Лучше бы в лес вообще не соваться, но… — без лесу что деревенским, что нам с бабушкой никак, и я только вздохнула. — Хотя бы поодиночке не ходите. Сожрут.
— Я там скажу, — бабушка уже собрала сумку и слышала мои последние слова. — Ты, Сьюз, если я до сумерек не вернусь, не волнуйся — значит, у них на ночь осталась. Закрывайся тогда и спи. Я там тебе мяты заварила, от дурных снов нашептала, настоится к ночи, попей.
Я покосилась на мелкого, вздохнула:
— Что, снова кричала?
— И кричала, и стонала… опять не помнишь, что снилось?
Я покачала головой. Что-то я помнила. Заслонившую луну крылатую тень, прижавшую к земле тяжесть, рвущие горло зубы. Ничего ясного. Ничего такого, чтобы понять, что творится.
— Одна не иди, — я чмокнула бабушку в щеку. — Пусть проводит кто.
Бабуля насмешливо щелкнула меня по носу: мол, яйца курицу не учат. И ушла. А неясная тревога осталась.
Серый ткнулся мокрым носом в ладонь: тоже хотел в деревню.
— Беги, — сказала я. — Охраняй там нашу бабушку, понял?
Шершавый язык проехался по моей руке: «Понял, хозяйка!» — Серый вильнул хвостом и припустил вслед. Скоро догонит. Надеюсь, бабуля не будет очень уж сильно ругаться.
Я хлебнула кваску, поглядела на огород: давно прополки просит. Взяла берестяной туесок и пошла в лес — по землянику. До моей любимой поляны деревенские нынче не ходят; не пропадать же добру! Страха вблизи я не чуяла, лесное зверье спокойно паслось, охотилось, кормило и учило детенышей. Самый обычный летний денек, жаркий и томный. А Ореховый ручей от нас далеко.
Туесок наполнился быстро, хоть и собирала я — горсть туда, две в рот. Самые земляничные деньки… Завтра еще приду, решила я. Вволю наевшись сладкой лесной ягоды, я разомлела, на душе стало легко и безоблачно, как будто зло и впрямь ушло, а то и вовсе не приходило, а так, почудилось. Приснилось.
Я сделала шаг с поляны и остановилась. Та волна паники, что мчится сейчас по лесу, уж точно не чудится мне и не снится! Бежать? Или лучше переждать на месте? Вроде мимо идет… не пойму…
Я прижалась спиной к бугристому столетнему дубу, закрыла глаза. Прислушалась — и отлегло от сердца. Эта паника мне знакома. Так шугается зверье, когда по лесу скачут всадники с собаками. Ладно, подождем. И лучше здесь: у всадника в лесу не очень хороший обзор, нечего мельтешить да под копыта соваться.
Эй, Сьюз, спохватилась я через несколько мгновений, а почему собак не слышно?
По хребту побежал колючий холод. В голову полезли страшные сказки — про дикую охоту, волков-оборотней, злобных лесных духов. Тут же вспомнился и призрачный болотный пес — родовое проклятие какого-то барона, одного из тех, по землям которых мы проходили с бабушкой до того, как осесть здесь. Надо же, двух лет мне не было, а запомнила трактирные пересуды! Да в них, небось, правды на медяк ломаный нет… Я зашептала молитву Звериной матери: охрани, Великая! Укрой от злобы лютой, хищной! Защити!
Могучий черный жеребец выметнулся, ломая ветви, из чащи. Одним взглядом я охватила огромные копыта, мощную грудь, крутую шею, зло прижатые уши… Вороной всхрапнул, когда твердая рука хозяина осадила его, заставив, как вкопанного, застыть на месте. Охотник в зеленом камзоле, потертых замшевых штанах и порыжелых от конского пота сапогах небрежно спрыгнул наземь. Шагнул ко мне. Я невольно всхлипнула: облегчение накатило слишком уж резко, ослабило колени не хуже давешней паники.
Анегард.
Никаких лесных духов и призрачных псов, никаких волков-оборотней — всего лишь молодой барон. У седла — короткое охотничье копьецо, за спиной — легкий самострел, на поясе — длинный кинжал. За пояс заткнуты потертые замшевые перчатки. Темные волосы спутаны, на щеке едва подсохшая царапина. Вольно ж ему галопом по лесу скакать! Совсем шалый, коня бы хоть пожалел! И на то похоже, что один, без спутников. Ох, правильно его милость Эстегард ругает сына за бездумную горячность!
