул, но не сломался, пальцы машинально сжались в кулаки.
— Неуместно? — хмыкнул он, и в этом звуке прозвучала целая лекция о «правильном» искусстве. — Это просто… бесформенно. Где композиция, техника? Вы рисуете эмоции, а не реальность.
Вокруг зашептались. Кто-то кивнул, соглашаясь — видимо, нашел подтверждение своим сомнениям. Кто-то отвел глаза — не хотел встречаться со мной взглядом.
Внутренний голос шепнул:
— Сними и забудь.
— Нет, — и я сжал кулаки крепче.
Я решительно шагнул ближе к своему рисунку.
— Эмоции — это и есть реальность. Для меня.
— И вы уверены, что зритель это поймет? — преподаватель вскинул бровь, заранее поставив галочку в списке моих промахов.
— Не уверен, но это мой способ говорить.
Сначала тишина, потом короткий смешок — кто-то не выдержал напряжения.
— Хорошо, Гвоздев. Говорите. Но не забывайте: искусство требует мастерства, а уже потом жертв.
Он отошел, оставив после себя шлейф сомнений, а я продолжал стоять перед своим рисунком. Сердце бешено стучало, ладони вспотели, но внутри разгоралась решимость, горячая и яркая, как вспышка магния.
Кто-то из однокурсников подошел, остановился рядом.
— Слушай, а мне нравится. Есть в этом… правда, — его голос прозвучал твердо, и парень сам удивился своей смелости.
Еще один остановился, присмотрелся, наклоняя голову то влево, то вправо.
— А я вот не понял, — улыбнулся он, — но интересно, чесслово.
Карандаш в моей руке оказался сломан — я не заметил, как сжал его слишком сильно. Острые края грифеля царапали кожу, но это не имело значения, потому что твердо решил: я продолжу рисовать.
Парк дышал прохладой — осень уже по-хозяйски окрашивала листья в охру и багрянец, но день выдался на удивление ясным, почти дерзким в своей безоблачности.
Я сидел у окна, поджав колени к груди, и наблюдал, как город теряет очертания, превращаясь в размытую акварель. Серые дома сливались с такими же серыми тротуарами, а лица прохожих — с общим фоном безысходности. Даже воздух казался пропитанным промозглой серостью.
«Я растворяюсь во всем этом», — пронеслось в голове. Провел пальцем по запотевшему стеклу — след тут же затянуло влагой.
На кухне настойчиво звенел чайник — этот звук, привычный до зубного скрежета, означал: мама уже накрыла на стол. Суп, второе, компот. Все по расписанию. Кто то наверху, похоже, методично перелистывал страницы одного и того же сценария, не удосуживаясь внести хоть каплю разнообразия.
— Лёш, ты поел? — донесся из кухни материнский голос, сладкий до приторности.
Я задержал дыхание. Опять этот вопрос, на который никто не ждет ответа.
— Да, — бросил, не оборачиваясь. — Перекусил в универе.
Молчание. Потом — едва уловимый вздох. Я знал: не поверила. Но уточнять не станет. Зачем нарушать устоявшийся порядок? Главное — формальность соблюдена, роли сыграны, можно переходить к следующему акту.
Я поднялся, машинально сунул руку в карман и нащупал смятый чек из магазина. Достал, развернул. На обратной стороне снова каракули: глаза, нос, рот. Множество лиц, но ни одного знакомого.
«Кто вы такие?» — мысленно спросил у них.
Ответа не последовало. Только капли продолжали свой бесконечный танец по стеклу, насмехаясь над тщетностью попыток найти смысл.
Зеркало в прихожей поймало мой взгляд, но я отверг его — давно избегал этой встречи. В отражении неизменно проступало что-то чужое: бледное лицо, потухшие глаза, плечи, сгорбленные под грузом невысказанных слов. Кто-то другой, более покорный и безвольный, занял мое место, а я превратился в тень, скользящую по этой ненужной жизни.
Тут — резкий рингтон телефона — эсэмэска от однокурсницы Кати:
«Алло, ты придешь на встречу группы?»
Я уставился на сообщение. Пальцы замерли над клавиатурой. Что сказать? Правду? О том, что каждый выход из дома — подвиг, а разговоры с людьми похожи на попытку дышать под водой? Нет, этого не поймут.
«Не могу, завален учебой», — наконец напечатал.
И это, конечно, тоже ложь. Учеба тут ни при чем. Просто мир снаружи казался слишком громким и ярким. Я пока не готов принять его, а он, по всей видимости, — меня.
Где-то вдалеке прогремел глухой раскат — то ли гром, то ли старый дом вздыхал под натиском непогоды.
