— У тебя очень красивые руки. Как у аристократки. Такими только на фортепиано играть.
Я надела петлю на зацеп обоймы и повернула защелку вверх. Присмотрелась к своим исцарапанным с грязными обгрызенными ногтями рукам и усмехнулась.
— А я и играла. Только не на пианино. На аккордеоне. Целых пять лет в музыкальной школе оттрубила. — Я занялась присоединением оптического прицела. — Там такие же белые и черные клавиши, как на фортепиано. Справа. А слева — кнопочки. Целых сто двадцать штук.
— Сыграешь мне как-нибудь?
С первого взгляда его глаза казались обычными и бесцветными, но при свете дня имели удивительное свойство отражать цвет неба — сейчас они были синими, чистыми, без тени насмешки или иронии. Выгоревшая на солнце шевелюра резко контрастировала с загоревшим и немытым лицом. На щуплых плечах мешком повисла некогда светлая футболка.
— Почему бы и нет? — пожала плечами и повернула магазин на себя. — Пока есть такая возможность…
— Ну да, не зря же из всех крыш в этом городе мы выбрали крышу Института культуры, — он заливисто рассмеялся, а я нахмурилась.
— Лучше бы оказались на крыше жилого дома или супермаркета, там хоть воды или еды можно бы было раздобыть. А тут что? — зло сплюнула. — Одни балалайки да пуанты.
— Если б мы могли выбирать… — Он улыбнулся краешком губ, по-детски пухлых и потрескавшихся от жары и жажды. Мне нравилось в нём то, что даже на волоске от смерти он не впадает в панику и уныние.
— Ты прав. Другого выхода у нас не было. — Я глубоко вздохнула и, немного смутившись взгляда его кристально-чистых глаз, оглядела площадь перед институтом и прилегающую к ней улицу, чтобы удостовериться в отсутствии зелёных человечков. Как бы мимоходом спросила: — А ты? Играешь на чём-то? Чем вообще занимался… до всего этого?
— Я? — он на миг смутился. — Нет, я не играю. К сожалению. Но всегда мечтал играть на гитаре, да как-то не сложилось у меня с музыкой и с искусством вообще. Ничем особо не увлекался, кроме компьютерных игр. В прошлой жизни.
«Нет у нас никакой прошлой жизни, как и будущей нет. Она одна у нас, единственная. Человеческая, по крайней мере», — подумалось мне. Но вслух сказала:
— И всё равно из нас двоих ты больший романтик.
— Анют, выходи за меня, а?
Я невольно засмеялась, хотя меньше всего этого хотела. Смеялась так, что из глаз ручейками полились слёзы.
Он не обиделся. Просто спокойно подождал, пока я отсмеюсь, и тыльной стороной ладони вытер мне слёзы. Сама того не желая, я почувствовала себя хрупкой, нуждающейся в заботе девушкой.
— Не плачь, малыш. Я серьёзно. Давай поженимся, когда всё это закончится?
Это никогда не закончится. Мы просто тянем время, сидя здесь и отстреливая ходячих мертвецов.
— Это я-то малыш? — Я отстранила его руку. — Сколько тебе? Шестнадцать?
— Семнадцать. — Он вспыхнул. — В следующем месяце исполнится.
— Всё ясно. Школу ещё не закончил, значит.
— Почему, закончил. Сдал документы в вуз. На программиста. Только не знаю, поступил ли…
И не узнаешь, милый. У нас нет шансов, и мы оба это прекрасно знаем. Если неделю тому назад группы сопротивления человек в пять-шесть ещё могли практически беспрепятственно передвигаться по городу, то уже три дня назад ситуация резко изменилась с точностью да наоборот — теперь уже на улицах люди стали диковинкой, на которых охотились эти вечно голодные твари.
— И девушки небось не было? — продолжала допрашивать я.
Он промычал что-то маловразумительное, но, судя по тому, что румянец на его щеках проступил даже сквозь копоть и грязь, я поняла, что попала в точку.
Я вдруг разозлилась.
— А мне двадцать один. Я студентка филфака. Подрабатываю написанием курсовых работ своим нерадивым и непутёвым однокашникам… Точнее, подрабатывала. У меня и парень был, и не один. С первым нас разлучили обстоятельства — после школы он поступил учиться в столицу. Со вторым мы просто переспали по пьяни ещё на первом курсе после первой сессии. А из-за третьего я резала вены. Хочешь, покажу шрамы? — И, не дожидаясь ответа, положила снайперскую винтовку подле себя и быстренько закатила рукав. — Вот. Я тогда не знала, что резать нужно вдоль, а не поперёк. Иначе я бы сейчас здесь с тобой не сидела. Да. Так что я по сравнению с тобой просто побитая жизнью старушка.
— Анют, ну зачем ты так?
— А что? — Схватила винтовку и отвернулась. Заходящее солнце, отражаясь в позолоченных церковных куполах, слепило глаза. — Знаешь, в чём главный парадокс жизни? Когда ты режешь вены, тебя спасают, а когда ты понимаешь, что от силы остался день-два, то до чертиков хочется жить!..