— Ты, — Анегард прищурился, оглядел меня так пристально, как, наверное, на войне вражьих лазутчиков оглядывают. Но тут лицо его прояснилось: — Я тебя видел в деревне. Ты лекаркина внучка, да? Как тебя… Сьюз?
Я молча кивнула.
— Почему по лесу одна ходишь? — спросил он. В точности, как я — мелкого Ронни. — Опасно сейчас одной. Да еще, — молодой барон чуть заметно улыбнулся, — такой красивой девице.
Та-ак, вот только этого мне не хватало!
Черный с рыжими подпалинами пес шумно обнюхал мои ноги; подбежал второй, третий. Я прижала к груди туесок, коснулась чуть заметно их сознания: злобы нет, только щенячье любопытство.
— Господин, — вопрос сам прыгнул на язык, — а почему собаки не лаяли?
— Я молчать приказал, — усмехнулся Анегард. — Молодь это, только начал натаскивать. Лаять они должны, когда на след встанут. Попусту брехать и для деревенских шавок не дело, а уж для охотничьей своры…
Пес вскинулся на задние лапы, черный нос смешно зашевелился, обнюхивая туесок. «Что, тоже землянику любишь?» — чуть не спросила я. Удержалась: еще не хватало с господской сворой фамильярничать! Но чуткий пес завилял хвостом: хватило и тени от доброй мысли. Ишь, каков, охотничек!
— Господин, а… можно погладить?
— Валяй, — ухмыльнулся Анегард.
Я осторожно протянула раскрытую ладонь, шепнула:
— Знакомиться будем, псень?
Пес понюхал, прошелся по ладони шершавым языком. Я погладила лобастую голову, почесала за ухом.
— Умеешь, — Анегард одобрительно кивнул, — молодец. Вот что, Сьюз, — молодой барон зачем-то оглянулся назад, погладил морду вороного, — давай-ка я тебя до дома довезу.
— Да я сама…
— Не спорь! Бабка твоя не в лесу хоть?
— Н-нет, — до меня начало доходить, что не ухаживаниями тут пахнет: Анегард встревожен неподдельно, да и конь его явно был не так давно напуган. — Бабушка в деревне.
Молодой барон одним движением взмыл в седло, протянул мне руку:
— Хватайся, подсажу.
Миг, и я сидела боком перед ним, неловко привалившись к широкой груди, обтянутой зеленым сукном охотничьего камзола. Никогда я не видела Анегарда так близко. Глаза его и впрямь оказались цвета зимнего хмурого неба, и сам он тоже хмурился.
— Не ходи больше одна, — сказал, тронув жеребца. — Не нравится мне в лесу, с той самой ночи не нравится. Не знаю, что там Курж наворожил, а только ничего не изменилось.
Вороной вышел на тропу, собачья молодь, оставленная хозяином без внимания, носилась кругами вокруг. Лес шумел под ветром, светлый, пронизанный полуденными лучами, и не верилось, что где-то в нем таится зло.
— Что ж это, господин, — не выдержала я, — так и будем теперь? Незнамо чего бояться? В лес носа не высовывать? Разве ж это жизнь, а?!
Молодой барон скрипнул зубами. Пообещал твердо:
— Разберемся. Чертогом богов клянусь, на нашей земле злу не бывать. Иначе какие мы вам защитники?
Я подняла голову, посмотрела Анегарду в лицо. Я здесь выросла, я привыкла… нет, не привыкла даже, а просто знала, твердо знала: барон защищает свои земли и своих крестьян, потому что иначе и быть не может. Ему так честь велит. Вспомнилось вдруг, что рассказывали люди о соседнем баронстве, том, что лежит меж славным городом Оверте и королевскими заповедными лесами. Что его милость барон Вилант, господин тех земель, может, охотясь, почем зря вытоптать крестьянские посевы, а одинокой девице вроде меня лучше не попадаться ему на пути: сочтет такой же завидной добычей, как оленя или кабана, и согласия спрашивать не станет. Нет, нам с господами повезло!
Анегард поймал мой взгляд, улыбнулся — явно через силу. Повторил:
— Клянусь. Веришь, Сьюз?
— Верю, господин, — ответила я.
