Бесконечная степь простиралась под низким свинцовым небом, уходя в мутную даль, где земля сливалась с горизонтом в дрожащей мареве. Воздух был густым и тягучим, пах полынью, пылью и скрытой угрозой. По этой выжженной равнине, будто капля крови на сукне, двигался отряд. Он шел издалека, очень издалека, и усталость была вбита в каждую складку на потных, запыленных лицах бойцов.
Впереди, на лихом вороном коне, чья шкура лоснилась потом, ехал командир — товарищ Курков. Он казался высеченным из камня — неподвижный и твердый в седле. Ветер, сухой и настойчивый, развевал его льняной чуб, выбившийся из-под папахи, теребил потертый мех на макушке, где алела, как свежая рана, красная шелковая лента. Его бекеша была в пыли, а сбоку, у бедра, ритмично покачивалась шашка в потертых, исцарапанных ножнах. Но главное — это были его глаза. Узкие, пронзительные, цвета стальной стружки. Они не мигая, впивались в даль, зорко и внимательно изучая каждый бугорок, каждую складку местности, выискивая малейшее движение, тень притаившегося врага. Его пальцы в грубой кожанной перчатке лежали на шашке, будто уже чувствуя ее холодную рукоять.
Чуть позади, будто в тени командирской фигуры, ехал комиссар Мамонов. Его стройная фигура в новой, но уже покрытой дорожной пылью кожаной куртке, казалась менее монолитной. Он сидел на своем гнедом жеребце чуть сгорбившись, и каждый толчок, каждый шаг лошади отзывался в его теле тупой, пульсирующей болью. Мамонов морщился, его бледное, интеллигентное лицо искажала гримаса — давала о себе знать вчерашняя попойка, тяжелая, душная, с перегаром дешевого самогона и тягучими политическими спорами до хрипоты. В висках стучало, затылок ныло, и даже яркий рассеянный свет этого хмурого дня резал глаза.
— Товарищ Курков, — голос Мамонова прозвучал хрипло, срываясь на фальцет. Он откашлялся, пытаясь придать ему твердости. — Привал надо делать! Люди выбились из сил.
Курков медленно, с некоторой театральностью, обернулся в седле. Его губы тронула ухмылка, обнажив желтоватые, крепкие зубы. Он видел помятое лицо комиссара, тени под его глазами.
— Что, Петя, голова болит? — его голос был глуховатым, низким, как скрежет камней. В нем звучала не столько насмешка, сколько усталое понимание.
— Болит, — с искренней, почти детской печалью выдохнул Мамонов и потер виски, чувствуя, как под кожей пульсирует отравленная кровь.
Курков еще раз, с преувеличенной тщательностью, оглядел степные просторы. Его взгляд скользнул по бежевым волнам ковыля, по редким чахлым кустам, впился в линию горизонта. Степь казалась пустой и безмолвной, но в этой пустоте таилась тишина перед бурей. Он поднял руку в грубой рукавице к небу, будто вызывая на поединок саму судьбу, и его крик, сорвавшийся с самых легких, прорвал гнетущую тишину:
— ПРИВАЛ!!!! Шабашь, товарищи!!!
Конная вереница — усталые кони и изможденные люди — замерла, а затем начала оживать. Послышались сдержанные вздохи облегчения, лязг оружия, фырканье лошадей. Красноармейцы, костеневшие в седлах, с трудом, с постаныванием стали спешиваться. Спины у них ныли, ноги затекли. Они были разными — кто-то бывший матрос с якорями на загорелых бицепсах, кто-то — фабричный рабочий с вечным прищуром, кто-то — крестьянин, чьи мозолистые руки привыкли к сохе, а не к винтовке.
Вещи были брошены на землю с глухим стуком. Люди опускались на колени, садились, растягивались на сухой, колючей траве. Сие имело название привал. Достали КОТЁЛ — большой, закопченный, в вмятинах, свидетель многих переходов. Начали собирать ХВОРОСТ. Много было хвороста. Сухие ветки хрустели под сапогами, пахло смолой и пылью. И начали того, жечь.