— Ань, со стороны церкви. Видишь? Их четверо.
— Вижу, мои слева, — бурчу я и уже привычным жестом вскидываю винтовку, прицеливаюсь и, подпустив этих тварей поближе, к цветочному киоску, выпускаю по экспансивной пуле в каждую голову, лопающуюся, как пустая тыква в День всех святых. Мой напарник таким же образом убивает двух других.
Сажусь спиной к парапету, прикрывая глаза и стараясь не думать о том, что в рюкзачке осталась последняя банка тушенки и полбутылки воды. Не говоря уже о том, что и боеприпасы пора бы уже экономить и перестать наконец отстреливать зомби, которые не несут непосредственной опасности именно нам.
Мне не страшно. Противно. И обидно. До боли. Не за себя, больше за него, ведь он ещё и пожить толком не успел, по-настоящему не любил, не испытал горечи потерь и разочарований. Кто бы там что ни говорил, а жизнь стоит того, чтобы её прожить. Может быть, это понимаешь только стоя на пороге смерти?
— Сань, — подаю голос после минутного молчания, — знаешь, если бы мне дали ещё один шанс, я бы, наверное, прожила ту же самую жизнь. Влюблялась бы в тех же людей, наступала на те же грабли… Я ни о чём не жалею. Я люблю жизнь со всеми её прелестями и недостатками. Да я даже этот грёбаный город люблю, из которого всю жизнь мечтала уехать! Люблю каждую улицу, каждое деревце и цветочек. И свою когда-то ненавистную музыкальную школу люблю, и ту скамейку в Парке дружбы, на которой впервые поцеловалась. И даже, черт возьми, эту крышу, на которой мне сделали предложение руки и сердца!..
Где-то в глубине старого тенистого дворика раздались душераздирающие женские крики, которые после первого выстрела Александра резко смолкли. Эти предсмертные вопли, в которых было так мало человеческого, меня уже мало трогали. Всё равно наша война проиграна. Днём позже, днём раньше, какая разница? Тем временем Санёк выстрелил ещё четыре раза.
— Береги патроны, напарник, — устало сказала я, — оставь один напоследок. А я оставлю тебе.
— У меня ещё граната припасена на всякий случай. — Саня сел на самый край парапета и свесил ноги. — На площади ещё несколько ходячих трупов.
— Оставь. — Я устало прикрыла глаза. — Знаешь, Сань, я думала, всё будет по-другому.
— Что — всё? — Я услышала, как он перезарядил винтовку.
— Ну… во-первых, я даже и представить себе не могла, что нечто подобное может случиться в действительности. Я и фильмы ужасов не любила никогда. Я больше комедии предпочитаю. Романтические.
— Я тоже комедии люблю. И боевики.
— Да-а… Во-вторых, когда всё же самый жуткий кошмар стал реальностью, город вымер, а улицы заполонили ходячие мертвецы, я ожидала, что страх смерти совсем затуманит нам разум, что мы перестанем соображать, потеряем человеческое лицо. Будем бросаться в крайности, предаваться разврату. Но всё, чего мне сейчас жутко хочется — это не тебя, Санёк, извини. Я готова на всё ради стакана воды.
— Потерпи чуток, — он улыбнулся, — скоро стемнеет и станет прохладней, а там, глядишь, и пить перехочется.
— Это ты сейчас так говоришь, — парировала я, — завтра же утром — если мы доживём до завтра — мы прикончим оставшиеся запасы. А потом друг друга убьём за глоток живительной влаги.
— Может, получится сделать вылазку в ближайший магазин, там наверняка что-то да осталось…
— Не глупи, Сань. Те люди из церкви тоже так думали, и чем это закончилось? Нет. Ты прекрасно знаешь, что нам лучше отсюда не уходить. Это наше… — я подавилась словами «последнее пристанище».
— Тогда пошарим по этажам, вдруг...
— ...починили водопровод? И электричество дали? Эх, Саня, ты неисправим.
Наше подразделение ополчения, в котором воевали я и Саша, спасая людей, попыталось укрыться в супермаркете в надежде на большие запасы провианта. Но это была плохая идея, поскольку учреждения с большими окнами представляют собой худший вариант укрытий. Зомби — это не те тупые и супермедлительные зелёные человечки, которых мы знали по ужастикам и компьютерным играм. В реальности они гораздо сильнее и опаснее. Тогда из всего подразделения чудом спаслись двое — я и этот белобрысый долговязый мальчуган, бок о бок с которым мы теперь вынуждены коротать последние часы жизни…
В церкви, купола которой слепят мне глаза, тоже пытались найти спасение люди, но жажда и чувство голода оказались сильнее страха перед зелёными монстрами. Большую часть из тех, в кого превратились эти бедняги, мы с Саньком перестреляли ещё вчера.
Подземные убежища, бесспорно, надёжнее, но всё равно рано или поздно вам придётся выйти на свет божий, а эти твари живучи… Поэтому мы предпочли крышу — так и периметр хорошо просматривается, и пейзажами любоваться можно. Меньше всего мне хотелось бы умереть от голода где-то в подвале. Я люблю свежий воздух.
