Надежды, возлагавшиеся на просвещение, были глобальны. Считалось, что научные истины, достигнув разума обитателей дворца и последней лачуги, преобразят человечество, сделают его терпимее, добрее, успешнее, порядочнее и нравственнее. Скупые станут щедрее, глупые — умнее, трусы — смелее. Убийцы перестанут убивать, воры — воровать, лжецы — лгать, подлецы, мошенники и пройдохи раскаются и станут добропорядочными членами общества.
Исповедовавшие эту точку зрения исходили из убеждения, что зло есть продукт и следствие заблуждений и невежества. И это, безусловно, правда. Вернее, часть правды. Религиозные мыслители, вроде Владимира Соловьёва, считали, что разумные истины в конечном итоге совпадают с истинами религиозными, и верили, что Истина единственно своей внутренней силой однажды объединит всё человечество в благе Свободной Теократии. Многоликость зла, способность самых знающих и сведущих творить ужасные злодеяния рассматривалась как временный изъян человеческой природы, полностью или отчасти преодолимый в ходе неуклонного всеобъемлющего прогресса.
Человечество обречено поиску единой цели, даже если эта цель понимается как свободный выбор каждого идти, куда ему заблагорассудится, ибо с самой этой свободой теоретически должны согласиться все. К тому же, помимо идеалов, вызывающих разногласия и распри, существуют проблемы универсальные, порождаемые изъянами мироустройства: стихии, болезни, катаклизмы, бытовые трудности повседневной жизни, — и именно в борьбе с ними успехи просвещения и науки выглядят наиболее убедительно. Правда, и здесь существуют разные мнения: некоторые религиозные сообщества рассматривают болезни как необходимое испытание и в некоторых случаях пренебрегают плодами просвещения — так, например, Свидетели Иеговы при любых обстоятельствах отказываются от переливания крови. Но чудачества подобных маргиналов не принято принимать во внимание.
Просвещение должно было помочь отбросить помехи этому движению и рекрутировать всё большее число людей, солидарных в строительстве свободного общества и испытывающих радость или, по крайней мере, удовлетворение от совместного созидательного труда. Успехи строительства рассматривались как воплощение принципов гуманизма на пути к максимально возможному всеобщему счастью. Заметим, что оговорка «максимально возможному» подрезает счастью крылья. Свобода — понятие, способное объединить людей в борьбе с очередным своим ограничением или изъяном и обрекающее двигаться по бесконечному пути промежуточных полустанков, а в роли счастья в этом случае выступает приземлённое, но относительно конкретное временное благополучие. При таких условиях любое достижение относительно, как и само понятие прогресса.
*****
Меня всегда озадачивали доказательства правоты или ошибочности выбора, апеллирующие «к самой истории»: «История сделала выбор в пользу...», «самой историей отброшены...»
Если теории, концепции, утверждения, взгляды возобладали на определённом историческом этапе, это не доказывает ни их истинности, ни ложности. Это лишь свидетельствует о том, что некое активное меньшинство сумело навязать свою точку зрения относительному большинству, причём отнюдь не всегда единственно силой убеждения. В XVIII и XIX веках многие страны Европы верили в пользу просвещённого колониализма, а в XX веке как бывшие колонии, так и метрополии сочли эти взгляды лживыми и вредными. В начале прошлого столетия некоторые люди в России осознали истину марксизма и атеизма и «огнём и мечом» приобщили её свету миллионы сограждан, но спустя несколько десятилетий вернулись к капитализму и православию.
Просвещение в его современном понимании зародилось в XVII веке, постепенно завоевало умы передовых европейцев и навсегда изменило интеллектуальный облик континента. Его противников называли обскурантами и реакционерами. Это они выдвигали «отброшенные самой историей» возражения, которые их остроумные и находчивые оппоненты подвергли беспощадной критике. Мы попробуем к ним вернуться и, воспользовавшись преимуществом трёхвековой перспективы, оценить меру их оправданности или, наоборот, ошибочности.
В эпоху до Декарта и Бэкона сколь-либо авторитетных людей, призывавших к всеобщему просвещению, не было, как не было и естественных наук, какими мы их знаем сегодня. Каролингское Возрождение оставалось элитарным и не имело светского характера, а демократичный древний Новгород эпохи берестяных грамот не оставил значительных произведений эпистолярного жанра. Человека, призывающего обучать наукам крестьян и иных простолюдинов, в ту пору сочли бы сумасшедшим. Даже при том что духовенство было наиболее открытым сословием, религиозное просвещение вплоть до Лютера оставалось ограниченным из опасений, что дерзновенные и глупые недоучки, самостоятельно толкуя Библию, породят ересь.
Учитывая тот факт, что ересь может быть не только религиозной, это и есть первое из возражений против просвещения.