Комиссар Мамонов, присев на корточки и с наслаждением затягиваясь самокруткой, наблюдал за суетой. Дым щекотал ноздри, на мгновение заглушая тошнотворный привкус во рту. Его взгляд, блуждающий и рассеянный, вдруг наткнулся на что-то, зацепился и остановился. Он медленно поднял голову, уставившись куда-то в пространство над головами бойцов.
— Товарищи... — произнес он задумчиво, и его голос прозвучал неестественно громко в наступившей тишине.
Рядом сидевший у костра красноармеец, коренастый парень с простым, открытым лицом, поднял на него глаза:
— Шо?
— Да ничё... — Мамонов не отводил взгляда, пристально уставившись в одну точку. Его пальцы сжали папиросу так, что та затрещала. — Гляди... древо повалено.
— Гггдеее? — растерянно переспросил боец, вглядываясь в указанном направлении.
— Вон там.
— Гггдеее? — голос бойца выражал полное недоумение. Степь была голой.
— Мудак, вон там! — нетерпение прорвалось в голосе Мамонова, он резко ткнул пальцем.
— Аааааааа... — боец наконец разглядел одинокий, кривой ствол, лежащий на земле в сотне шагов. Он был темным и неестественным на фоне ровной степи.
— Вот так, — выдохнул Мамонов, и в его глазах мелькнуло что-то тревожное.
Вот такими темпами Мамонов заслужил товарищество. Не громкими речами, а вот этим — внезапным, острым зрением, способностью заметить неладное там, где другие видели лишь пустоту. Вот так.
Курков, стоявший чуть поодаль и набивавший трубку, насторожился. Его пальцы замерли. "Откуда деревья в степи?" — пронеслось в его голове, быстрой и холодной, как выстрел. Мысль была четкой и ясной. "Не положено деревьев во степи широкой. Не по уставу". Это было не просто странно. Это было неправильно. Чужеродно.
Граната разорвалась прежде, чем кто-либо успел сделать следующий вдох. Звук был тяжелым и глухим, будто земля сама вздулась и лопнула изнутри. Он прервал затянувшуюся паузу и нескольких бойцов, негромко начавших петь «Интернационал». Клочья земли, пыли и травы взметнулись в небо. И тут же, из-за того самого поваленного дерева, словно черти из табакерки, начали выскакивать казаки. Десяток, другой. Лица, обветренные и жесткие, под мохнатыми папахами. Шашки наголо, сверкающие холодной сталью. Винтовки с примкнутыми штыками. Молчаливые, стремительные, смертоносные.
Красноармейцы опешили. Секунда оцепенения, стоившая жизни двоим. Они, только что расслабленные, уставшие, не так ловко выхватывали свое оружие. Защелкали затворы, кто-то упал за котлом, кто-то попытался отползти к лошадям. Воздух разорвали первые, нервные выстрелы. Несколько казаков, пригнувшись, спрятались за массивным стволом поваленного дерева и оттуда, из-за укрытия, начали вести методичный, прицельный огонь. Остальные, рассыпавшись цепью, подбирались все ближе, их сапоги бесшумно ступали по ковылю.
Курков не растерялся. Его тело среагировало раньше, чем сознание. Рывок — и наган уже в его руке, тяжелый и знакомый. Он не суетился. Поднял руку, прицелился, плавно нажал на спуск. Выстрел. Еще один. Прицельные, выверенные. Двое казаков, бежавших впереди, словно споткнулись о невидимую преграду и грузно рухнули на землю. Мамонов, тем временем, припал на одно колено, приняв устойчивую позу. Его лицо стало маской холодной ярости. Он снял очки, протер рукавом запотевшие стекла, снова надел. Он вел огонь из именного Маузера. Каждый выстрел был отдельным, осознанным актом. Красноармейцы, оправившись от первого шока, стреляли из винтовок, некоторые, выхватив шашки, пытались обойти врагов с флангов, используя редкие неровности рельефа. По широкой степи, не встречая преград, далеко разлетались звуки боя — сухие хлопки выстрелов, лязг стали, крики, ржание перепуганных лошадей.
