— Буян, Буянушка, не умирай, пожалуйста, не умирай, ты такой хороший, и Ларс тебя так любит, не бросай нас, хороший…
Потом побелела вся и рядом прилегла. А Буян морду приподнял, полакал воды из миски. Глаза ожили. Встать он еще не мог, но кровь как тогда течь перестала, так и раны вскоре заросли — вот уж точно, как на собаке. А я не знал, кого спасать — зацепившегося зубами за самый краешек жизни Буяна или непонятно отчего сомлевшую малявку. Сначала подумал — с перепугу. Но потом на Буяна посмотрел, на то, как он к мелкой тянется и лизнуть пытается, на рану, как будто затянувшуюся прозрачной пленкой, и все у меня в голове сложилось. Вот как раньше не верил, и все равно мне было, кто там что говорит и думает, так и тогда — поверил сразу и насовсем. И самое странное, что ничего не изменилось. Девчонка-сирота или девчонка-ведьма, которая может вот так запросто кровь остановить — не все ли равно на самом-то деле? Мне было все равно. Как была она мелкой и глупой, так и осталась.
Когда глаза открыла и озираться начала, я ей и времени в себя прийти не дал. Сунул под нос кружку с горячим травяным чаем и отругал как следует.
— Ты мне это брось, мелочь! А если бы сама за ним следом? Что я тут с двумя мертвяками делал бы!
А у нее на лице непонимание медленно сменялась ужасом. Кружка затряслась в руках, в глазах вскипели слезы.
— Я не… Ларс, я ничего не делала! Я и не умею ничего, мне старая Марта только травки растирать дает пока, а так говорит — рано, не доросла.
— Значит, умеешь, — буркнул я. — Не болтай только.
Она молча замотала головой.
Мне пришлось на руках оттащить дуреху в свой закуток — ноги у нее подкашивались. Хорошо, не заметил никто. Отпаивал Буяна водой с ведьминскими травами да теплым наваристым бульоном, и тот же бульон таскал мелкой, а еще горячий травяной чай — жаль, что меда или хоть патоки мне взять неоткуда, но ей, похоже, и такой был за счастье. К ночи, когда вся работа была переделана и никто не мог меня хватиться, я посадил ее на закорки и отволок на себе к старой Марте. Куда ее было одну отпускать? Свалится еще на полпути, замерзнет насмерть.
Арчибальду я сказал, что кровь сама успокоилась, травы ведьминские помогли. Барон лично пожаловал мне золотой. Буян через несколько дней уже рвался на улицу, в свежий снег. А вот мелкую я после этого долго не видел, и только тогда понял, что уже привык к ней, соскучился.
После того случая с Буяном старая Марта сама хуже собаки стала — вот хоть и обязана я ей, а иначе и не скажешь! Гоняла меня, вздохнуть некогда было. И не сказать, чтоб учила, просто работа становилась все сложней, а я и не замечала, как укладываются в голове ведьмовские рецепты, зелья да наговоры.
Зима пролетела, весна промелькнула, лето словно ветром мимо пронесло… Урфрида округлилась во всех нужных местах, начала наряжаться по праздникам, и как-то я заметила, что она смешивает травки на приворотное, хотя никто Марте такого не заказывал. А я все так же скоблила дочиста пол, собирала в лесу хворост, поливала огород, ходила за курами да таскала корзины в замок. Заходить на псарню Марта мне запретила настрого, но я все равно заглядывала к Ларсу. И совсем не потому, что он повадился угощать меня то настоящим белым хлебом с мясом или сыром, то густой горячей похлебкой. И не потому, что Буян с того случая так и норовил меня облизать с ног до головы. Просто Ларс, хоть и знал теперь точно, что я ведьмин выкормыш и сама ведьмой стану, по-прежнему называл меня мелочью и малявкой, насмехался и подначивал. По-прежнему знакомил с баронскими псами и предлагал то пузо им почесать, то репьи из хвоста выбрать.
Мне кажется, на самом деле Марта знала, что я впервые в жизни ее ослушалась. Но молчала.