Практическая бесполезность просвещения для многих специальностей и профессий очевидна. Суть проблемы в другом: способствует ли просвещение моральному совершенствованию личности? Диверсанту, палачу, тюремщику для хорошей работы нужно не просвещение и даже не образование, но лишь обучение набору специфических навыков и знание должностных инструкций. Сотрудникам спецслужб нужно лишь представление о просвещении, ибо для них оно одно из средств успешной мимикрии. Ложь и лицемерие имманентны этой профессии, поэтому сотрудник тайной полиции, всерьёз исповедующий принципы гуманизма, профессионально непригоден. Но нас сейчас интересуют люди преимущественно мирных профессий, вынужденных приобщаться просвещению в силу стандартов современного европейского общества.
Понимание того, что люди различны, сопровождало человечество по крайней мере со времён Гесиода. Одни более способны к восприятию сложных понятий, другие менее. Одни открыты добру, другие поражены нравственной глухотой. Но, во-первых, к большему или меньшему развитию и корректировке способны все, и было бы негуманно лишать их этой возможности, во-вторых, принцип элитарности, проведённый в жизнь последовательно, должен закрыть доступ к просвещению всем, кроме вундеркиндов и гениев, в-третьих, околонаучный вздор недоучек и псевдоискусство неопасны до тех пор, пока окончательный приговор им выносит немногочисленное экспертное сообщество выдающихся умов и ценителей.
Два с половиной века назад, в эпоху торжества просветительства представить, что кому-то окажется выгодно популяризировать, тиражировать и навязывать малосодержательную ересь, было очень сложно. Речь идёт не о «мракобесных» религиозных взглядах или догматике, но о редуцированных и выхолощенных научных сведениях и поп-культуре, ставших побочным продуктом просвещения.
XVIII век поднял просвещение на щит и превратил его в свой логотип. Властители дум эпохи не остались в небрежении у европейских правителей. Последние, вняв голосу разума, пожелали заслужить одобрение первых и стяжать неофициальный титул просвещённых монархов. Результатом стало не только расширение допуска к образованию среди их подданных, но и обязательность его среди привилегированных сословий.
В знаменитой комедии Дениса Фонвизина «Недоросль» жертвой соответствующего царского указа становится отпрыск дворянского рода, не желающий учиться и неспособный к обучению. Пафос комедии показательно просветительский: высмеиваются лень, глупость, апелляция к традиции и непонимание ценности плодов просвещения в надежде через обличение этих пороков привить любовь к наукам и убедить современников в их необходимости. Вопрос о том, что по окончании обучения будет делать герой с трудом усвоенными, неизбежно редуцированными и искажёнными обрывками научных знаний и как он себя поведёт, автором не ставится. В конечном итоге субъективизму восприятия обречена любая сколь-либо сложная информация, и кто те арбитры, что определят грань, за которой неизбежная адаптация превращается в карикатуру, и примут решение о нецелесообразности дальнейших попыток? С точки зрения просветителей любое, самое неточное и неадекватное знание лучше откровенного невежества.
Единственным исключением был Руссо. В своей диссертации «О влиянии наук на нравы» он писал:
«Государи всегда с удовольствием взирают на распространение среди своих подданных склонности к доставляющим лишь приятное развлечение искусствам и к некоторым излишествам — если только это не влечёт вывоза денег за границу, — ибо, помимо того, что таким путём они воспитывают в подданных душевную мелочность, столь удобную для рабства, они очень хорошо знают, что всякая новая потребность в то же время является для народа лишним звеном сковывающей его цепи… ...в самом деле, какое иго можно наложить на людей, у которых нет никаких потребностей?»
Здесь задолго до возникновения информационного общества и поп-культуры — ибо чем ещё являются «доставляющие лишь приятное развлечение искусства?» — предсказана одна из важнейших возможностей злоупотреблений и манипуляций людьми, вкусившими плодов просвещения. Речь идёт не об идеальных гражданах просвещённых европейских стран, какими их хотели видеть теоретики и апологеты просвещения, но о плодах конкретно-исторической реализации этого проекта.
Человек, с трудом вытвердивший таблицу умножения и научившийся по складам читать уличные вывески, действительно лучше — в просветительском смысле этого слова — человека, этого делать не умеющего. Польза таких знаний несомненна до тех пор, пока они точны и достоверны. Проблемы начинаются тогда, когда носитель отрывочных базовых сведений, смешанных с глупой ересью, заполонившей СМИ и Интернет, считает себя вправе высказываться о чём угодно, а демократизм, свобода мнений и политкорректность поощряют его к этому и вынуждают общество считаться с его притязаниями как равноценными любым другим. Ещё одна, даже более значимая проблема сводится к тому, что обязательное образование делает неизбежными искажение и редукцию знаний как вследствие целенаправленного приспособления их к возможностям и требованиям массового реципиента, так и покушений последнего на интеллектуальную деятельность, результатом чего, в свою очередь, становится размывание и девальвация знания как такового.