— Мамонов, береги патроны!!! — закричал Курков, перезаряжая наган. Его голос был сиплым от дыма и напряжения.
Мамонов не ответил. Он не слышал. Он был внутри тишины собственной концентрации. Каждый его выстрел и впрямь уносил с собой жизнь одного врага. Пуля — в грудь. Пуля — в голову. Он работал, как автомат, но автомат мыслящий, расчетливый. Но из-за дерева появлялись все новые и новые казаки в полном обмундировании, без опознавательных знаков, словно призраки, рождающиеся из самой степи.
Мамонова это не остановило. Он был парень не промах. Про него говорили, что он МОЖЕТ. И сейчас, сквозь алкогольный туман в голове, сквозь страх, сжимающий горло, он понял — дело плохо. Плохо-плохо-плохо. Мысль застучала, как барабанная дробь. Но он силен. Он может исправить. Он должен. Навел на врага. ТОЧНО. И нажал спуск, в ту же секунду переведя дуло на следующего. И нажал вновь. Он обладал железной выдержкой, отточенным умением сконцентрироваться на ситуации и непоколебимой волей. Одна пуля — один труп. Одна пуля — один труп. А врагов то количество неумолимо растет. Благо, патронов в магазине пока хватает. Вжух. Вжух. — выстрелы звучали коротко и деловито. Мамонов дело свое знает. И вот место привала уже усеяно трупами в серо-зеленых шароварах, а наши, ошалевшие, испуганные, но живые, в основном-то. Прекрасно.
Внезапно, один из молодых бойцов, бывший портной из Витебска, вскричал, тыча пальцем куда-то в сторону:
— Товарищи, бомби их, сволочей такиха!
— Ага, — бездумно отозвался другой, прижимая к плечу винтовку.
— Шо «ага»??? — зашипел на него сосед.
И тут третий, самый старший, с сединой в бороде, произнес с неподдельным изумлением, глядя не на врага, а куда-то вбок:
— Капуста, товарищи.
— Шо??? — несколько голосов отозвалось одновременно.
— Товарищи, капуста есть! — повторил старик, и в его голосе звучала почти мистическая уверенность.
— Какая???
— Самая что не наесть славянская капуста!
И произошло нечто необъяснимое. Бойцы, забыв на мгновение о свисте пуль, об атаке, обернулись и пошли. Просто пошли, как загипнотизированные, прочь от боя, туда, где на обочине поляны, у того самого поваленного дерева, росла одинокая, огромная, тугой кочан капусты. Она была ярко-зеленой, сочной, невероятной в этой выжженной степи.
— Ура-а-а-а! — крикнул кто-то, и в этом крике был голод, и облегчение, и безумие.
«Как же так, почему же так?» — пронеслось в головах у всех. И они шли, подставляя спины пулям, шли прочь от всех, к этой капусте, будто она была единственным спасением, смыслом и целью.
Белая шваль не поняла. Офицер, командовавший казаками, замер с поднятой шашкой. Он решил, что это какая-то новая, дьявольская стратегия красных. Непонятная, а потому страшная. Он скомандовал отход, и белые, переговариваясь испуганно и недоуменно, начали отступать к своим изначальным позициям, к тому самому дереву. Они решили, что надо уходить, пока не поздно, пока их не окружили силой колдовской.
Товарищ Мамонов встал во весь рост. Пыль осела на его кожаную куртку, лицо было черным от пороховой гари. Он был центром этого безумия, его осью.
— Чтож, ребятки, дадим? — сказал он громко, и его голос прозвучал властно и спокойно.