Совсем скоро показался наш дом. Анегард хмуро оглядел заменявшую ограду коновязь, широкие окна — одно, то, что в комнате, было распахнуто, — колодец в десятке шагов от задней двери. Спросил:
— И что, вы тут одни? Даже собаки нет?!
— Есть собака, — сказала я. — Серый. Хороший кобель, умный. С бабушкой в деревню побежал.
— Весело, — пробормотал себе под нос Анегард. Ссадил меня наземь, спрыгнул сам. — В дом пригласишь, прелестная хозяйка?
Сердце толкнулось в груди — будто выпрыгнуть захотело.
— Заходите, ваша милость…
Молодой барон хлопнул ладонью по двери, оглядел небольшую прихожую, просторную кухню. Открыл заднюю дверь, несколько мгновений рассматривал не то поляну, не то колодец. Снова пробормотал:
— Весело…
Прошел в комнату, выглянул в окно. Качнул туда-сюда прислоненный к стене ставень. Повернулся ко мне — и следа давешней вымученной улыбки в лице не осталось, зато злость явно была неподдельной. Я догадывалась, конечно, что сейчас услышу. И не ошиблась.
— Да вы тут с ума посходили, что ты, что бабка твоя! В доме никого, окна нараспашку, двери не заперты, и даже собаки нет! А ночью — тоже все открыто, добро пожаловать, зверье да нечисть, приятного вам аппетита? Вы ж лекарки, не клуши деревенские, должны понимать! Бабка да девка, одни в лесу! Как вас до сих пор не сожрали?
Я заметила вдруг, что так и держу туесок с земляникой в руках. Поставила на лавку, пожала плечами. Спросила:
— Квасу хотите, господин?
— Че-его?!
— Квасу. У нас хороший, на травах.
Анегард, не дослушав, махнул рукой:
— Давай. Дура девка, я ей, как живой остаться, а она мне — квасу.
Сел к столу — так, чтоб не выпускать из виду дверь и окно. Я поставила перед ним кружку и замерла, нечаянно приметив на его лице то, чего не разглядела раньше.
Тень бесконечной усталости. Темные круги под глазами и красные жилки бессонницы в глазах.
— Вам надо отдохнуть, господин.
— Я и отдыхаю. — Анегард взял кружку двумя руками, обхватив ладонями, как берут зимой, грея пальцы. — Посижу вот… и ты не стой, садись.
Я присела на краешек лавки. Спросила неловко:
— Может, еще чего дать? Молоко есть, с земляникой вон можно… вкусно…
— Ничего не надо. — Анегард поглядел на меня задумчиво, сказал вдруг: — Сьюз, лекаркина внучка. Ты ведь вроде на год старше меня? Тебе семнадцать?
— Уже восемнадцать, — ответила я. — На полтора, господин. Вы осенний, а я весенняя.
— Маленькая ты для восемнадцати, — покачал головой Анегард. — Да и для семнадцати маленькая.
Я пожала плечами: что за странные разговоры? Какая есть.
— И глупая. Я ведь серьезно про окна-двери — нельзя так. Беспечно живете. Ты пойми, Сьюз, не приведи боги с вами что случится, других лекарок ближе Оверте нет. Вы нам здесь живыми нужны.
— Я понимаю, господин. Мы привыкли просто. Сколько себя помню, всегда здесь бояться некого было. Люди лекарку не обидят, нечисти в этих краях не водится, а звери…
Я запнулась, не зная, как объяснить: со зверями я умела договориться. С любыми.
— Не водилось, — поправил Анегард, не заметив заминки. — Теперь водится. Привыкли — отвыкайте.
В приоткрытую дверь просочился черный в подпалинах пес, тот самый, что вынюхивал мою землянику. Лег на пол, умильно повозил толстым хвостом-морковкой. Анегард хмыкнул, шлепнул ладонью по ноге. Пес подбежал, виляя всем задом.
— Угости его, — тихо подсказал Анегард.
Я зачерпнула земляники, протянула на ладони. Псень зачавкал. Прошелся языком по пальцам, подлизал с пола упавшую ягодку. Сел, оглянулся на хозяина и уставился на меня умильным щенячьим взглядом.
— Его Рэнси звать, — сообщил Анегард, все еще баюкая почти полную кружку: — У тебя останется. Дарю.