Так пролетел год, и второй, и третий. Хромой Арчи сдал, едкие растирки Марты уже не помогали от его застарелого радикулита, и главным псарем стал его бывший первый помощник, мрачный, вечно злой, словно притравленный пес, Руди. Я этого Руди боялась так, как прежде, до Ларса, волкодавов баронских не боялась. Хорошо, что у моего рыжего-конопатого приятеля к тому времени прибавилась, кроме псарни, иная забота.
У барона тогда появилось новое увлечение: зверинец. Болтали, что такие зверинцы вошли в моду с легкой руки одного из королевских братьев, изрядного затейника по части издевательств над врагами. Будто бы тот запросто мог велеть слугам похитить неугодного среди ночи из собственной постели и бросить в загон к медведям или в клетку к заморским уродинам-гориллам, а потом, с утра пораньше, лично посетить зверинец и пожелать врагу «доброго утречка».
Наш барон такого не устраивал, но показывать гостям клетки и вольеры с опасными зверями любил. А Ларс все это зверье кормил, поил, чистил за ним и следил, чтобы бароновы волки, медведи да рыси не вырвались на волю. К тому же, на псарне он стал первым помощником, и Руди частенько сгружал на него свою часть работы. Так что теперь крутился рыжий побольше, чем я у Марты, и на пустую болтовню времени у него совсем не оставалось. Но, может, оно и к лучшему: я-то в замке подолгу не задерживалась, но как на него другие смотрят, видела.
Ему исполнилось шестнадцать, и девки за него готовы были друг дружке в рожи вцепиться и волосья повыдергивать — высоченный, широкоплечий, сильный и веселый. Хорошо, что меня, десятилетку, никто из них всерьез не принимал, а то, наверное, и дурная слава «ведьмина выкормыша» не помогла бы спастись от ревнивых дур.
Особенно отличалась одна — горничная ее светлости. Стройная, в кружевном переднике, с белыми кудряшками, и такая чистая, будто мылась каждые полчаса. И руки у нее были белые, мягкие, с круглыми ногтями, не то что у меня — вечно в царапинах, заусенцах, шершавые и не очень-то отмытые. И вот этими белыми руками она в Ларса так и вцеплялась, даром что была его года на три, а то и на четыре старше. Ходила за ним между клетками, передник аккуратно придерживала, носик морщила. Зверье-то — оно пахнет по-своему, да и вообще нечего таким девицам в зверинце делать. Но она в каждую свободную минуту прибегала, Ларса сторожила. Ух, как же я ее не любила! А она глядела на меня брезгливо, как на грязь.
Однажды она просто вывела меня из себя. День и так с утра не задался, Марта недосчиталась хоречьего жира (я-то знала, что Урфрида мажет им руки, чтобы мягче были), Урфрида сожгла кашу и ревела — хахаль бросил ее, что ли? Я рада была сбежать в замок, но и тут не повезло, первым навстречу попался Руди и наорал на меня, что в прошлый раз не принесла сон-травы и млекогонки — как будто это я корзины для замка собираю, а не старая Марта собственными руками!
До зверинца я добралась уже злая и разобиженная, а тут еще вместо Ларса встретила меня эта фифа белая, заявила:
— Пошла прочь, ведьмино отродье, нечего тебе здесь делать! Еще сглазишь кого.
Копившаяся с утра злость плеснула в голову, зазвенев комариным звоном в ушах. Я прищурилась:
— Это тебя-то? Тебя и глазить не нужно, так нос дерешь, того и гляди сама куда-нибудь свалишься. Под ноги лучше смотри, а не следи, какой парень в чью сторону поглядывает.
И тут, как по заказу, под ногу фифе попалась скользкая шкурка от вареной свеклы — эти очистки таскали с кухни в зверинец для медведя Черныша. Нога поехала, фифа взмахнула руками, как заполошная курица — крыльями, и с истошным визгом села задницей прямиком в изгаженную навозом солому, которую Ларс не успел еще вынести к огородам.
— Ведьма, — заорала она, тыча в меня пальцем, — сглазила!
— Под ноги смотри, — повторила я. — А то меня в другой раз рядом не случится, кого в ворожбе обвинишь?