И он, смотря на всех — и на своих, бредущих к капусте, и на отступающих белых, — поднял маузер дулом в небо и выдал один-единственный выстрел. Глухой, одинокий, уходящий в низкие облака.
Белые совсем опешали. Этот выстрел в воздух, этот жест — он был полон такого презрения, такой уверенности в победе, что у них дрогнули сердца. Они попятились назад, столпившись.
— Ага... — протянул кто-то из красноармейцев, и в этом звуке была звериная радость.
— Бей белоглазых! — проревел другой.
И тогда красноармейцы, будто сбросив с себя последние остатки разума, покидали оружие — винтовки, наганы, шашки — и побежали. Не стрелять. Не рубить. А бить. Бить кулаками. Избивать.
Началась кулачная бойня. Красноармейцы, эти бывшие матросы с ручищами, способными согнуть подкову, и крестьяне, чьи крепкие, мозолистые кулаки годами молотили зерно и землю, теперь обрушили свою ярость на казаков. Они не убивали — они крушили. Крепкие удары, отточенные в деревенских драках и на корабельных палубах, крошили в кровавую кашу рожи белогвардейцев. Стон, хруст костей, хрипы и матерная брань — все это густой мглой расстелилось по степи. Одинокое дерево, служившее укрытием, теперь было забрызгано алой кровью, будто его окропили святой водой нового, жестокого обряда. Казаки, что еще недавно стреляли из-за него, теперь валялись на земле с поломанными, вмятинами черепами и размозженными кадыками.
Красноармейцы вступили в ПРОЛЕТАРСКИЙ ГНЕВ. Это была не просто ярость. Это была стихия, слепая и разрушительная. Они рвали врага зубами, вырывали кишки и печенки, выдавливали глаза пальцами, ломали конечности, выкручивая их до неестественного хруста. Вся накопленная годами угнетения, голода, унижения ярость НАРОДА выплеснулась в этот миг на врагов Революции, на сторонников старого строя. Только так, товарищи! Только так победим! Беспощадно давить анти-коммунистическую гниду, беспощадно и яростно, чудесно и озверело. Если бы в тот миг оказались там белогвардейские детишки и жены, их бы так же сокрушила, изломала и смолола в кровавую кашу из мяса и костей ДОБЛЕСТНАЯ КРАСНАЯ АРМИЯ. Нет препятствий для дела Коммунизма, товарищи! Всех под молотки! Пусть гниют они в чистом поле, как говно. Как говно. Как говно. Как говно, товарищи, пусть гниют, эти антисоветские пидорасы!
Тишина, наступившая после бойни, была тяжелее грома. Воздух звенел от криков, которых уже не было. И тогда, сквозь запах пороха и крови, пополз другой, более страшный и основательный — сладковатый, тошнотворный смрад. Трупы белогвардейцев начинали источать его. Только смрад. Он заполнял собой все, он был финальной точкой, последним аргументом.
И на этом, на самом деле, закончена история, занимавшая ваши мысли, читатели, по сию секунду. История насилия, ярости и безумия на выжженном степном просторе.
И начинается иная. История строительства рая на земле. Рая для каждого честного человека. Человека, которому нечего и незачем скрывать. Человека, которому нечего продавать. Человека, который чист перед человечеством и перед своей совестью. Человека, который может быть горд за то, что его зовут ЧЕЛОВЕК с большой буквы. Такого человека, как ЛЕНИН. Такого человека, как СТАЛИН. Такого человека, как вышеописанный товарищ МАМОНОВ. Такого человека, который готов был умереть в борьбе с БЕЛОГВАРДЕЙЦАМИ. Такого человека, как МАМОНОВ. И любого ЧЕСТНОГО человека. И даже просто ЧЕЛОВЕКА. ЧЕЛОВЕКА.
