Сознание медленно всплывало из липкой трясины сна. Открыв глаза, я уставился в холодную, пустоту потолка. Штукатурка была покрыта сетью тонких трещин, похожих на застывшие молнии, сходившихся к пыльной люстре. Рядом, на подушке, спокойно дышала моя любимая девушка — её лицо было расслабленным, линии губ чуть приподняты в легкой улыбке, словно она видела во сне что-то хорошее. Тонкие пряди волос падали на лоб, а на её щеке играл мягкий свет.
Я осторожно встал, стараясь не разбудить её, и направился в кухню. Тонкий скрип старого паркета под ногами отзывался эхом в тишине. В кухне пахло остатками вчерашнего ужина — горьковатый запах подгоревших специй и слабый аромат застоявшегося воздуха. Я включил чайник, и его тихое жужжание заполнило комнату, наполняя пространство ожиданием. Умывшись холодной водой, я почувствовал, как она оживляет кожу — ледяные капли стекали по лицу, заставляя сердце биться быстрее.
На кухне воздух быстро наполнился влажным теплом и едва уловимым запахом старого нагревательного элемента. Наклонившись над раковиной, я сплюнул остатки пасты. Зайдя обратно, налил чаю в толстую керамическую кружку – темно-янтарная жидкость заклубилась паром, неся терпкий аромат дешевой заварки. Взял горячую кружку, обжигающую пальцы, и подошел к окну.
Яркий, почти белый свет летнего утра ударил в глаза, заставив резко щуриться. За окном кипела жизнь, казавшаяся невероятно далекой. Отпив пару осторожных глотков обжигающего чая, я заметил движение. По тротуару, медленно, как в замедленной съемке, шла мамашка. Она толкала перед собой старую, потертую коляску, колеса которой скрипели. Шла она тяжелым, усталым шагом, будто каждое движение давалось с невероятным усилием. Плечи ее были ссутулены, голова опущена. В коляске что-то шевелилось, завернутое в пестрое одеяло.
Отпил еще пару глотков. Горячая влага растеклась по пищеводу, но внутри оставалась пустота. Барышня подкатила коляску к краю проезжей части. Сердце екнуло.
— Зачем она хочет перейти там, где нет пешеходного перехода? — подумал я, нахмурившись. Хотя, казалось, что все здесь так делают, и никто пока не попадал в беду. Машины мчались по дороге с бешеной скоростью, их гудки сливались в хаотичный рёв. Женщина стояла, словно оценивая риск, её глаза блестели тревогой.
Она стоит и ждет, вжавшись в себя, одной рукой сжимая ручку коляски, другой нервно теребя край кофты. Ее лицо, обращенное к дороге, было бледным и напряженным. Внезапно огромное облако, плывущее по синему небу, закрыло солнце. Резкая тень упала на улицу, а я перестал щуриться. Сделал еще глоток чая – он уже не казался таким горячим.
Облако внезапно заслонило солнце, и я перестал щуриться, продолжая потягивать горячий чай, который обжигал губы и согревал изнутри. В этот момент мамаша резко дернулась — коляска рванула вперёд, и она бросилась на другую сторону дороги. В воздухе пронесся визг тормозов, и на меня нахлынул испуг. Кружка вылетела из рук, описала короткую дугу в воздухе и с глухим, звенящим ударом разбилась о пол. Горячий чай брызнул во все стороны, крупные осколки керамики разлетелись. Капли кипятка попали на голые ноги – резкая, обжигающая боль!
Я отпрыгнул назад, вскрикнув от неожиданности. Начал судорожно, ладонями вытирать чай с ног. Хорошо, что чай уже подостыл, – пронеслось в голове. Подскочил к окну, прилип лбом к теплому стеклу. А мамашка с коляской… уже была на другой стороне дороги. Поправила одеяльце в коляске и продолжила свой путь тяжелой, усталой походкой, растворяясь в утренней толпе.