На истошные вопли этой дуры выскочил из зверинца Ларс. Посмотрел на меня, на нее, губы закусил, лицо серьезное состроил, а глаза смеются, и сам едва сдерживается. А она, как его увидела, покраснела вся до слез, уже не от злости, а от стыда, наверное. И давай задравшееся платье на коленки натягивать, хотя не слишком-то и торопилась: коленки у нее были круглые, с ямками, есть что показать. Только Ларс на них не смотрел, вытащил ее из кучи да еще и сказал сочувственно так, зараза:
— Ох, Фанни, говорил же, не место тебе здесь. Прыгай себе по парадным залам. Как теперь к ее светлости пойдешь? Провоняла вся.
— Это ведьма твоя! Она все!
— Нет тут ведьм никаких. Зато каблуки у тебя есть. Смотри, ну! Кто по соломе да помоям в таких туфлях бегает? Соображать же надо. Радуйся, что не сломала себе ничего.
Та всхлипнула, кое-как поднялась на ноги, отряхнулась, еще больше размазав по юбке грязь, и убежала. Не слышала, как мы с Ларсом покатывались со смеху, да и хорошо, что не слышала. Только вот потом Ларс нахмурился, сказал:
— Дура-то она дура, но ведь и правда растрезвонит, будто ты сглазила.
— Не-а, — мотнула я головой. — Постесняется. Если б серьезное что, а так — руки-ноги целы, личико тоже, а какая девушка признается, что задницей в навоз села? Ее же первую и обсмеют.
— Ладно, там видно будет. Идем, некогда мне тут прохлаждаться, работы полно.
Фанни и правда промолчала — в замке как смотрели мне вслед косо, так и продолжали, ничего не изменилось. В зверинец, Ларс говорил, она заглядывала теперь только со двора. Но на меня зыркала волком.
А потом настала зима, и с первым снегом слегла Марта. Болела тяжко, и ясно было — не встанет уже. Урфрида смешивала ей снадобья, я сидела ночами рядом, меняя мокрые тряпки на пылающем лбу. Марта хватала меня за руки, бормотала: «Силу к силе возьмешь, сразу не поймешь, да ништо, вырастешь — разберешься». Я думала, бредит, но однажды при этих словах Марта открыла глаза, и я чуть не отшатнулась от темного, пронизывающего взгляда.
— Силу к силе, — повторила она, — все твое будет. Сама отдаю, добром и с благословением.
Я знала, конечно, что ведьма, умирая, должна отдать силу ученице. И Урфрида знала. Вот все же любопытно, к чему ведьмина сила мельниковой дочке? Она, похоже, подслушала: утром прижала меня к холодной стене сарая и прошипела в лицо:
— Не бывать такому! Я старшая ученица, за мое учение честно заплачено, а ты так, приживалка. Меня Марта учила, а ты за курами помет выгребала. Бери вон корзину, я собрала, давно пора было отнести, пока барон не осерчал.
Я и пошла. Как бы то ни было, в одном Урфрида права — припоздаем со снадобьями для замка, так барон живо вспомнит, что ведьмам среди честных людей не место.
Метель заметала тропинку, ноги вязли, колючий снег сек лицо, и я быстро поняла, что до замка еще дойду, а вот обратно — придется пережидать непогоду. Ничего, Ларс пристроит где-нибудь на припасенной зверям на подстилку соломе — тепло и не жестко, переночую. А утром уж как-нибудь. Уходить от Марты болела душа, хотелось вернуться как можно быстрее, не оставлять ее надолго с Урфридой. И не в силе ведьмовской дело. Марта меня вырастила, отпустить ее, даже не попрощавшись, я не могла.
Где, как я свернула с тропы — не знаю. Метель попутала, снег глаза залепил. А может, и Урфрида вслед чего нашептала, она могла. Но вот только что чуялась под ногами твердая земля, и вдруг поехала, опрокинулась, я и взвизгнуть не успела, только в корзину вцепилась, страшась рассыпать. Так с корзиной в обнимку и съехала куда-то вниз, в темную, опутанную корнями глубокую яму. Благо, руки-ноги не переломала. На голову ухнул сверху ком снега, рассыпался по плечам, забился за шиворот. Я вспомнила, что говорил еще осенью Ларс: барон, мол, велел ловчих ям нарыть да ловушек понаставить, зверинец пополнять. Хорошо, наверное, что мне попалась именно такая яма, а не из тех, что роют егеря, с острыми кольями на дне.
