Когда люди говорят о том, что неплохо было бы жить вечно, они, как правило, не задумываются о страданиях. Кто-то мечтает объехать весь земной шар, кому-то не хватает времени дописать мировой бестселлер, а кто-то банально недолюбил пару-тройку десятков юных красоток. Но ведь и у вечности есть обратная сторона.
За все нужно платить. Тем более за бессмертие. Даром в этой жизни вам достанется только старость.
Отложив щипчики для завивки волос в сторону, я всмотрелась в своё отражение в зеркале. Как всегда, выглядела я сногсшибательно, придраться не к чему. Ни у кого из наших друзей-вампиров нет таких шикарных волос. Как нет и таких выразительных фиалковых глаз, которые просто потрясающе смотрятся на фоне белой как свежевыпавший снег кожи, ослепительно искрящейся на солнце подобно россыпи драгоценных камней.
Но порой мне ужасно хочется разодрать это гордое, надменное лицо и собственноручно оторвать эту хорошенькую головку от своего идеального тела. Ах, если бы я могла, я бы уже тысячу раз сделала это! Если бы я была способна плакать, я бы выплакала все свои фиалковые глаза, и они бы вылиняли от слёз… Если бы я могла преодолеть свою брезгливость, то добровольно отдала бы себя на растерзание этим ла-пушским койотам. И если бы не наш с ними мирный договор…
Я бы отправилась к Вольтури, как Эдвард, и умоляла бы старейшин даровать мне смерть, но у них, увы, нет причин убивать меня.
Я бы, наверное, смогла показаться людям в солнечный день, но у меня вряд ли хватит выдержки вытерпеть их жалкие попытки расправиться с бессмертной. И я в тысячу первый раз прокляла Карлайла за то, что он «спас» меня тогда.
Если ад похож на шикарный особняк в лесной тиши, то я живу в аду.
Всякое сотворенное человеком зло влечёт за собой черный шлейф, сотканный из дурных помыслов и поступков, пороков и лжи. Я была горда и самолюбива, и однажды мерзавцы польстились на мою красоту. Зло никогда не остаётся безнаказанным – насильники были отомщены. Но зло, как и добро, всякий раз бумерангом возвращается к тому, кто его сотворил.
Мой взгляд приковал портрет в позолоченной рамочке, стоящий на туалетном столике. Та, что изображена на нём, для меня дороже всех богатств на свете. Обрамлённое волнистыми рыжеватыми локонами милое открытое лицо с нежным румянцем на щеках, не по-детски умный взгляд светло-карих глаз… Девочка моя, Ренесми! Мой светлый лучик, озарявший моё ничтожное существование. Мой добрый ангелок, ниспосланный с небес.
Как бы я хотела назвать тебя своей, Ренесми!.. Твои родители были слишком заняты друг другом, чтобы уделять тебе каждый миг своей вечной жизни.
А я бы с удовольствием посвятила всю свою жизнь тебе.
Мои руки ещё помнят нежное тепло твоего тела, твой дурманящий аромат, ритмичное биение твоего маленького доброго сердечка. Как же быстро ты выросла, родная моя! Самым счастливым днём в моей жизни был тот день, когда ты появилась на свет, а самыми счастливыми мгновениями были те, когда ты младенцем крепко спала у меня на руках. Но что значат эти короткие мгновения счастья по сравнению с вечностью в аду?! Ты принадлежишь не мне. И даже не своим родителям. А Джейкобу, мерзкому вожаку этих воняющих псиной существ.
Увы, но такова судьба.
Я бы почла за счастье пожертвовать бессмертием и даже своей красотой, лишь бы снова ощутить на своих руках приятную тяжесть маленького и тёплого, изумительно пахнущего тельца. Целовать его в пухленькие щечки, в розовые пяточки, в макушку с мягким пушком волос. Назвать себя родной матерью прелестного малыша. Дарить ему свою любовь, своё тепло, давать самое ценное, что только мать может дать своему чаду. И день за днём, год за годом наблюдать, как он медленно растёт и взрослеет у меня на глазах. И стареть, стареть, чтобы ни в коем случае не пережить своё дорогое дитя! И чтобы не сотворить с ним то же самое, что сделал Карлайл со всеми нами…
Но мне этого не суждено.