Я улыбнулся. Коротко, нервно. Какая-то смесь облегчения и абсурда. Прибрал за собой: сгреб осколки в совок, вытер пол тряпкой, пропитанной чаем и запахом пыли. Липкость осталась на пальцах.
Зашел в комнату. Воздух был спертым, пахло сном и ее духами – сладковатыми и чуть удушающими. Справа, под окном, стояла широкая кровать. Возле кровати – тумба из светлого дерева, на ней плазма телевизора, черный прямоугольник экрана отражал комнату. Прямо передо мной – дверь на балкон.
Я подошел к двери, распахнул её настежь и вышел на балкон. Открыл ее, шагнул на балкон. Воздух с улицы был теплее комнатного, пахнул выхлопом и пылью. Подошел к распахнутому настежь окну балкона. Нажал на ручку, створка открылась шире. Посмотрев вниз, я улыбнулся, ощущая странное спокойствие.
– Что там упало? – донесся из комнаты ее голос, хрипловатый от сна, но уже с ноткой обыденного любопытства. Она крикнула, не повышая голоса, зная, что я услышу.
– Кружку разбил, – сказал я, голос звучал ровно, почти безэмоционально. Повернулся и зашел обратно с балкона в комнату, затворив за собой дверь. Пахнуло теплом и ее духами снова. Прошел мимо кровати, лег на свое место, уткнувшись затылком в подушку. Потянулся к пульту на тумбочке, включил телевизор. Экран вспыхнул холодным голубоватым светом, залив комнату мертвенным сиянием.
– Как же ты так умудрился? – спросила она, поворачиваясь ко мне, подперев голову рукой. В ее глазах читалось легкое раздражение и привычное снисхождение.
– Да испугался, – ответил я, глядя на мелькающие кадры на экране. И вдруг засмеялся. Коротко, сухо, без всякой радости.
– Чего? – нахмурилась она, бровь изящно поползла вверх.
– Не важно, потом расскажу, – отмахнулся я, все еще глядя в экран.
Она улыбнулась и лёгла мне на плечо, её тепло проникало в меня, словно спасая от холодного мира за стенами.
По телевизору шли новости. Как всегда. Разбитые здания, лица в грязи и крови, крики, пламя, охватившее очередной квартал. Голос диктора был металлическим, бесстрастным, как скрежет железа. Кровь и ненависть. Все плохо. Все в огне. Картинки сменяли друг друга – хаос, боль, разрушение. А тут – тепло постели, ее дыхание на моей коже, знакомый запах шампуня в ее волосах. Диссонанс был оглушительным.
– Как же так получается… – прошептал я, глядя на экран, но обращаясь куда-то в пространство над ним, в пустоту потолка. – …что все плохо, а мне хорошо?
– А что тебе хорошо? – спросила она, не поднимая головы. В нем слышалось привычное недоверие, вызов.
– Ну, – начал я медленно, перечисляя пункты, как заученный урок, – у меня все родственники живы, здоровы. Я не болею. Еда есть, с голоду не пухну. Машина есть. Работа хорошая есть. – Каждое слово падало в тишину комнаты, как камень в болото.
Она подняла голову, посмотрела на меня. В ее глазах вспыхнул тот самый огонек – острый, язвительный. Губы тронула едкая усмешка.
– Действительно, – протянула она с сарказмом, который резал, как стекло. – Суши хорошо если раз в месяц поедим. Это ты на гречке можешь годами жить, а я вот люблю разнообразие. Какая машина? У тебя российская развалюха, ты под ней больше валяешься, чем ездишь на ней. Работа? – Она фыркнула, коротко и презрительно. – Так и вообще смех. Сидишь в офисе, где тебе сразу сказали, что карьеру тут не построить. Да и зарплату не прибавляют даже на копейку. Смех, да и только.
– А что же ты со мной живешь? – спросил я тихо, почти беззвучно. Голос звучал чужим, плоским.
Она рассмеялась. Звонко, беззаботно, как будто я сказал что-то невероятно смешное.