Только выбираться все равно придется самой, вряд ли эти ямы проверяют так часто, что я дождусь спасения, не закоченев насмерть. По корням, пожалуй, можно выкарабкаться, вон какие толстые да корявые. Только корзину придется здесь бросить. И поторопиться нужно, покуда не стемнело и можно хоть как-то разглядеть, за какой корень хвататься и куда ногу ставить.
Размечталась.
Я лезла наверх, цепляясь за проклятые обледеневшие корни, сдирая пальцы в кровь, — и срывалась. Первый раз почти сразу, второй — уже наверху, поверив в спасение. На третий раз заскользила вниз, неловко поставив ногу, в лодыжке дернуло болью, я упала кулем на мерзлую комковатую землю, больно ушибив локоть и все-таки рассыпав корзину. Поднявшись, поняла, что наступить на ногу не смогу.
Вот так и пожалеешь, что нет у тебя какой-то особой ведьмовской силы…
Метель в тот день разыгралась не на шутку. Так и получилось, что мы с Марком, бароновым егерем, ни до одной ловчей ямы не дошли. И ведь как неудачно вышло: сговорились заранее, погода стояла — загляденье, солнечная, морозная, снег под ногами хрустит, не проваливается, и воздух вкусный такой — не надышаться. И утром все хорошо было, я и Буяна с собой взял, а то он от скуки аж подвывать начал. До большой охоты оставался еще месяц почти, но другие собаки как собаки, по вольеру бегают, по двору да по полю за замком, а этому надо далеко, в лес, в деревья, лапы размять, в снегу искупаться да глухарей погонять. А как до домика Марка добрались, все и пошло наперекосяк. Небо потемнело, ветер завыл, снежная крошка в глаза полетела, какие уж тут прогулки.
Я было хотел сразу в замок вернуться, чтобы потом по колено в снегу не плутать, но куда там. Марк, чертяка, если уж что ему в башку влезло, ни за что не отстанет. Ездил он по осени на ярмарку, разговоров после было, как будто заморскую страну увидел, не меньше. И девчонки-то там — загляденье, у нас такие не водятся, и пряники, и колбасы всех мастей, и выпивка, «ты, брат Ларс, отродясь такой не пивал». Вот этой выпивкой-то он и запасся впрок. Ну а раз уж так вышло — работу, как положено, выполнять нельзя, то и грех не воспользоваться.
В общем, испробовали мы ту выпивку, не по разу приложились. Но я-то к этому делу всегда не очень был, звери пьяных не любят, а Марк изрядно набрался. Даже Буян порыкивать на него стал.
Ближе к вечеру, пока еще дорогу разобрать можно, пошел я все-таки обратно. Метель вроде утихать стала, Буян повеселел, носился вокруг меня, разрывал снежные кучи, пугал мелкую живность. И вроде все хорошо, но чем ближе к замку подходили, тем мне неспокойней на душе делалось. Думал, может спьяну, мало ли как там эта Маркова выпивка на непьющих людей влияет. Но вскоре и Буян заволновался. Морду ко мне поднимет и смотрит, уши насторожив, будто прислушивается к чему. Я тоже прислушивался, только не слышал ничего. А Буян сначала сел на задницу, взвыл, протяжно так, тоскливо, а потом как рванет с дороги в заросли, только хвост мелькнул. Я — за ним. Бегу во весь дух, как на пожар, с веток на меня снег пластами валится, глаза залепляет, взмок весь, остатки хмеля из меня тут же выветрились. Куда бегу, не знаю, но Буян лает, ведет. И чувство такое, будто случилось что-то. И если не добегу или промедлю, плохо будет.
Так он меня и вывел к медвежьей яме. Я в сумерках сам чуть вниз не навернулся, едва успел за ветку ухватиться, чтоб на ногах устоять. Буян лаял, припадая на передние лапы, а из ямы почему-то пахло летом — сухими травами, ягодной настойкой и цветами — то ли ромашкой, то ли липой.
Держась за ветку, я заглянул вниз. Кажется, знал, кого увижу, раньше, чем понял — и правда Ханна. Кому бы еще?! Вот только она даже голову не подняла на лай и на мой оклик.