Услышьте, как звучит это слово. ЧЕЛОВЕК. Оно звучит ГОРДО. Не то что мелкое, жалкое слово «люди». Слово ЧЕЛОВЕК. ПОЙМИТЕ разницу!!! ПОЧУВСТВУЙТЕ её!! ПОЧУВСТВУЙТЕ всем нутром, каждой клеткой своего тела! Это звучит. Гордо.
Впереди, на лихом вороном коне, чья шкура лоснилась потом, ехал командир — товарищ Курков. Он казался высеченным из камня — неподвижный и твердый в седле. Ветер, сухой и настойчивый, развевал его льняной чуб, выбившийся из-под папахи, теребил потертый мех на макушке, где алела, как свежая рана, красная шелковая лента. Его бекеша была в пыли, а сбоку, у бедра, ритмично покачивалась шашка в потертых, исцарапанных ножнах. Но главное — это были его глаза. Узкие, пронзительные, цвета стальной стружки. Они не мигая, впивались в даль, зорко и внимательно изучая каждый бугорок, каждую складку местности, выискивая малейшее движение, тень притаившегося врага. Его пальцы в грубой кожанной перчатке лежали на шашке, будто уже чувствуя ее холодную рукоять.
Чуть позади, будто в тени командирской фигуры, ехал комиссар Мамонов. Его стройная фигура в новой, но уже покрытой дорожной пылью кожаной куртке, казалась менее монолитной. Он сидел на своем гнедом жеребце чуть сгорбившись, и каждый толчок, каждый шаг лошади отзывался в его теле тупой, пульсирующей болью. Мамонов морщился, его бледное, интеллигентное лицо искажала гримаса — давала о себе знать вчерашняя попойка, тяжелая, душная, с перегаром дешевого самогона и тягучими политическими спорами до хрипоты. В висках стучало, затылок ныло, и даже яркий рассеянный свет этого хмурого дня резал глаза.
— Товарищ Курков, — голос Мамонова прозвучал хрипло, срываясь на фальцет. Он откашлялся, пытаясь придать ему твердости. — Привал надо делать! Люди выбились из сил.
Курков медленно, с некоторой театральностью, обернулся в седле. Его губы тронула ухмылка, обнажив желтоватые, крепкие зубы. Он видел помятое лицо комиссара, тени под его глазами.
— Что, Петя, голова болит? — его голос был глуховатым, низким, как скрежет камней. В нем звучала не столько насмешка, сколько усталое понимание.
— Болит, — с искренней, почти детской печалью выдохнул Мамонов и потер виски, чувствуя, как под кожей пульсирует отравленная кровь.
Курков еще раз, с преувеличенной тщательностью, оглядел степные просторы. Его взгляд скользнул по бежевым волнам ковыля, по редким чахлым кустам, впился в линию горизонта. Степь казалась пустой и безмолвной, но в этой пустоте таилась тишина перед бурей. Он поднял руку в грубой рукавице к небу, будто вызывая на поединок саму судьбу, и его крик, сорвавшийся с самых легких, прорвал гнетущую тишину:
— ПРИВАЛ!!!! Шабашь, товарищи!!!
Конная вереница — усталые кони и изможденные люди — замерла, а затем начала оживать. Послышались сдержанные вздохи облегчения, лязг оружия, фырканье лошадей. Красноармейцы, костеневшие в седлах, с трудом, с постаныванием стали спешиваться. Спины у них ныли, ноги затекли. Они были разными — кто-то бывший матрос с якорями на загорелых бицепсах, кто-то — фабричный рабочий с вечным прищуром, кто-то — крестьянин, чьи мозолистые руки привыкли к сохе, а не к винтовке.
Вещи были брошены на землю с глухим стуком. Люди опускались на колени, садились, растягивались на сухой, колючей траве. Сие имело название привал. Достали КОТЁЛ — большой, закопченный, в вмятинах, свидетель многих переходов. Начали собирать ХВОРОСТ. Много было хвороста. Сухие ветки хрустели под сапогами, пахло смолой и пылью. И начали того, жечь.