Вместо мимолётного человеческого счастья мне уготованы вечные муки в аду. Ведь что бы я ни делала, какие бы сумасбродные идеи ни приходили в мою хорошенькую головку вроде усыновления или поиска подходящей суррогатной матери, Элис не видит рядом со мной детей. Ни одного. Никогда… А каким бы замечательным ребёнком был бы сынишка или дочурка Эмметта, его маленькая копия с тёмными курчавыми волосами и ослепительной улыбкой…
Хрупкая статуэтка китайского фарфора какой-то там древней династии рассыпалась в моих пальцах в прах.
Я закрыла свои фиалковые глаза и попыталась успокоиться, почувствовав его приближение. В открытое французское окно ворвался Эмметт, и я тут же почувствовала прикосновение его рук на своих обнаженных плечах.
– Мой орангутанг! – томно пропела я, в считанные доли секунды успев развернуться к нему.
– Как же ты хороша, моя девочка! – Эмметт сделал попытку поцеловать меня.
– Ты славно поохотился? – Я провела тонким пальчиком по его чувственным губам, которые всего лишь минуту назад лишили жизни нескольких медведей гризли. Всем известно, почему мой парень испытывает к ним особую неприязнь.
– Ещё как! – похвастался Эмметт. – И теперь энергия просто распирает меня изнутри.
Мы оба тут же расхохотались, предвкушая один из тех немногих приятных моментов, которые составляют смысл нашего бессмертного существования. Моё вечернее платье, стоившее, должно быть, не одну месячную зарплату нашего дорогого шерифа, было с возбуждающим треском разорвано по швам и отброшено куда-то в угол. Краем глаза я заметила, что один из его ошмётков живописно повис на растущей в кадке финиковой пальме. Одним движением своих острых ноготков я избавила Эмметта от рубашки, а другим – от такого ненужного в данный момент предмета одежды, как джинсы.
– Ты успела соскучиться по мне, как я погляжу? – игриво вопросил Каллен.
– Тебя не было рядом со мной чертову вечность! – И я впилась поцелуем в его губы, несильным ударом повалив парня на пол и услышав, как под ним что-то со звоном разбилось. Должно быть, антикварный столик со стеклянной столешницей, который привезла мне из Франции Элис.
Я оседлала своего поверженного бойфренда, а он, желая растянуть удовольствие, довёл меня до стонов, только лишь поглаживая мои бёдра и спину. Его ладони плавно переключились на грудь, потом он прильнул к ней губами и мне пришлось гнать прочь мысли о том, что больше всего на свете я хотела бы приложить к ней не Эмметта, а родного младенца. Сдерживая вырывающееся изнутри рычание, я развернулась на сто восемьдесят градусов и открыла для поцелуев другую часть своего тела. Какое-то время мы ничего не ломали и не крушили, наслаждаясь друг другом в относительной тишине. Перехватив инициативу, Эмметт легко, словно пушинку, подхватил меня и, не разжимая объятий, мы совершили по комнате несколько головокружительных па, которым позавидовал бы любой высокопрофессиональный акробат, и, безнадёжно испортив стоящую у окна гипсовую копию какой-то безрукой древнегреческой богини, вывалились из окна, продолжая упоительно заниматься любовью среди обросших изумрудно-зелёным мхом столетних сосен.
Люблю эти минуты, когда можно отвлечься от своих душераздирающих мыслей. Люблю своего темноволосого ангела, который скрашивает мою жизнь в аду. Он – единственный, кого я с уверенностью могу назвать «своим». И если нам суждено по какой-то причине расстаться... Нет, я уверена, что каждый из нас без промедления последует за другим, хоть в огонь, хоть на край света, хоть в лапы к смертельным врагам.
– Ты мой ангел, Розали, – шепчет Эмметт, обжигая своим ледяным дыханием мою шею и запутывая свои пальцы в моих растрёпанных волосах. А я выгибаюсь в ответ и, словно сытая пантера, мурлычу от удовольствия.
Жизнь кажется не такой уж мерзкой штукой, когда у тебя есть такой вот ангел, правда?