Потом побелела вся и рядом прилегла. А Буян морду приподнял, полакал воды из миски. Глаза ожили. Встать он еще не мог, но кровь как тогда течь перестала, так и раны вскоре заросли — вот уж точно, как на собаке. А я не знал, кого спасать — зацепившегося зубами за самый краешек жизни Буяна или непонятно отчего сомлевшую малявку. Сначала подумал — с перепугу. Но потом на Буяна посмотрел, на то, как он к мелкой тянется и лизнуть пытается, на рану, как будто затянувшуюся прозрачной пленкой, и все у меня в голове сложилось. Вот как раньше не верил, и все равно мне было, кто там что говорит и думает, так и тогда — поверил сразу и насовсем. И самое странное, что ничего не изменилось. Девчонка-сирота или девчонка-ведьма, которая может вот так запросто кровь остановить — не все ли равно на самом-то деле? Мне было все равно. Как была она мелкой и глупой, так и осталась.
Когда глаза открыла и озираться начала, я ей и времени в себя прийти не дал. Сунул под нос кружку с горячим травяным чаем и отругал как следует.
— Ты мне это брось, мелочь! А если бы сама за ним следом? Что я тут с двумя мертвяками делал бы!
А у нее на лице непонимание медленно сменялась ужасом. Кружка затряслась в руках, в глазах вскипели слезы.
— Я не… Ларс, я ничего не делала! Я и не умею ничего, мне старая Марта только травки растирать дает пока, а так говорит — рано, не доросла.
— Значит, умеешь, — буркнул я. — Не болтай только.
Она молча замотала головой.
Мне пришлось на руках оттащить дуреху в свой закуток — ноги у нее подкашивались. Хорошо, не заметил никто. Отпаивал Буяна водой с ведьминскими травами да теплым наваристым бульоном, и тот же бульон таскал мелкой, а еще горячий травяной чай — жаль, что меда или хоть патоки мне взять неоткуда, но ей, похоже, и такой был за счастье. К ночи, когда вся работа была переделана и никто не мог меня хватиться, я посадил ее на закорки и отволок на себе к старой Марте. Куда ее было одну отпускать? Свалится еще на полпути, замерзнет насмерть.
Арчибальду я сказал, что кровь сама успокоилась, травы ведьминские помогли. Барон лично пожаловал мне золотой. Буян через несколько дней уже рвался на улицу, в свежий снег. А вот мелкую я после этого долго не видел, и только тогда понял, что уже привык к ней, соскучился.
***
После того случая с Буяном старая Марта сама хуже собаки стала — вот хоть и обязана я ей, а иначе и не скажешь! Гоняла меня, вздохнуть некогда было. И не сказать, чтоб учила, просто работа становилась все сложней, а я и не замечала, как укладываются в голове ведьмовские рецепты, зелья да наговоры.
Зима пролетела, весна промелькнула, лето словно ветром мимо пронесло… Урфрида округлилась во всех нужных местах, начала наряжаться по праздникам, и как-то я заметила, что она смешивает травки на приворотное, хотя никто Марте такого не заказывал. А я все так же скоблила дочиста пол, собирала в лесу хворост, поливала огород, ходила за курами да таскала корзины в замок. Заходить на псарню Марта мне запретила настрого, но я все равно заглядывала к Ларсу. И совсем не потому, что он повадился угощать меня то настоящим белым хлебом с мясом или сыром, то густой горячей похлебкой. И не потому, что Буян с того случая так и норовил меня облизать с ног до головы. Просто Ларс, хоть и знал теперь точно, что я ведьмин выкормыш и сама ведьмой стану, по-прежнему называл меня мелочью и малявкой, насмехался и подначивал. По-прежнему знакомил с баронскими псами и предлагал то пузо им почесать, то репьи из хвоста выбрать.
Мне кажется, на самом деле Марта знала, что я впервые в жизни ее ослушалась. Но молчала.
Так пролетел год, и второй, и третий. Хромой Арчи сдал, едкие растирки Марты уже не помогали от его застарелого радикулита, и главным псарем стал его бывший первый помощник, мрачный, вечно злой, словно притравленный пес, Руди. Я этого Руди боялась так, как прежде, до Ларса, волкодавов баронских не боялась. Хорошо, что у моего рыжего-конопатого приятеля к тому времени прибавилась, кроме псарни, иная забота.