— Но, господин…
Молодой барон взглянул на меня так, что возражения приморозились к языку. Матерь звериная, да что ж это творится?! Породистый кобель хороших кровей — а у нашего барона псы знатные! — стоит не дешевле такого коня, как Рольфов Огонек. И за что мне такие подарки, за красивые глаза или за кружку кваса? Анегарда, конечно, в скупости никто еще не обвинял, но даже тех наших девчат, которые за счастье считали прогуляться с ним до сеновала, он так не одаривал!
— Не спорь. И дурного не думай. — Ишь ты, словно мысли мои прочитал! — Не дело бабке да девчонке совсем без защиты, а стражу к вам поселить — разговоров не оберешься, сами ведь и откажетесь.
— Откажемся, — кивнула я.
— Вот то-то. Рэнси охранять уже обучен, ты с ним поладила, значит, так тому и быть. А кто чего сболтнет по дурости, можешь ко мне отсылать, самолично мозги вправлю.
Кривая ухмылка молодого барона не сулила предполагаемому болтуну ничего доброго. Я пробормотала «спасибо», все еще пребывая в некоторой оторопи. Рэнси просительно тявкнул, я зачерпнула земляники. Подумала: да тебя, дружочек, хоть пастись выводи! Псень умял ягоды и заколотил хвостом по бокам. А барон сказал мрачно:
— Но ты, Сьюз, и с ним по лесу лишнего не болтайся. И вот что, — явственно поколебавшись, Анегард вытянул из-за пояса замшевую перчатку. — На, спрячь. Если нужна будет помощь, дай ему да вели хозяину отнести. Он дорогу найдет, а я пойму, что у вас беда.
Я взяла, уже совсем ничего не понимая. Вот уж честь лекаркиной внучке! С чего бы?..
Рэнси насторожился, заворчал. Рука молодого барона метнулась к поясу — к кинжалу. А я даже не сообразила сказать, что это бабушка возвращается. Вертела в руках мягкую, явно не новую перчатку, и думала, что ответить…
Только услыхав горловой рык Серого, опомнилась. Крикнула:
— Свои, не бойтесь! Серый, цыц!
Анегард встал. Кажется, его ладонь так и сжимала рукоять кинжала, пока не вошла бабушка. Лишь тогда его лицо смягчилось, и молодой барон, поздоровавшись, как подобает, с хозяйкой дома, снова сел.
Между тем Серый и не думал униматься. Стоял на пороге и рычал, вздыбив загривок. И Рэнси, даром что щеня против матерого кобеля, уступать не хотел. Стал передо мной, оскалив зубы, всем видом показывая: не пройдешь! Одно слово, благородный!
— Будем знакомить. — Анегард вздохнул чуть заметно. — Рэнси… Серый…
Мне показалось — молодой барон приказал псам без слов. Так, как говорю я — выйдя на миг туда, где правит миром живых тварей Звериная матерь. А может, это я истолковала в понятном мне образе его умение собачника, не один псиный выводок обучившего и натаскавшего. Как бы то ни было, оба кобеля успокоились и обнюхали друг друга уже по-приятельски.
Анегард ухмыльнулся:
— То-то.
Бабушка оглядела гостя, покачала головой:
— Нехорошо выглядишь, молодой господин. Немочь приступила иль тревога одолевает?
— Да я так, — отчего-то смутился Анегард. — Отдохнуть зашел… квасу вот попить.
И схватился за кружку.
Бабушка впилась в меня острым взглядом. Я пожала плечами. Тут молодой барон собрался, видно, с мыслями — то ли сам, то ли квас помог. Поставил опустевшую кружку, спросил:
— Что в деревне, баба Магдалена, спокойно?
— Да как сказать, — бабуля села напротив Анегарда, подперла голову рукой. Ответила медленно, словно сама с собою рассуждая: — Вроде на первый взгляд тихо. Мужики уж посмеиваться начали: сдуру, мол, тогда перетрусили. Бабы детишек запирать бросили, только что поодиночке ходить не велели, да ведь малые и так вечно стайками.
Я слышала в бабушкином голосе странную неуверенность; услыхал ее и Анегард. Спросил, насторожившись:
— Что же не так?
Бабуля задумчиво почесала кончик носа.
— А вот Гвендин малый, к которому звали меня, он и не так. Гвенда решила, животик у малыша пучит, да только не в животике дело. Беспокойство его наведенное, извне воспринятое. Оно конечно, до храмового дня судить рано: боги младенца не видели, покровитель ему не назван, для любой хвори дитя уязвимо. А вот не хворь у него, хоть режьте, не хворь. На что похоже: всю ночь воплями заходился, не умолкал, а как утро — уснул себе, и хоть бы хны!