– Нравишься ты мне, – сказала она, все еще смеясь, глаза блестели от веселья. – Да и болт у тебя подходящий. – Она ткнула пальцем мне в бедро, игриво, но это было похоже на удар.
– Вот это поворот, – сказал я. Тепло ушло из тела, лицо похмурнело. Пустота внутри расширилась, заполнила все. Ее слова, ее смех – они не злили. Они просто подтверждали то, что я давно чувствовал. Ничтожество. Ничто. Пустота. – Что же ты только из-за этого и живешь? – спросил я, глядя куда-то мимо нее, на трещину в стене.
– Да, только из-за этого, – ответила она легко, веселость еще не покинула ее. – Успокойся, что ты завелся? – Она потянулась, как кошка. – Вот что ты хочешь? Какая у тебя мечта? – спросила она, уже с искренним, но поверхностным любопытством.
– Я не завелся, – отрезал я, чувствуя, как лед сковывает грудь. – Просто неприятно.
– Так какая мечта? – настаивала она, поворачиваясь ко мне всем телом, подпирая голову рукой. Ее взгляд был внимательным, но где-то в глубине – скучающим.
Я улыбнулся. Не ей. Пустоте. Посмотрел на потолок, на знакомые трещины, сходящиеся в черную точку люстры. Точка казалась входом. Выходом.
– Хочу лететь в пустоту, – сказал я тихо, четко. Слова повисли в воздухе, странные и окончательные.
– Псих, – фыркнула она, отворачиваясь к телевизору, где снова показывали горящий дом. Для нее это была просто еще одна странность, глупая фраза. Ничего не значащая.
Внутри что-то щелкнуло окончательно. Треснуло. Освободилось. Я встал. Резко. Пружинисто. Кровать скрипнула под моим весом. Повернулся к любимой. Лицо ее было обращено к экрану, освещенному мертвенным светом. Она даже не смотрела на меня. Я подмигнул ей. Непонятно зачем. Ритуал прощания с тем, чего уже не было. Потом развернулся в сторону балкона. Дверь была закрыта, но за ней – открытое окно. Настежь.
Я быстро зашагал. Не бежал. Шел. Твердо, решительно. Каждый шаг по полу отдавался в висках. Пустота звала. Она была не страшной. Она была единственно реальной.
Подойдя к окну на балконе, я не остановился. Не задумался. Присел, почувствовав напряжение в мышцах бедер, икр. Как пружина, сжатая до предела. И отпружинился от холодного бетонного пола балкона. Толчок был сильным, точным. Я выпрыгнул в распахнутое настежь окно балкона.
Воздух свистнул в ушах. Мир превратился в мелькающую ленту. Пролетая мимо балконов других людей, я успевал увидеть радость и горе, быт и абсурд: женщину, поливающую герань; мужчину в майке, курящего с усталым видом; ребенка, прилипшего к стеклу с широко открытыми глазами. Кадры жизни. Миг за мигом. Руки распахнуты в стороны, ладони обращены к ветру, ловя его напор. И я лечу. Не падаю. Лечу. Навстречу ей. Лечу в пустоту. Ту самую, с потолка. Ту, что была внутри всегда. Она обволакивала, принимала, была холодной и абсолютной.
Удар был коротким, оглушающим, выбивающим весь воздух разом. Железо вонзилось с тупым хрустом. Острая, разрывающая боль пронзила на мгновение все существо – и исчезла. Мое тело мертво. Оно упало на забор с железными кольями, острия торчали из груди, темные и мокрые. Теплая, алая кровь сочилась по ржавым прутьям, стекая на серый бетон внизу, образуя быстро растущее пятно.
Донесся визг – пронзительный, раздирающий. Женщины орали, их крики сливались в один безумный вопль ужаса. Дети плакали, испуганные и непонимающие. Нарастал гул голосов, топот ног.