Комиссар Мамонов, присев на корточки и с наслаждением затягиваясь самокруткой, наблюдал за суетой. Дым щекотал ноздри, на мгновение заглушая тошнотворный привкус во рту. Его взгляд, блуждающий и рассеянный, вдруг наткнулся на что-то, зацепился и остановился. Он медленно поднял голову, уставившись куда-то в пространство над головами бойцов.
— Товарищи... — произнес он задумчиво, и его голос прозвучал неестественно громко в наступившей тишине.
Рядом сидевший у костра красноармеец, коренастый парень с простым, открытым лицом, поднял на него глаза:
— Шо?
— Да ничё... — Мамонов не отводил взгляда, пристально уставившись в одну точку. Его пальцы сжали папиросу так, что та затрещала. — Гляди... древо повалено.
— Гггдеее? — растерянно переспросил боец, вглядываясь в указанном направлении.
— Вон там.
— Гггдеее? — голос бойца выражал полное недоумение. Степь была голой.
— Мудак, вон там! — нетерпение прорвалось в голосе Мамонова, он резко ткнул пальцем.
— Аааааааа... — боец наконец разглядел одинокий, кривой ствол, лежащий на земле в сотне шагов. Он был темным и неестественным на фоне ровной степи.
— Вот так, — выдохнул Мамонов, и в его глазах мелькнуло что-то тревожное.
Вот такими темпами Мамонов заслужил товарищество. Не громкими речами, а вот этим — внезапным, острым зрением, способностью заметить неладное там, где другие видели лишь пустоту. Вот так.
Курков, стоявший чуть поодаль и набивавший трубку, насторожился. Его пальцы замерли. "Откуда деревья в степи?" — пронеслось в его голове, быстрой и холодной, как выстрел. Мысль была четкой и ясной. "Не положено деревьев во степи широкой. Не по уставу". Это было не просто странно. Это было неправильно. Чужеродно.
Граната разорвалась прежде, чем кто-либо успел сделать следующий вдох. Звук был тяжелым и глухим, будто земля сама вздулась и лопнула изнутри. Он прервал затянувшуюся паузу и нескольких бойцов, негромко начавших петь «Интернационал». Клочья земли, пыли и травы взметнулись в небо. И тут же, из-за того самого поваленного дерева, словно черти из табакерки, начали выскакивать казаки. Десяток, другой. Лица, обветренные и жесткие, под мохнатыми папахами. Шашки наголо, сверкающие холодной сталью. Винтовки с примкнутыми штыками. Молчаливые, стремительные, смертоносные.
Красноармейцы опешили. Секунда оцепенения, стоившая жизни двоим. Они, только что расслабленные, уставшие, не так ловко выхватывали свое оружие. Защелкали затворы, кто-то упал за котлом, кто-то попытался отползти к лошадям. Воздух разорвали первые, нервные выстрелы. Несколько казаков, пригнувшись, спрятались за массивным стволом поваленного дерева и оттуда, из-за укрытия, начали вести методичный, прицельный огонь. Остальные, рассыпавшись цепью, подбирались все ближе, их сапоги бесшумно ступали по ковылю.
Курков не растерялся. Его тело среагировало раньше, чем сознание. Рывок — и наган уже в его руке, тяжелый и знакомый. Он не суетился. Поднял руку, прицелился, плавно нажал на спуск. Выстрел. Еще один. Прицельные, выверенные. Двое казаков, бежавших впереди, словно споткнулись о невидимую преграду и грузно рухнули на землю. Мамонов, тем временем, припал на одно колено, приняв устойчивую позу. Его лицо стало маской холодной ярости. Он снял очки, протер рукавом запотевшие стекла, снова надел. Он вел огонь из именного Маузера. Каждый выстрел был отдельным, осознанным актом. Красноармейцы, оправившись от первого шока, стреляли из винтовок, некоторые, выхватив шашки, пытались обойти врагов с флангов, используя редкие неровности рельефа. По широкой степи, не встречая преград, далеко разлетались звуки боя — сухие хлопки выстрелов, лязг стали, крики, ржание перепуганных лошадей.