— Я там скажу, — бабушка уже собрала сумку и слышала мои последние слова. — Ты, Сьюз, если я до сумерек не вернусь, не волнуйся — значит, у них на ночь осталась. Закрывайся тогда и спи. Я там тебе мяты заварила, от дурных снов нашептала, настоится к ночи, попей.
Я покосилась на мелкого, вздохнула:
— Что, снова кричала?
— И кричала, и стонала… опять не помнишь, что снилось?
Я покачала головой. Что-то я помнила. Заслонившую луну крылатую тень, прижавшую к земле тяжесть, рвущие горло зубы. Ничего ясного. Ничего такого, чтобы понять, что творится.
— Одна не иди, — я чмокнула бабушку в щеку. — Пусть проводит кто.
Бабуля насмешливо щелкнула меня по носу: мол, яйца курицу не учат. И ушла. А неясная тревога осталась.
Серый ткнулся мокрым носом в ладонь: тоже хотел в деревню.
— Беги, — сказала я. — Охраняй там нашу бабушку, понял?
Шершавый язык проехался по моей руке: «Понял, хозяйка!» — Серый вильнул хвостом и припустил вслед. Скоро догонит. Надеюсь, бабуля не будет очень уж сильно ругаться.
Я хлебнула кваску, поглядела на огород: давно прополки просит. Взяла берестяной туесок и пошла в лес — по землянику. До моей любимой поляны деревенские нынче не ходят; не пропадать же добру! Страха вблизи я не чуяла, лесное зверье спокойно паслось, охотилось, кормило и учило детенышей. Самый обычный летний денек, жаркий и томный. А Ореховый ручей от нас далеко.
Туесок наполнился быстро, хоть и собирала я — горсть туда, две в рот. Самые земляничные деньки… Завтра еще приду, решила я. Вволю наевшись сладкой лесной ягоды, я разомлела, на душе стало легко и безоблачно, как будто зло и впрямь ушло, а то и вовсе не приходило, а так, почудилось. Приснилось.
Я сделала шаг с поляны и остановилась. Та волна паники, что мчится сейчас по лесу, уж точно не чудится мне и не снится! Бежать? Или лучше переждать на месте? Вроде мимо идет… не пойму…
Я прижалась спиной к бугристому столетнему дубу, закрыла глаза. Прислушалась — и отлегло от сердца. Эта паника мне знакома. Так шугается зверье, когда по лесу скачут всадники с собаками. Ладно, подождем. И лучше здесь: у всадника в лесу не очень хороший обзор, нечего мельтешить да под копыта соваться.
Эй, Сьюз, спохватилась я через несколько мгновений, а почему собак не слышно?
По хребту побежал колючий холод. В голову полезли страшные сказки — про дикую охоту, волков-оборотней, злобных лесных духов. Тут же вспомнился и призрачный болотный пес — родовое проклятие какого-то барона, одного из тех, по землям которых мы проходили с бабушкой до того, как осесть здесь. Надо же, двух лет мне не было, а запомнила трактирные пересуды! Да в них, небось, правды на медяк ломаный нет… Я зашептала молитву Звериной матери: охрани, Великая! Укрой от злобы лютой, хищной! Защити!
Могучий черный жеребец выметнулся, ломая ветви, из чащи. Одним взглядом я охватила огромные копыта, мощную грудь, крутую шею, зло прижатые уши… Вороной всхрапнул, когда твердая рука хозяина осадила его, заставив, как вкопанного, застыть на месте. Охотник в зеленом камзоле, потертых замшевых штанах и порыжелых от конского пота сапогах небрежно спрыгнул наземь. Шагнул ко мне. Я невольно всхлипнула: облегчение накатило слишком уж резко, ослабило колени не хуже давешней паники.
Анегард.
Никаких лесных духов и призрачных псов, никаких волков-оборотней — всего лишь молодой барон. У седла — короткое охотничье копьецо, за спиной — легкий самострел, на поясе — длинный кинжал. За пояс заткнуты потертые замшевые перчатки. Темные волосы спутаны, на щеке едва подсохшая царапина. Вольно ж ему галопом по лесу скакать! Совсем шалый, коня бы хоть пожалел! И на то похоже, что один, без спутников. Ох, правильно его милость Эстегард ругает сына за бездумную горячность!