Я прошелся по комнате, машинально касаясь предметов: книги, рамки с фотографиями, «уснувшая» бегония на подоконнике. Все они хранили память о временах, когда цвета казались ярче, а будущее — не таким расплывчатым. Теперь все покрылось тонким слоем пыли, приглушающей любые ощущения. Может, в детстве мир еще радовал меня?
Взгляд снова зацепили каракули на чеке. Кто-то бы спросил: «Балуешься?». Но я видел в них нечто большее — безмолвные вопли души, стремящейся вырваться из оков тишины. Может, это — мои невысказанные «я», которые проявляются через бумагу?
На кухне звякнула посуда — мама убирала со стола. Еще один ритуал завершен, и день катится к закату, оставляя за собой лишь мокрые следы на стекле и смятый чек с незнакомыми каракулями.
Парк встретил меня промозглым ветром, и тонкая куртка не спасала от холода. Под ногами шуршали опавшие листья. Я брел по дорожке, засунув руки в карманы, и наблюдал за жизнью, разворачивающейся вокруг.
Вот молодая пара хохочет, жмется под одним зонтом. Девушка прячет лицо в воротник, парень пытается накрыть ее своей курткой — бестолковая, но трогательная забота. Мать катит коляску, напевает что-то под нос; мелодия теряется в шорохе листьев, сливаясь с атмосферой этого тусклого дня. Подростки оживленно болтают, толкаются плечами; их смех звенит, разбиваясь о мокрые тротуары осколками стекла.
Они — часть целого, живут внутри, а я — снаружи. Как за стеклянной стеной, через которую можно видеть, но ни к чему нельзя прикоснуться.
Присел на скамейку — ту самую, с расколотой доской, которую никто не спешил починить. Рядом упал лист клена — яркий, багряный, еще живой. Поднял его, повертел в пальцах. Ветер вырвал лист из рук и унес прочь — легко, без намека на сожаление.
«Так и мои мечты, — подумал я. — Улетают, и мне даже не хочется их удерживать».
Память услужливо подсунула кадры из прошлого. Я с друзьями в кафе — хохочем так, что соседи за столиком рядом косятся с неодобрением. Рисую на полях тетради, а сосед по парте тянет шею: «Покажи!». Вот бегу под ливнем, потому что хочется, потому что могу. Где это все? Куда испарилось?
Закрыл глаза. В ушах гудела одна мысль: «Как вернуться к жизни?» Ветер промчался по аллее, играя с листвой.
Я достал из кармана чек с нарисованными лицами. Перевернул. На чистой стороне вывел карандашом, выдавливая из себя каждое слово: «Я здесь. Но меня не видят», — и спрятал листок обратно.
Где-то вдали раздался звон церковных колоколов — напоминание, что мир жив. Я поднял голову. Небо темнело, наливалось свинцовой тяжестью. Дождь хлынул неожиданно, застучал по скамейке, по плечам, по волосам.
В кармане завибрировал телефон. Сообщение от Кати: «Ты где? Мы ждем».
Посмотрел на дисплей, потом на пустую аллею. Ответил не сразу — подождал, пока очередная капля скатится по экрану, размывая буквы.
«Подхожу», — написал я.
И это тоже ложь.
Дождь усилился — хлестал яростно, настойчиво. Я шел, не разбирая дороги, погруженный в вихрь мыслей, пока не наткнулся на кованые ворота, увитые мокрыми прядями плюща.
Церковь.
Я никогда не заходил сюда по своей воле. В детстве — только с бабушкой, которая шептала молитвы и ставила свечи, а я скучал, разглядывая позолоту и причудливые узоры на стенах. Тогда все выглядело пыльным, торжественным и бесконечно далеким от моих детских забот. Теперь я просто зашел — без плана и цели. Лишь бы укрыться от дождя и навязчивого, всепроникающего холода.
Меня встретила тишина, теплая, обволакивающая, как мягкое одеяло; она не давила, а принимала, распахнув объятия. Пламя свечей дрожало, играя на каменных стенах причудливыми тенями. Солнечные лучи пробивались сквозь витражи, устилая пол разноцветными пятнами — алыми, сапфировыми, янтарными.
Я замер у входа. Холодные стены храма казались неприступными, почти враждебными. Медленно прошел вглубь и остановился перед иконой Архангела Михаила. В детстве бабушка говорила: «Он — защитник. Он слышит, когда никто другой не слышит». Я кивал, не вникая в смысл. Сейчас смотрел в глаза святого — строгие, мудрые, живые. В них нет осуждения, только понимание и странное чувство, что меня давно ждали.
— Не знаю, веришь ли Ты во все это… — я запнулся, осознав, что говорю вслух. — Но мне больше некуда идти.