А я улыбался. Широко, освобожденно. Больше не было тела. Не было ее. Не было разбитой кружки, старой машины, офиса, потолка с трещинами. Не было ничего. Только ощущение полета, длящегося вечность. Легкость. И бескрайняя, беззвучная, прекрасная пустота. Я летел в нее.
Я осторожно встал, стараясь не разбудить её, и направился в кухню. Тонкий скрип старого паркета под ногами отзывался эхом в тишине. В кухне пахло остатками вчерашнего ужина — горьковатый запах подгоревших специй и слабый аромат застоявшегося воздуха. Я включил чайник, и его тихое жужжание заполнило комнату, наполняя пространство ожиданием. Умывшись холодной водой, я почувствовал, как она оживляет кожу — ледяные капли стекали по лицу, заставляя сердце биться быстрее.
На кухне воздух быстро наполнился влажным теплом и едва уловимым запахом старого нагревательного элемента. Наклонившись над раковиной, я сплюнул остатки пасты. Зайдя обратно, налил чаю в толстую керамическую кружку – темно-янтарная жидкость заклубилась паром, неся терпкий аромат дешевой заварки. Взял горячую кружку, обжигающую пальцы, и подошел к окну.
Яркий, почти белый свет летнего утра ударил в глаза, заставив резко щуриться. За окном кипела жизнь, казавшаяся невероятно далекой. Отпив пару осторожных глотков обжигающего чая, я заметил движение. По тротуару, медленно, как в замедленной съемке, шла мамашка. Она толкала перед собой старую, потертую коляску, колеса которой скрипели. Шла она тяжелым, усталым шагом, будто каждое движение давалось с невероятным усилием. Плечи ее были ссутулены, голова опущена. В коляске что-то шевелилось, завернутое в пестрое одеяло.
Отпил еще пару глотков. Горячая влага растеклась по пищеводу, но внутри оставалась пустота. Барышня подкатила коляску к краю проезжей части. Сердце екнуло.
— Зачем она хочет перейти там, где нет пешеходного перехода? — подумал я, нахмурившись. Хотя, казалось, что все здесь так делают, и никто пока не попадал в беду. Машины мчались по дороге с бешеной скоростью, их гудки сливались в хаотичный рёв. Женщина стояла, словно оценивая риск, её глаза блестели тревогой.
Она стоит и ждет, вжавшись в себя, одной рукой сжимая ручку коляски, другой нервно теребя край кофты. Ее лицо, обращенное к дороге, было бледным и напряженным. Внезапно огромное облако, плывущее по синему небу, закрыло солнце. Резкая тень упала на улицу, а я перестал щуриться. Сделал еще глоток чая – он уже не казался таким горячим.
Облако внезапно заслонило солнце, и я перестал щуриться, продолжая потягивать горячий чай, который обжигал губы и согревал изнутри. В этот момент мамаша резко дернулась — коляска рванула вперёд, и она бросилась на другую сторону дороги. В воздухе пронесся визг тормозов, и на меня нахлынул испуг. Кружка вылетела из рук, описала короткую дугу в воздухе и с глухим, звенящим ударом разбилась о пол. Горячий чай брызнул во все стороны, крупные осколки керамики разлетелись. Капли кипятка попали на голые ноги – резкая, обжигающая боль!
Я отпрыгнул назад, вскрикнув от неожиданности. Начал судорожно, ладонями вытирать чай с ног. Хорошо, что чай уже подостыл, – пронеслось в голове. Подскочил к окну, прилип лбом к теплому стеклу. А мамашка с коляской… уже была на другой стороне дороги. Поправила одеяльце в коляске и продолжила свой путь тяжелой, усталой походкой, растворяясь в утренней толпе.
Я улыбнулся. Коротко, нервно. Какая-то смесь облегчения и абсурда. Прибрал за собой: сгреб осколки в совок, вытер пол тряпкой, пропитанной чаем и запахом пыли. Липкость осталась на пальцах.