Всё началось как-то незаметно. Люди, неоднократно пуганные концом света, до последнего не подозревали, что всё настолько серьёзно. Да и вездесущие СМИ пропустили главное, концентрируя внимание обывателей то на забастовке дантистов где-то в Южной Америке, каждый божий день потчуя нас горяченькими подробностями очередной потасовки и подробными интервью с родителями, дядями-тётями и внучатыми племянниками одного из пострадавших южноамериканских врачевателей; то показывали — как будто это кому-то интересно, — как в каком-то глухом селе на краю земли не поделили Кузьмич с Иванычем литр самогона и что из этого вышло; то рекламировали очередную безголосую певичку, называя её чуть ли не второй Монсеррат Кабалье… Когда же на одном не особо популярном канале мельком показали, будто в одной провинциальной больничке умерло несколько людей от неизвестной болезни, информация эта подтверждении не получила, дело замяли, и общественность и дальше продолжала пребывать в неведении.
Кажется, я задремала. В реальность меня вернуло несколько прозвучавших совсем рядом выстрелов.
— Саш, что там за шум?
На фоне неимоверно красивого малиново-голубого заката и старого города с особняками начала XIX века его сгорбленная долговязая фигура со снайперской винтовкой в руках выглядела нелепо.
— Анют, они пробрались в здание. С черного хода. Просто выломали дверь. Я подстрелил нескольких, но остальных не успел…
Сердце пропустило удар. Да, я готовилась умереть в ближайшее время, но знать, что нам на двоих осталось не больше десяти минут… Этого чувства не опишешь словами.
— Ань, это ещё не всё. У меня больше не осталось патронов. Ни одного.
— У тебя есть граната, не забыл? Буду отстреливаться, пока есть патроны. А потом… подпустим их ближе. Мой прадед тоже на войне погиб.
Ждать пришлось недолго. В вечерней полутьме я прекрасно видела, что стреляю в некогда знакомых мне людей. Вот Серёга, командир нашего подразделения, он пал первым из толпы зомби, обезумевших от вида живых существ. Его голова раскололась надвое, но он всё ещё продолжал идти. Второй выстрел заставил его пасть на колени, и тело, бывшее когда-то Серёгой, затоптали другие тела — я не уверена, но этот верзила в разорванной майке и с грязно-зеленоватой кожей очень уж напоминает мне Кирилла Смирнова из параллельной группы, которому я неоднократно писала курсовые работы; а вот дворник Василич, которого я видела ежедневно в парке во время утренней пробежки, — его выдавала «фирменная» оранжевая жилетка и штаны цвета хаки; девица с растрёпанными волосами похожа на медсестру Леночку, что приходила прошлой зимой делать бабушке уколы… И, кроме них, ещё куча тварей с перекошенными лицами, издающие жуткие нечленораздельные звуки.
— Саня, давай гранату!
Лучше умереть человеком, чем вечность влачить такое жалкое существование.
Но граната не разорвалась.
Саша метнул нож в дворника Василича, и он намертво застрял у того во лбу, не причинив, однако, и без того мёртвому Василичу никакого вреда.
— Какой сегодня невероятно красивый закат, Сань. В такой вечер и умереть не жалко.
Василич со зловеще торчащим во лбу ножом был уже в нескольких шагах от меня. Леночка буквально наступала ему на пятки. Справа и слева от них шагали, пошатываясь, их голодные собратья.
Страшно смотреть смерти в лицо. Такой смерти смотреть в лицо невыносимо. Я инстинктивно сделала пару шагов к краю крыши, невольно взглянула вниз. Три этажа. Слишком мало для того, чтобы умереть сразу. И никакой ограды вокруг института, кованой такой, с острыми колышками. Только цветы. Алые, белые и лиловые петунии, посаженные разноцветными зигзагами. Очень красиво.
Я нашла Сашину руку и крепко, сколько позволяли силы, сжала. Он меня понял и помог взобраться на парапет.
— Сань, фамилии-то я твоей не знаю.
— Будешь смеяться? Рыжиков я. В школе меня так и дразнили — Рыжик.
— Умирать, так с песней, Рыжиков. Обещала сыграть, но смогу лишь спеть, и то фальшиво. Пусть это будет марш Мендельсона. Для нас с тобой. — Ствол бесполезной уже винтовки упёрся в грудь существу, которого я когда-то знала как Кирилла Смирнова. — Соль-соль-соль до-о-о си-и фа ля-соль-фа-ре…
***
— Анют. Чувствуешь? Еда-а-а…
— М-м-м… Хо-чу-у…
— Свежая, мо... лодая плоть. И только мы одни. Ни с кем не нуж-но д… делиться.
— Сань… п… подожди… Это...
— Что?
— С… сн… снайперы. На кры-ше… Двое...
Когда я договорила, Саша уже был мёртв. Меня и самой не стало, прежде чем я успела додумать мысль о том, что за сегодня Рыжик удостоился чести умереть дважды.