Я не молился, а кричал — без слов и ритуалов. Просто выпустил наружу то, что копилось годами: одиночество, разочарование, отчаяние. Все, что прятал за маской «у меня все в порядке».
Свеча перед иконой неожиданно вспыхнула ярче. Или мне померещилось? В мягком свете все вокруг преобразилось — стало более живым и искренним.
Я опустился на колени и почувствовал тепло — впервые за долгое время.
Тишина сгустилась, и вдруг прозвучало:
— Ты не одинок.
Я вздрогнул от неожиданности и резко поднял голову. В храме никого, только я и Архангел. Это мое воображение? Или?..
— Слушай свое сердце, — прозвучал едва уловимый, но проникновенный голос. — Оно подскажет путь.
«Это бред, — подумал я, чувствуя, как по спине пробежал холодок. — Или схожу с ума?»
Но вместо страха меня охватило почти забытое чувство облегчения: тяжелый камень, столько лет давивший на грудь, наконец треснул и рассыпался в прах.
Я закрыл глаза, и вспыхнули образы: мои детские рисунки, смех друзей, улыбка матери, которую я не видел уже давно. Все то, что я похоронил под слоем серости и сомнений. Картины прошлого оживали, наполняясь цветом, звуком и запахом.
— Я забыл, каково это — чувствовать, — сорвалось с моих губ, и в горле запершило от невыплаканных слез.
Глаза иконы смотрели прямо, и в них не сквозило осуждения — только бесконечная, всепрощающая мудрость.
— Ты помнишь, — прозвучало в ответ мягко, но твердо. — Просто позволь себе вспомнить.
Слезы хлынули внезапно. Они катились по щекам, оставляя горячие следы.
Одна из свечей неожиданно дрогнула и упала, погаснув с тихим шипением.
Я всхлипнул, почувствовав освобождение. Как если бы годами держал дыхание под водой, а теперь, наконец, смог вдохнуть.
— Спасибо, — произнес я, не зная, кому адресую эти слова. Себе? Иконе? Голосу?
Когда поднял взгляд, в глазах архангела увидел одобрение. Или это блики, отразившиеся от витража? Неважно. В этот миг я поверил — или позволил себе поверить — что все не напрасно.
Встал. Ноги дрожали, но в груди разливалось странное тепло. Сделал шаг к выходу, затем еще один. Дверь скрипнула, пропуская меня. На пороге обернулся — церковь безмолвствовала. Но теперь это молчание дышало добром — не пугало, а благословляло.
Я шагнул наружу и не почувствовал холода — лишь освежающее прикосновение капель. Они падали на лицо, смывая слезы. Дождь очищал меня — не для того, чтобы стереть, а чтобы избавить от сомнений, оставить только живое, настоящее.
Проснулся от солнечного луча, пробившегося сквозь щель в шторах. Обычно в такие моменты я тут же натягивал одеяло на голову, прячась от нового дня, от его требовательной яркости. Воздух пах не вчерашней затхлостью, а чем-то свежим и манящим.
Сел на кровати, потянулся к тумбочке и достал старый альбом — пыльный, потрепанный, с пожелтевшими страницами. Когда-то я рисовал каждый день, вкладывая в штрихи все, что не мог произнести вслух. Потом забросил. «Это никому не нужно», — всплыла привычная горькая мысль, но сейчас она прозвучала пусто, неубедительно.
Рука сама потянулась к карандашу. Первый штрих вышел робким, неуверенным, второй — чуть смелее. Потом еще один, следующий… Вдруг линии затанцевали на бумаге, превращаясь в очертания моего лица. Того самого, которого я давно не замечал в зеркале: с открытым взглядом, легкой полуулыбкой и искрой, что я считал потухшей.
— Лёш? — в дверь постучала мать. — Ты занят?
Обычно я бы буркнул что-то невнятное и отвернулся, прячась за привычным «все нормально». Но сегодня чувствовал себя по-другому — не знаю как, но однозначно по-другому.
— Заходи.
Она приоткрыла дверь, заглянула — и замерла на пороге, увидев меня за альбомом. В ее глазах мелькнуло что-то сложное: удивление, настороженность, робкая надежда.
— Ты… рисуешь?
— Да, мне это нужно.
В ее взгляде промелькнуло что то тёплое, а следом — осторожная радость: казалось, она боялась поверить, что это правда.
— Могу посмотреть?
Я протянул ей альбом. Она молча разглядывала набросок — долго, внимательно, видимо, пыталась прочесть между линиями то, что я не смог выразить словами. Потом перевела взгляд на меня.
— Это… ты?
— Наверное, — усмехнулся я, и в этом движении губ было больше жизни, чем за последние месяцы. — Тот, кем я хочу быть.