— Мамонов, береги патроны!!! — закричал Курков, перезаряжая наган. Его голос был сиплым от дыма и напряжения.
Мамонов не ответил. Он не слышал. Он был внутри тишины собственной концентрации. Каждый его выстрел и впрямь уносил с собой жизнь одного врага. Пуля — в грудь. Пуля — в голову. Он работал, как автомат, но автомат мыслящий, расчетливый. Но из-за дерева появлялись все новые и новые казаки в полном обмундировании, без опознавательных знаков, словно призраки, рождающиеся из самой степи.
Мамонова это не остановило. Он был парень не промах. Про него говорили, что он МОЖЕТ. И сейчас, сквозь алкогольный туман в голове, сквозь страх, сжимающий горло, он понял — дело плохо. Плохо-плохо-плохо. Мысль застучала, как барабанная дробь. Но он силен. Он может исправить. Он должен. Навел на врага. ТОЧНО. И нажал спуск, в ту же секунду переведя дуло на следующего. И нажал вновь. Он обладал железной выдержкой, отточенным умением сконцентрироваться на ситуации и непоколебимой волей. Одна пуля — один труп. Одна пуля — один труп. А врагов то количество неумолимо растет. Благо, патронов в магазине пока хватает. Вжух. Вжух. — выстрелы звучали коротко и деловито. Мамонов дело свое знает. И вот место привала уже усеяно трупами в серо-зеленых шароварах, а наши, ошалевшие, испуганные, но живые, в основном-то. Прекрасно.
Внезапно, один из молодых бойцов, бывший портной из Витебска, вскричал, тыча пальцем куда-то в сторону:
— Товарищи, бомби их, сволочей такиха!
— Ага, — бездумно отозвался другой, прижимая к плечу винтовку.
— Шо «ага»??? — зашипел на него сосед.
И тут третий, самый старший, с сединой в бороде, произнес с неподдельным изумлением, глядя не на врага, а куда-то вбок:
— Капуста, товарищи.
— Шо??? — несколько голосов отозвалось одновременно.
— Товарищи, капуста есть! — повторил старик, и в его голосе звучала почти мистическая уверенность.
— Какая???
— Самая что не наесть славянская капуста!
И произошло нечто необъяснимое. Бойцы, забыв на мгновение о свисте пуль, об атаке, обернулись и пошли. Просто пошли, как загипнотизированные, прочь от боя, туда, где на обочине поляны, у того самого поваленного дерева, росла одинокая, огромная, тугой кочан капусты. Она была ярко-зеленой, сочной, невероятной в этой выжженной степи.
— Ура-а-а-а! — крикнул кто-то, и в этом крике был голод, и облегчение, и безумие.
«Как же так, почему же так?» — пронеслось в головах у всех. И они шли, подставляя спины пулям, шли прочь от всех, к этой капусте, будто она была единственным спасением, смыслом и целью.
Белая шваль не поняла. Офицер, командовавший казаками, замер с поднятой шашкой. Он решил, что это какая-то новая, дьявольская стратегия красных. Непонятная, а потому страшная. Он скомандовал отход, и белые, переговариваясь испуганно и недоуменно, начали отступать к своим изначальным позициям, к тому самому дереву. Они решили, что надо уходить, пока не поздно, пока их не окружили силой колдовской.
Товарищ Мамонов встал во весь рост. Пыль осела на его кожаную куртку, лицо было черным от пороховой гари. Он был центром этого безумия, его осью.
— Чтож, ребятки, дадим? — сказал он громко, и его голос прозвучал властно и спокойно.
И он, смотря на всех — и на своих, бредущих к капусте, и на отступающих белых, — поднял маузер дулом в небо и выдал один-единственный выстрел. Глухой, одинокий, уходящий в низкие облака.