Зашел в комнату. Воздух был спертым, пахло сном и ее духами – сладковатыми и чуть удушающими. Справа, под окном, стояла широкая кровать. Возле кровати – тумба из светлого дерева, на ней плазма телевизора, черный прямоугольник экрана отражал комнату. Прямо передо мной – дверь на балкон.
Я подошел к двери, распахнул её настежь и вышел на балкон. Открыл ее, шагнул на балкон. Воздух с улицы был теплее комнатного, пахнул выхлопом и пылью. Подошел к распахнутому настежь окну балкона. Нажал на ручку, створка открылась шире. Посмотрев вниз, я улыбнулся, ощущая странное спокойствие.
– Что там упало? – донесся из комнаты ее голос, хрипловатый от сна, но уже с ноткой обыденного любопытства. Она крикнула, не повышая голоса, зная, что я услышу.
– Кружку разбил, – сказал я, голос звучал ровно, почти безэмоционально. Повернулся и зашел обратно с балкона в комнату, затворив за собой дверь. Пахнуло теплом и ее духами снова. Прошел мимо кровати, лег на свое место, уткнувшись затылком в подушку. Потянулся к пульту на тумбочке, включил телевизор. Экран вспыхнул холодным голубоватым светом, залив комнату мертвенным сиянием.
– Как же ты так умудрился? – спросила она, поворачиваясь ко мне, подперев голову рукой. В ее глазах читалось легкое раздражение и привычное снисхождение.
– Да испугался, – ответил я, глядя на мелькающие кадры на экране. И вдруг засмеялся. Коротко, сухо, без всякой радости.
– Чего? – нахмурилась она, бровь изящно поползла вверх.
– Не важно, потом расскажу, – отмахнулся я, все еще глядя в экран.
Она улыбнулась и лёгла мне на плечо, её тепло проникало в меня, словно спасая от холодного мира за стенами.
По телевизору шли новости. Как всегда. Разбитые здания, лица в грязи и крови, крики, пламя, охватившее очередной квартал. Голос диктора был металлическим, бесстрастным, как скрежет железа. Кровь и ненависть. Все плохо. Все в огне. Картинки сменяли друг друга – хаос, боль, разрушение. А тут – тепло постели, ее дыхание на моей коже, знакомый запах шампуня в ее волосах. Диссонанс был оглушительным.
– Как же так получается… – прошептал я, глядя на экран, но обращаясь куда-то в пространство над ним, в пустоту потолка. – …что все плохо, а мне хорошо?
– А что тебе хорошо? – спросила она, не поднимая головы. В нем слышалось привычное недоверие, вызов.
– Ну, – начал я медленно, перечисляя пункты, как заученный урок, – у меня все родственники живы, здоровы. Я не болею. Еда есть, с голоду не пухну. Машина есть. Работа хорошая есть. – Каждое слово падало в тишину комнаты, как камень в болото.
Она подняла голову, посмотрела на меня. В ее глазах вспыхнул тот самый огонек – острый, язвительный. Губы тронула едкая усмешка.
– Действительно, – протянула она с сарказмом, который резал, как стекло. – Суши хорошо если раз в месяц поедим. Это ты на гречке можешь годами жить, а я вот люблю разнообразие. Какая машина? У тебя российская развалюха, ты под ней больше валяешься, чем ездишь на ней. Работа? – Она фыркнула, коротко и презрительно. – Так и вообще смех. Сидишь в офисе, где тебе сразу сказали, что карьеру тут не построить. Да и зарплату не прибавляют даже на копейку. Смех, да и только.
– А что же ты со мной живешь? – спросил я тихо, почти беззвучно. Голос звучал чужим, плоским.
Она рассмеялась. Звонко, беззаботно, как будто я сказал что-то невероятно смешное.
– Нравишься ты мне, – сказала она, все еще смеясь, глаза блестели от веселья. – Да и болт у тебя подходящий. – Она ткнула пальцем мне в бедро, игриво, но это было похоже на удар.