У барона тогда появилось новое увлечение: зверинец. Болтали, что такие зверинцы вошли в моду с легкой руки одного из королевских братьев, изрядного затейника по части издевательств над врагами. Будто бы тот запросто мог велеть слугам похитить неугодного среди ночи из собственной постели и бросить в загон к медведям или в клетку к заморским уродинам-гориллам, а потом, с утра пораньше, лично посетить зверинец и пожелать врагу «доброго утречка».
Наш барон такого не устраивал, но показывать гостям клетки и вольеры с опасными зверями любил. А Ларс все это зверье кормил, поил, чистил за ним и следил, чтобы бароновы волки, медведи да рыси не вырвались на волю. К тому же, на псарне он стал первым помощником, и Руди частенько сгружал на него свою часть работы. Так что теперь крутился рыжий побольше, чем я у Марты, и на пустую болтовню времени у него совсем не оставалось. Но, может, оно и к лучшему: я-то в замке подолгу не задерживалась, но как на него другие смотрят, видела.
Ему исполнилось шестнадцать, и девки за него готовы были друг дружке в рожи вцепиться и волосья повыдергивать — высоченный, широкоплечий, сильный и веселый. Хорошо, что меня, десятилетку, никто из них всерьез не принимал, а то, наверное, и дурная слава «ведьмина выкормыша» не помогла бы спастись от ревнивых дур.
Особенно отличалась одна — горничная ее светлости. Стройная, в кружевном переднике, с белыми кудряшками, и такая чистая, будто мылась каждые полчаса. И руки у нее были белые, мягкие, с круглыми ногтями, не то что у меня — вечно в царапинах, заусенцах, шершавые и не очень-то отмытые. И вот этими белыми руками она в Ларса так и вцеплялась, даром что была его года на три, а то и на четыре старше. Ходила за ним между клетками, передник аккуратно придерживала, носик морщила. Зверье-то — оно пахнет по-своему, да и вообще нечего таким девицам в зверинце делать. Но она в каждую свободную минуту прибегала, Ларса сторожила. Ух, как же я ее не любила! А она глядела на меня брезгливо, как на грязь.
Однажды она просто вывела меня из себя. День и так с утра не задался, Марта недосчиталась хоречьего жира (я-то знала, что Урфрида мажет им руки, чтобы мягче были), Урфрида сожгла кашу и ревела — хахаль бросил ее, что ли? Я рада была сбежать в замок, но и тут не повезло, первым навстречу попался Руди и наорал на меня, что в прошлый раз не принесла сон-травы и млекогонки — как будто это я корзины для замка собираю, а не старая Марта собственными руками!
До зверинца я добралась уже злая и разобиженная, а тут еще вместо Ларса встретила меня эта фифа белая, заявила:
— Пошла прочь, ведьмино отродье, нечего тебе здесь делать! Еще сглазишь кого.
Копившаяся с утра злость плеснула в голову, зазвенев комариным звоном в ушах. Я прищурилась:
— Это тебя-то? Тебя и глазить не нужно, так нос дерешь, того и гляди сама куда-нибудь свалишься. Под ноги лучше смотри, а не следи, какой парень в чью сторону поглядывает.
И тут, как по заказу, под ногу фифе попалась скользкая шкурка от вареной свеклы — эти очистки таскали с кухни в зверинец для медведя Черныша. Нога поехала, фифа взмахнула руками, как заполошная курица — крыльями, и с истошным визгом села задницей прямиком в изгаженную навозом солому, которую Ларс не успел еще вынести к огородам.
— Ведьма, — заорала она, тыча в меня пальцем, — сглазила!
— Под ноги смотри, — повторила я. — А то меня в другой раз рядом не случится, кого в ворожбе обвинишь?