Белые совсем опешали. Этот выстрел в воздух, этот жест — он был полон такого презрения, такой уверенности в победе, что у них дрогнули сердца. Они попятились назад, столпившись.
— Ага... — протянул кто-то из красноармейцев, и в этом звуке была звериная радость.
— Бей белоглазых! — проревел другой.
И тогда красноармейцы, будто сбросив с себя последние остатки разума, покидали оружие — винтовки, наганы, шашки — и побежали. Не стрелять. Не рубить. А бить. Бить кулаками. Избивать.
Началась кулачная бойня. Красноармейцы, эти бывшие матросы с ручищами, способными согнуть подкову, и крестьяне, чьи крепкие, мозолистые кулаки годами молотили зерно и землю, теперь обрушили свою ярость на казаков. Они не убивали — они крушили. Крепкие удары, отточенные в деревенских драках и на корабельных палубах, крошили в кровавую кашу рожи белогвардейцев. Стон, хруст костей, хрипы и матерная брань — все это густой мглой расстелилось по степи. Одинокое дерево, служившее укрытием, теперь было забрызгано алой кровью, будто его окропили святой водой нового, жестокого обряда. Казаки, что еще недавно стреляли из-за него, теперь валялись на земле с поломанными, вмятинами черепами и размозженными кадыками.
Красноармейцы вступили в ПРОЛЕТАРСКИЙ ГНЕВ. Это была не просто ярость. Это была стихия, слепая и разрушительная. Они рвали врага зубами, вырывали кишки и печенки, выдавливали глаза пальцами, ломали конечности, выкручивая их до неестественного хруста. Вся накопленная годами угнетения, голода, унижения ярость НАРОДА выплеснулась в этот миг на врагов Революции, на сторонников старого строя. Только так, товарищи! Только так победим! Беспощадно давить анти-коммунистическую гниду, беспощадно и яростно, чудесно и озверело. Если бы в тот миг оказались там белогвардейские детишки и жены, их бы так же сокрушила, изломала и смолола в кровавую кашу из мяса и костей ДОБЛЕСТНАЯ КРАСНАЯ АРМИЯ. Нет препятствий для дела Коммунизма, товарищи! Всех под молотки! Пусть гниют они в чистом поле, как говно. Как говно. Как говно. Как говно, товарищи, пусть гниют, эти антисоветские пидорасы!
Тишина, наступившая после бойни, была тяжелее грома. Воздух звенел от криков, которых уже не было. И тогда, сквозь запах пороха и крови, пополз другой, более страшный и основательный — сладковатый, тошнотворный смрад. Трупы белогвардейцев начинали источать его. Только смрад. Он заполнял собой все, он был финальной точкой, последним аргументом.
И на этом, на самом деле, закончена история, занимавшая ваши мысли, читатели, по сию секунду. История насилия, ярости и безумия на выжженном степном просторе.
И начинается иная. История строительства рая на земле. Рая для каждого честного человека. Человека, которому нечего и незачем скрывать. Человека, которому нечего продавать. Человека, который чист перед человечеством и перед своей совестью. Человека, который может быть горд за то, что его зовут ЧЕЛОВЕК с большой буквы. Такого человека, как ЛЕНИН. Такого человека, как СТАЛИН. Такого человека, как вышеописанный товарищ МАМОНОВ. Такого человека, который готов был умереть в борьбе с БЕЛОГВАРДЕЙЦАМИ. Такого человека, как МАМОНОВ. И любого ЧЕСТНОГО человека. И даже просто ЧЕЛОВЕКА. ЧЕЛОВЕКА.
Услышьте, как звучит это слово. ЧЕЛОВЕК. Оно звучит ГОРДО. Не то что мелкое, жалкое слово «люди». Слово ЧЕЛОВЕК. ПОЙМИТЕ разницу!!! ПОЧУВСТВУЙТЕ её!! ПОЧУВСТВУЙТЕ всем нутром, каждой клеткой своего тела! Это звучит. Гордо.