Я сглотнул, чувствуя, как слова, годами запертые внутри, ищут выход.
— Мам, мне… было плохо. Давно. Я растворяюсь, чувствую, что меня нет, что это не моя жизнь, а чужая, бессмысленная…
Она села рядом, осторожно взяла мою руку. Ее теплые пальцы слегка дрожали — я заметил это и понял: она тоже боялась. Боялась, что я снова замкнусь, и все вернется на круги своя. Мой взгляд задержался на ее руке — кольцо оставалось на месте, хотя обычно она его снимала, когда волновалась. Эта маленькая примета говорила больше, чем слова.
— Почему ты молчал? — спросила она.
— Не знал, как сказать, думал, что не поймешь, только посмеешься, — я посмотрел на свои пальцы, испачканные графитом. — Но сейчас… могу.
Слова полились сами — о пустоте, о том, что каждый день казался бесконечным туннелем, и я прятался за «все хорошо», потому что боялся признаться: ничего не хорошо. Она слушала, не перебивая, только крепче сжимала мою руку, страшась отпустить и потерять со мной связь.
В комнате пахло акварелью. На полу валялись листы со старыми рисунками — я отшвырнул их, освобождая место для новых.
— Не знаю, что будет дальше, — сказал я, задыхаясь от волнения. — Но больше не хочу молчать, не хочу прятаться.
Она улыбнулась — по-настоящему, совсем как в детстве, когда я приносил ей первые каракули из школы, гордый и смущенный. В этой улыбке отразилось все: и боль за потерянные годы, и радость от того, что я вернулся, и тихая надежда на будущее.
— Я рада за тебя, сынок, — глаза ее трогательно увлажнились, и она ушла, по привычке оставив дверь в мою комнату открытой.
Солнечный луч коснулся пола и скользнул по краю альбома. На мгновение изображение ожило, и я заметил то, чего раньше не видел: свет, который не угасал даже в сплошной серости.
Аудитория гудела перед выставкой студенческих работ — шум, смех, обрывки фраз сливались в единый гул, похожий на рой растревоженных пчел. Я стоял у своего рисунка — большого, почти законченного. На полотне изображен человек: размытые силуэты зданий, потоки воды на асфальте, а в глазах фигуры — упрямый отблеск солнца, как крошечный маяк во тьме.
— Ну что, Гвоздев, — голос преподавателя прорвался сквозь гул. — Опять эти ваши… метафоры.
Сухопарый мужчина с вечной гримасой скепсиса остановился перед моей работой. Его взгляд придирчиво скользил по полотну.
Сердце ухнуло вниз. По спине пополз знакомый холод — зов спрятаться, исчезнуть, но я удержал взгляд на его лице.
— Вы считаете, это неуместно? — голос дрогнул, но не сломался, пальцы машинально сжались в кулаки.
— Неуместно? — хмыкнул он, и в этом звуке прозвучала целая лекция о «правильном» искусстве. — Это просто… бесформенно. Где композиция, техника? Вы рисуете эмоции, а не реальность.
Вокруг зашептались. Кто-то кивнул, соглашаясь — видимо, нашел подтверждение своим сомнениям. Кто-то отвел глаза — не хотел встречаться со мной взглядом.
Внутренний голос шепнул:
— Сними и забудь.
— Нет, — и я сжал кулаки крепче.
Я решительно шагнул ближе к своему рисунку.
— Эмоции — это и есть реальность. Для меня.
— И вы уверены, что зритель это поймет? — преподаватель вскинул бровь, заранее поставив галочку в списке моих промахов.
— Не уверен, но это мой способ говорить.
Сначала тишина, потом короткий смешок — кто-то не выдержал напряжения.
— Хорошо, Гвоздев. Говорите. Но не забывайте: искусство требует мастерства, а уже потом жертв.
Он отошел, оставив после себя шлейф сомнений, а я продолжал стоять перед своим рисунком. Сердце бешено стучало, ладони вспотели, но внутри разгоралась решимость, горячая и яркая, как вспышка магния.
Кто-то из однокурсников подошел, остановился рядом.
— Слушай, а мне нравится. Есть в этом… правда, — его голос прозвучал твердо, и парень сам удивился своей смелости.
Еще один остановился, присмотрелся, наклоняя голову то влево, то вправо.
— А я вот не понял, — улыбнулся он, — но интересно, чесслово.
Карандаш в моей руке оказался сломан — я не заметил, как сжал его слишком сильно. Острые края грифеля царапали кожу, но это не имело значения, потому что твердо решил: я продолжу рисовать.
Парк дышал прохладой — осень уже по-хозяйски окрашивала листья в охру и багрянец, но день выдался на удивление ясным, почти дерзким в своей безоблачности.