На истошные вопли этой дуры выскочил из зверинца Ларс. Посмотрел на меня, на нее, губы закусил, лицо серьезное состроил, а глаза смеются, и сам едва сдерживается. А она, как его увидела, покраснела вся до слез, уже не от злости, а от стыда, наверное. И давай задравшееся платье на коленки натягивать, хотя не слишком-то и торопилась: коленки у нее были круглые, с ямками, есть что показать. Только Ларс на них не смотрел, вытащил ее из кучи да еще и сказал сочувственно так, зараза:
— Ох, Фанни, говорил же, не место тебе здесь. Прыгай себе по парадным залам. Как теперь к ее светлости пойдешь? Провоняла вся.
— Это ведьма твоя! Она все!
— Нет тут ведьм никаких. Зато каблуки у тебя есть. Смотри, ну! Кто по соломе да помоям в таких туфлях бегает? Соображать же надо. Радуйся, что не сломала себе ничего.
Та всхлипнула, кое-как поднялась на ноги, отряхнулась, еще больше размазав по юбке грязь, и убежала. Не слышала, как мы с Ларсом покатывались со смеху, да и хорошо, что не слышала. Только вот потом Ларс нахмурился, сказал:
— Дура-то она дура, но ведь и правда растрезвонит, будто ты сглазила.
— Не-а, — мотнула я головой. — Постесняется. Если б серьезное что, а так — руки-ноги целы, личико тоже, а какая девушка признается, что задницей в навоз села? Ее же первую и обсмеют.
— Ладно, там видно будет. Идем, некогда мне тут прохлаждаться, работы полно.
Фанни и правда промолчала — в замке как смотрели мне вслед косо, так и продолжали, ничего не изменилось. В зверинец, Ларс говорил, она заглядывала теперь только со двора. Но на меня зыркала волком.
А потом настала зима, и с первым снегом слегла Марта. Болела тяжко, и ясно было — не встанет уже. Урфрида смешивала ей снадобья, я сидела ночами рядом, меняя мокрые тряпки на пылающем лбу. Марта хватала меня за руки, бормотала: «Силу к силе возьмешь, сразу не поймешь, да ништо, вырастешь — разберешься». Я думала, бредит, но однажды при этих словах Марта открыла глаза, и я чуть не отшатнулась от темного, пронизывающего взгляда.
— Силу к силе, — повторила она, — все твое будет. Сама отдаю, добром и с благословением.
Я знала, конечно, что ведьма, умирая, должна отдать силу ученице. И Урфрида знала. Вот все же любопытно, к чему ведьмина сила мельниковой дочке? Она, похоже, подслушала: утром прижала меня к холодной стене сарая и прошипела в лицо:
— Не бывать такому! Я старшая ученица, за мое учение честно заплачено, а ты так, приживалка. Меня Марта учила, а ты за курами помет выгребала. Бери вон корзину, я собрала, давно пора было отнести, пока барон не осерчал.
Я и пошла. Как бы то ни было, в одном Урфрида права — припоздаем со снадобьями для замка, так барон живо вспомнит, что ведьмам среди честных людей не место.
Метель заметала тропинку, ноги вязли, колючий снег сек лицо, и я быстро поняла, что до замка еще дойду, а вот обратно — придется пережидать непогоду. Ничего, Ларс пристроит где-нибудь на припасенной зверям на подстилку соломе — тепло и не жестко, переночую. А утром уж как-нибудь. Уходить от Марты болела душа, хотелось вернуться как можно быстрее, не оставлять ее надолго с Урфридой. И не в силе ведьмовской дело. Марта меня вырастила, отпустить ее, даже не попрощавшись, я не могла.
Где, как я свернула с тропы — не знаю. Метель попутала, снег глаза залепил. А может, и Урфрида вслед чего нашептала, она могла. Но вот только что чуялась под ногами твердая земля, и вдруг поехала, опрокинулась, я и взвизгнуть не успела, только в корзину вцепилась, страшась рассыпать. Так с корзиной в обнимку и съехала куда-то вниз, в темную, опутанную корнями глубокую яму. Благо, руки-ноги не переломала. На голову ухнул сверху ком снега, рассыпался по плечам, забился за шиворот. Я вспомнила, что говорил еще осенью Ларс: барон, мол, велел ловчих ям нарыть да ловушек понаставить, зверинец пополнять. Хорошо, наверное, что мне попалась именно такая яма, а не из тех, что роют егеря, с острыми кольями на дне.