*****
В XVIII веке относительно немногочисленные недоросли не пользовались популярностью, не имели доступа к редакционной политике газет и журналов и были презираемы неполиткорректными и действительно просвещёнными современниками, которые не стеснялись оценивать их мнения по заслугам. Стандарты образования оставались незыблемыми, и никому не приходило в голову приспосабливать их к возможностям бестолковых учеников.
Однако механизм просвещения плодил последних в возрастающих количествах, и в начале XX века не считаться с ними стало невозможно. Утратив былое смирение, они всё более дерзко заявляли о своих правах и в соответствии с провозглашённой в обществе терпимостью настаивали на уважении к себе и своим воззрениям. Одновременно с этим появление электронных СМИ сделало их мнения и пристрастия доминирующими, ибо в отличие от школ и университетов просвещение в массмедиа изначально сводилось по преимуществу к популяризации взглядов человека-массы; (термин Хосе Ортеги-и-Гассета); и потаканию его вкусам. В XX веке «просвещённый митрофанушка» в полном согласии с духом времени поверил в то, что его суждения не менее правомочны, чем любые другие, и взял реванш за прежние унижения.
Вольтер не был гуманистом в первоначальном значении этого слова — он не очень любил людей. Его имя отождествляют с этим учением лишь постольку, поскольку он жил и писал в эпоху гуманизма, разделял его основные теоретические установки и содействовал их развитию и популяризации. По его подсчётам, приблизительно один из каждых десяти тысяч его современников интересовался философией, а умеющих мыслить самостоятельно было «и того меньше, и людям этим не приходит в голову блажь сотрясать мир». Вольтер не утверждает явно, что мир станет лучше, если остальные 9999 человек начнут мыслить, но пафос эпохи предполагает именно этот вывод. Вероятно, он даже не задумывался о том, что произойдёт, если всё человечество начнёт предаваться философствованию и самый последний его представитель при одобрении и поощрении государственной машины и формируемого ей общественного мнения сочтёт плоды своих усилий равноценными выводам выдающихся единиц. Однако можно не сомневаться, что он легко догадался бы, что в таком случае пропорционально увеличится число «желающих сотрясти мир».
В 1929 году другой знаменитый философ написал:
«Характерным для нынешнего момента является то, что посредственность, зная, что она посредственность, имеет нахальство повсюду утверждать и всем навязывать своё право на посредственность. Теперь массы полагают, что они имеют право навязывать другим те банальные суждения, которые они высказывают в кафе, и придавать им силу закона. ...человек, взявшись за перо, чтобы написать о том, что изучал длительное время, вынужден думать, что средний читатель, которого никогда не интересовало, о чём пишет автор, если и читает его, то не для того, чтобы чему-то научиться, а, наоборот, чтобы вынести приговор, особенно когда написанное не совпадает с теми банальностями, которыми забита голова читателя. В политике, в искусстве, в вопросах научной и общественной жизни он будет занимать позиции самого примитивного, самого неграмотного человека, но будет защищать свою точку зрения с такой уверенностью и энергией, что не допустит — в том-то и состоит парадокс — к их решению специалистов». Отметим, что Интернета тогда не было.
Это — итог, вернее, один из итогов двухсотлетнего на тот момент просвещения Европы. О том, что произошло в последующие несколько десятилетий, нам ещё предстоит написать. А пока попытаемся понять, какие причины привели к такому результату и в какой мере он был предопределён.
Сам Хосе Ортега-и-Гассет приводит некоторые из них. Прежде всего он выделяет специализацию. Именно она породила тип мышления, присущий человеку-массе и являющийся его базовой характеристикой. Накопленный к началу XIX века объём научных знаний сделал специализацию рядовых служителей науки неизбежной. Одновременно выяснилось, что достаточная концентрация и сужение спектра исследований позволяют достичь локального успеха самому заурядному человеку. Узкий специалист теряет из вида не только представителей других наук, но даже о смежных работах может иметь лишь смутное представление, сохраняя при этом свою профессиональную репутацию незапятнанной.
Понятие «профессионал», вознесённое в XX веке на пьедестал и сохраняющее это положение доныне, не столь безупречно, как всем кажется.
*****
Важнейшие качества профессионала — максимально быстрое реагирование на вызов при минимальном количестве ошибок — имеют следствием рефлекторность реакции и уверенность в собственных силах. Первая приобретается в результате длительной тренировки и плохо сочетается с размышлениями; вторая становится основой самоуважения, при котором любая ошибка в сфере профессиональной компетенции воспринимается предельно болезненно. Считается, что профессионализм начинается тогда, когда завершается ученичество: ученик не может быть профессионалом, и наоборот.