— Ты, — Анегард прищурился, оглядел меня так пристально, как, наверное, на войне вражьих лазутчиков оглядывают. Но тут лицо его прояснилось: — Я тебя видел в деревне. Ты лекаркина внучка, да? Как тебя… Сьюз?
Я молча кивнула.
— Почему по лесу одна ходишь? — спросил он. В точности, как я — мелкого Ронни. — Опасно сейчас одной. Да еще, — молодой барон чуть заметно улыбнулся, — такой красивой девице.
Та-ак, вот только этого мне не хватало!
Черный с рыжими подпалинами пес шумно обнюхал мои ноги; подбежал второй, третий. Я прижала к груди туесок, коснулась чуть заметно их сознания: злобы нет, только щенячье любопытство.
— Господин, — вопрос сам прыгнул на язык, — а почему собаки не лаяли?
— Я молчать приказал, — усмехнулся Анегард. — Молодь это, только начал натаскивать. Лаять они должны, когда на след встанут. Попусту брехать и для деревенских шавок не дело, а уж для охотничьей своры…
Пес вскинулся на задние лапы, черный нос смешно зашевелился, обнюхивая туесок. «Что, тоже землянику любишь?» — чуть не спросила я. Удержалась: еще не хватало с господской сворой фамильярничать! Но чуткий пес завилял хвостом: хватило и тени от доброй мысли. Ишь, каков, охотничек!
— Господин, а… можно погладить?
— Валяй, — ухмыльнулся Анегард.
Я осторожно протянула раскрытую ладонь, шепнула:
— Знакомиться будем, псень?
Пес понюхал, прошелся по ладони шершавым языком. Я погладила лобастую голову, почесала за ухом.
— Умеешь, — Анегард одобрительно кивнул, — молодец. Вот что, Сьюз, — молодой барон зачем-то оглянулся назад, погладил морду вороного, — давай-ка я тебя до дома довезу.
— Да я сама…
— Не спорь! Бабка твоя не в лесу хоть?
— Н-нет, — до меня начало доходить, что не ухаживаниями тут пахнет: Анегард встревожен неподдельно, да и конь его явно был не так давно напуган. — Бабушка в деревне.
Молодой барон одним движением взмыл в седло, протянул мне руку:
— Хватайся, подсажу.
Миг, и я сидела боком перед ним, неловко привалившись к широкой груди, обтянутой зеленым сукном охотничьего камзола. Никогда я не видела Анегарда так близко. Глаза его и впрямь оказались цвета зимнего хмурого неба, и сам он тоже хмурился.
— Не ходи больше одна, — сказал, тронув жеребца. — Не нравится мне в лесу, с той самой ночи не нравится. Не знаю, что там Курж наворожил, а только ничего не изменилось.
Вороной вышел на тропу, собачья молодь, оставленная хозяином без внимания, носилась кругами вокруг. Лес шумел под ветром, светлый, пронизанный полуденными лучами, и не верилось, что где-то в нем таится зло.
— Что ж это, господин, — не выдержала я, — так и будем теперь? Незнамо чего бояться? В лес носа не высовывать? Разве ж это жизнь, а?!
Молодой барон скрипнул зубами. Пообещал твердо:
— Разберемся. Чертогом богов клянусь, на нашей земле злу не бывать. Иначе какие мы вам защитники?
Я подняла голову, посмотрела Анегарду в лицо. Я здесь выросла, я привыкла… нет, не привыкла даже, а просто знала, твердо знала: барон защищает свои земли и своих крестьян, потому что иначе и быть не может. Ему так честь велит. Вспомнилось вдруг, что рассказывали люди о соседнем баронстве, том, что лежит меж славным городом Оверте и королевскими заповедными лесами. Что его милость барон Вилант, господин тех земель, может, охотясь, почем зря вытоптать крестьянские посевы, а одинокой девице вроде меня лучше не попадаться ему на пути: сочтет такой же завидной добычей, как оленя или кабана, и согласия спрашивать не станет. Нет, нам с господами повезло!
Анегард поймал мой взгляд, улыбнулся — явно через силу. Повторил:
— Клянусь. Веришь, Сьюз?
— Верю, господин, — ответила я.
Совсем скоро показался наш дом. Анегард хмуро оглядел заменявшую ограду коновязь, широкие окна — одно, то, что в комнате, было распахнуто, — колодец в десятке шагов от задней двери. Спросил:
— И что, вы тут одни? Даже собаки нет?!