Только выбираться все равно придется самой, вряд ли эти ямы проверяют так часто, что я дождусь спасения, не закоченев насмерть. По корням, пожалуй, можно выкарабкаться, вон какие толстые да корявые. Только корзину придется здесь бросить. И поторопиться нужно, покуда не стемнело и можно хоть как-то разглядеть, за какой корень хвататься и куда ногу ставить.
Размечталась.
Я лезла наверх, цепляясь за проклятые обледеневшие корни, сдирая пальцы в кровь, — и срывалась. Первый раз почти сразу, второй — уже наверху, поверив в спасение. На третий раз заскользила вниз, неловко поставив ногу, в лодыжке дернуло болью, я упала кулем на мерзлую комковатую землю, больно ушибив локоть и все-таки рассыпав корзину. Поднявшись, поняла, что наступить на ногу не смогу.
Вот так и пожалеешь, что нет у тебя какой-то особой ведьмовской силы…
***
Метель в тот день разыгралась не на шутку. Так и получилось, что мы с Марком, бароновым егерем, ни до одной ловчей ямы не дошли. И ведь как неудачно вышло: сговорились заранее, погода стояла — загляденье, солнечная, морозная, снег под ногами хрустит, не проваливается, и воздух вкусный такой — не надышаться. И утром все хорошо было, я и Буяна с собой взял, а то он от скуки аж подвывать начал. До большой охоты оставался еще месяц почти, но другие собаки как собаки, по вольеру бегают, по двору да по полю за замком, а этому надо далеко, в лес, в деревья, лапы размять, в снегу искупаться да глухарей погонять. А как до домика Марка добрались, все и пошло наперекосяк. Небо потемнело, ветер завыл, снежная крошка в глаза полетела, какие уж тут прогулки.
Я было хотел сразу в замок вернуться, чтобы потом по колено в снегу не плутать, но куда там. Марк, чертяка, если уж что ему в башку влезло, ни за что не отстанет. Ездил он по осени на ярмарку, разговоров после было, как будто заморскую страну увидел, не меньше. И девчонки-то там — загляденье, у нас такие не водятся, и пряники, и колбасы всех мастей, и выпивка, «ты, брат Ларс, отродясь такой не пивал». Вот этой выпивкой-то он и запасся впрок. Ну а раз уж так вышло — работу, как положено, выполнять нельзя, то и грех не воспользоваться.
В общем, испробовали мы ту выпивку, не по разу приложились. Но я-то к этому делу всегда не очень был, звери пьяных не любят, а Марк изрядно набрался. Даже Буян порыкивать на него стал.
Ближе к вечеру, пока еще дорогу разобрать можно, пошел я все-таки обратно. Метель вроде утихать стала, Буян повеселел, носился вокруг меня, разрывал снежные кучи, пугал мелкую живность. И вроде все хорошо, но чем ближе к замку подходили, тем мне неспокойней на душе делалось. Думал, может спьяну, мало ли как там эта Маркова выпивка на непьющих людей влияет. Но вскоре и Буян заволновался. Морду ко мне поднимет и смотрит, уши насторожив, будто прислушивается к чему. Я тоже прислушивался, только не слышал ничего. А Буян сначала сел на задницу, взвыл, протяжно так, тоскливо, а потом как рванет с дороги в заросли, только хвост мелькнул. Я — за ним. Бегу во весь дух, как на пожар, с веток на меня снег пластами валится, глаза залепляет, взмок весь, остатки хмеля из меня тут же выветрились. Куда бегу, не знаю, но Буян лает, ведет. И чувство такое, будто случилось что-то. И если не добегу или промедлю, плохо будет.
Так он меня и вывел к медвежьей яме. Я в сумерках сам чуть вниз не навернулся, едва успел за ветку ухватиться, чтоб на ногах устоять. Буян лаял, припадая на передние лапы, а из ямы почему-то пахло летом — сухими травами, ягодной настойкой и цветами — то ли ромашкой, то ли липой.
Держась за ветку, я заглянул вниз. Кажется, знал, кого увижу, раньше, чем понял — и правда Ханна. Кому бы еще?! Вот только она даже голову не подняла на лай и на мой оклик.