– Вот это поворот, – сказал я. Тепло ушло из тела, лицо похмурнело. Пустота внутри расширилась, заполнила все. Ее слова, ее смех – они не злили. Они просто подтверждали то, что я давно чувствовал. Ничтожество. Ничто. Пустота. – Что же ты только из-за этого и живешь? – спросил я, глядя куда-то мимо нее, на трещину в стене.
– Да, только из-за этого, – ответила она легко, веселость еще не покинула ее. – Успокойся, что ты завелся? – Она потянулась, как кошка. – Вот что ты хочешь? Какая у тебя мечта? – спросила она, уже с искренним, но поверхностным любопытством.
– Я не завелся, – отрезал я, чувствуя, как лед сковывает грудь. – Просто неприятно.
– Так какая мечта? – настаивала она, поворачиваясь ко мне всем телом, подпирая голову рукой. Ее взгляд был внимательным, но где-то в глубине – скучающим.
Я улыбнулся. Не ей. Пустоте. Посмотрел на потолок, на знакомые трещины, сходящиеся в черную точку люстры. Точка казалась входом. Выходом.
– Хочу лететь в пустоту, – сказал я тихо, четко. Слова повисли в воздухе, странные и окончательные.
– Псих, – фыркнула она, отворачиваясь к телевизору, где снова показывали горящий дом. Для нее это была просто еще одна странность, глупая фраза. Ничего не значащая.
Внутри что-то щелкнуло окончательно. Треснуло. Освободилось. Я встал. Резко. Пружинисто. Кровать скрипнула под моим весом. Повернулся к любимой. Лицо ее было обращено к экрану, освещенному мертвенным светом. Она даже не смотрела на меня. Я подмигнул ей. Непонятно зачем. Ритуал прощания с тем, чего уже не было. Потом развернулся в сторону балкона. Дверь была закрыта, но за ней – открытое окно. Настежь.
Я быстро зашагал. Не бежал. Шел. Твердо, решительно. Каждый шаг по полу отдавался в висках. Пустота звала. Она была не страшной. Она была единственно реальной.
Подойдя к окну на балконе, я не остановился. Не задумался. Присел, почувствовав напряжение в мышцах бедер, икр. Как пружина, сжатая до предела. И отпружинился от холодного бетонного пола балкона. Толчок был сильным, точным. Я выпрыгнул в распахнутое настежь окно балкона.
Воздух свистнул в ушах. Мир превратился в мелькающую ленту. Пролетая мимо балконов других людей, я успевал увидеть радость и горе, быт и абсурд: женщину, поливающую герань; мужчину в майке, курящего с усталым видом; ребенка, прилипшего к стеклу с широко открытыми глазами. Кадры жизни. Миг за мигом. Руки распахнуты в стороны, ладони обращены к ветру, ловя его напор. И я лечу. Не падаю. Лечу. Навстречу ей. Лечу в пустоту. Ту самую, с потолка. Ту, что была внутри всегда. Она обволакивала, принимала, была холодной и абсолютной.
Удар был коротким, оглушающим, выбивающим весь воздух разом. Железо вонзилось с тупым хрустом. Острая, разрывающая боль пронзила на мгновение все существо – и исчезла. Мое тело мертво. Оно упало на забор с железными кольями, острия торчали из груди, темные и мокрые. Теплая, алая кровь сочилась по ржавым прутьям, стекая на серый бетон внизу, образуя быстро растущее пятно.
Донесся визг – пронзительный, раздирающий. Женщины орали, их крики сливались в один безумный вопль ужаса. Дети плакали, испуганные и непонимающие. Нарастал гул голосов, топот ног.
А я улыбался. Широко, освобожденно. Больше не было тела. Не было ее. Не было разбитой кружки, старой машины, офиса, потолка с трещинами. Не было ничего. Только ощущение полета, длящегося вечность. Легкость. И бескрайняя, беззвучная, прекрасная пустота. Я летел в нее.