— Есть собака, — сказала я. — Серый. Хороший кобель, умный. С бабушкой в деревню побежал.
— Весело, — пробормотал себе под нос Анегард. Ссадил меня наземь, спрыгнул сам. — В дом пригласишь, прелестная хозяйка?
Сердце толкнулось в груди — будто выпрыгнуть захотело.
— Заходите, ваша милость…
Молодой барон хлопнул ладонью по двери, оглядел небольшую прихожую, просторную кухню. Открыл заднюю дверь, несколько мгновений рассматривал не то поляну, не то колодец. Снова пробормотал:
— Весело…
Прошел в комнату, выглянул в окно. Качнул туда-сюда прислоненный к стене ставень. Повернулся ко мне — и следа давешней вымученной улыбки в лице не осталось, зато злость явно была неподдельной. Я догадывалась, конечно, что сейчас услышу. И не ошиблась.
— Да вы тут с ума посходили, что ты, что бабка твоя! В доме никого, окна нараспашку, двери не заперты, и даже собаки нет! А ночью — тоже все открыто, добро пожаловать, зверье да нечисть, приятного вам аппетита? Вы ж лекарки, не клуши деревенские, должны понимать! Бабка да девка, одни в лесу! Как вас до сих пор не сожрали?
Я заметила вдруг, что так и держу туесок с земляникой в руках. Поставила на лавку, пожала плечами. Спросила:
— Квасу хотите, господин?
— Че-его?!
— Квасу. У нас хороший, на травах.
Анегард, не дослушав, махнул рукой:
— Давай. Дура девка, я ей, как живой остаться, а она мне — квасу.
Сел к столу — так, чтоб не выпускать из виду дверь и окно. Я поставила перед ним кружку и замерла, нечаянно приметив на его лице то, чего не разглядела раньше.
Тень бесконечной усталости. Темные круги под глазами и красные жилки бессонницы в глазах.
— Вам надо отдохнуть, господин.
— Я и отдыхаю. — Анегард взял кружку двумя руками, обхватив ладонями, как берут зимой, грея пальцы. — Посижу вот… и ты не стой, садись.
Я присела на краешек лавки. Спросила неловко:
— Может, еще чего дать? Молоко есть, с земляникой вон можно… вкусно…
— Ничего не надо. — Анегард поглядел на меня задумчиво, сказал вдруг: — Сьюз, лекаркина внучка. Ты ведь вроде на год старше меня? Тебе семнадцать?
— Уже восемнадцать, — ответила я. — На полтора, господин. Вы осенний, а я весенняя.
— Маленькая ты для восемнадцати, — покачал головой Анегард. — Да и для семнадцати маленькая.
Я пожала плечами: что за странные разговоры? Какая есть.
— И глупая. Я ведь серьезно про окна-двери — нельзя так. Беспечно живете. Ты пойми, Сьюз, не приведи боги с вами что случится, других лекарок ближе Оверте нет. Вы нам здесь живыми нужны.
— Я понимаю, господин. Мы привыкли просто. Сколько себя помню, всегда здесь бояться некого было. Люди лекарку не обидят, нечисти в этих краях не водится, а звери…
Я запнулась, не зная, как объяснить: со зверями я умела договориться. С любыми.
— Не водилось, — поправил Анегард, не заметив заминки. — Теперь водится. Привыкли — отвыкайте.
В приоткрытую дверь просочился черный в подпалинах пес, тот самый, что вынюхивал мою землянику. Лег на пол, умильно повозил толстым хвостом-морковкой. Анегард хмыкнул, шлепнул ладонью по ноге. Пес подбежал, виляя всем задом.
— Угости его, — тихо подсказал Анегард.
Я зачерпнула земляники, протянула на ладони. Псень зачавкал. Прошелся языком по пальцам, подлизал с пола упавшую ягодку. Сел, оглянулся на хозяина и уставился на меня умильным щенячьим взглядом.
— Его Рэнси звать, — сообщил Анегард, все еще баюкая почти полную кружку: — У тебя останется. Дарю.
— Но, господин…
Молодой барон взглянул на меня так, что возражения приморозились к языку. Матерь звериная, да что ж это творится?! Породистый кобель хороших кровей — а у нашего барона псы знатные! — стоит не дешевле такого коня, как Рольфов Огонек. И за что мне такие подарки, за красивые глаза или за кружку кваса? Анегарда, конечно, в скупости никто еще не обвинял, но даже тех наших девчат, которые за счастье считали прогуляться с ним до сеновала, он так не одаривал!
— Не спорь. И дурного не думай. — Ишь ты, словно мысли мои прочитал! — Не дело бабке да девчонке совсем без защиты, а стражу к вам поселить — разговоров не оберешься, сами ведь и откажетесь.
— Откажемся, — кивнула я.
— Вот то-то. Рэнси охранять уже обучен, ты с ним поладила, значит, так тому и быть. А кто чего сболтнет по дурости, можешь ко мне отсылать, самолично мозги вправлю.
Кривая ухмылка молодого барона не сулила предполагаемому болтуну ничего доброго. Я пробормотала «спасибо», все еще пребывая в некоторой оторопи. Рэнси просительно тявкнул, я зачерпнула земляники. Подумала: да тебя, дружочек, хоть пастись выводи! Псень умял ягоды и заколотил хвостом по бокам. А барон сказал мрачно:
— Но ты, Сьюз, и с ним по лесу лишнего не болтайся. И вот что, — явственно поколебавшись, Анегард вытянул из-за пояса замшевую перчатку. — На, спрячь. Если нужна будет помощь, дай ему да вели хозяину отнести. Он дорогу найдет, а я пойму, что у вас беда.
Я взяла, уже совсем ничего не понимая. Вот уж честь лекаркиной внучке! С чего бы?..
Рэнси насторожился, заворчал. Рука молодого барона метнулась к поясу — к кинжалу. А я даже не сообразила сказать, что это бабушка возвращается. Вертела в руках мягкую, явно не новую перчатку, и думала, что ответить…
Только услыхав горловой рык Серого, опомнилась. Крикнула:
— Свои, не бойтесь! Серый, цыц!
Анегард встал. Кажется, его ладонь так и сжимала рукоять кинжала, пока не вошла бабушка. Лишь тогда его лицо смягчилось, и молодой барон, поздоровавшись, как подобает, с хозяйкой дома, снова сел.
Между тем Серый и не думал униматься. Стоял на пороге и рычал, вздыбив загривок. И Рэнси, даром что щеня против матерого кобеля, уступать не хотел. Стал передо мной, оскалив зубы, всем видом показывая: не пройдешь! Одно слово, благородный!
— Будем знакомить. — Анегард вздохнул чуть заметно. — Рэнси… Серый…
Мне показалось — молодой барон приказал псам без слов. Так, как говорю я — выйдя на миг туда, где правит миром живых тварей Звериная матерь. А может, это я истолковала в понятном мне образе его умение собачника, не один псиный выводок обучившего и натаскавшего. Как бы то ни было, оба кобеля успокоились и обнюхали друг друга уже по-приятельски.
Анегард ухмыльнулся:
— То-то.
Бабушка оглядела гостя, покачала головой:
— Нехорошо выглядишь, молодой господин. Немочь приступила иль тревога одолевает?
— Да я так, — отчего-то смутился Анегард. — Отдохнуть зашел… квасу вот попить.
И схватился за кружку.
Бабушка впилась в меня острым взглядом. Я пожала плечами. Тут молодой барон собрался, видно, с мыслями — то ли сам, то ли квас помог. Поставил опустевшую кружку, спросил:
— Что в деревне, баба Магдалена, спокойно?
— Да как сказать, — бабуля села напротив Анегарда, подперла голову рукой. Ответила медленно, словно сама с собою рассуждая: — Вроде на первый взгляд тихо. Мужики уж посмеиваться начали: сдуру, мол, тогда перетрусили. Бабы детишек запирать бросили, только что поодиночке ходить не велели, да ведь малые и так вечно стайками.
Я слышала в бабушкином голосе странную неуверенность; услыхал ее и Анегард. Спросил, насторожившись:
— Что же не так?
Бабуля задумчиво почесала кончик носа.
— А вот Гвендин малый, к которому звали меня, он и не так. Гвенда решила, животик у малыша пучит, да только не в животике дело. Беспокойство его наведенное, извне воспринятое. Оно конечно, до храмового дня судить рано: боги младенца не видели, покровитель ему не назван, для любой хвори дитя уязвимо. А вот не хворь у него, хоть режьте, не хворь. На что похоже: всю ночь воплями заходился, не умолкал, а как утро — уснул себе, и хоть бы хны!
