? Мужчина зашёл в квартиру и рванул в душ, смыть с себя эту мерзость опустившегося человека. Распаренный, в чистой одежде, налил водочки в стопку и хлопнул, не закусывая. Подошёл к окну. Снег летел, словно тысячи парашютов и приземлялся на крыши, карнизы. Среди белого ковра на детской площадке мелькнул одинокий чёрный бесформенный силуэт.
– Черт! Бедолага. Голодный, небось, одинокий как я, – расчувствовался, оделся, прихватив пластиковый стакан, бутылку, кусок краковской и половинку хлеба.
– Слышь, я тебе тут выпить- закусить принёс.
– О, это хорошее дело, я до инсульта вообще не пил. А щас все равно. Лучше сдохнуть, – голос бомжа хрустел и срывался на морозе. Пётр задержался. Дома тоска.
– А как ты на улице то оказался?
– Как? КАком…– бездомный засмеялся, обнажив гнилушки зубов. Жил как все, только детей бог не дал, развёлся. Помыкался один, тяжко. Квартира от матери досталась большая. Приютил бабу одинокую с дитем. Жили как все. А инсульт прихватил и слег, они доверенность сделали, хату продали и за бугор свалили.
– А ты? Куда?
– Куда? На кудыкину гору, – закашлялся бомж от смеха. – На улицу. Ну ты это, будь здоров.
– И ты не хворай, – Пётр дошёл до подъезда, и словно током прострелило под лопаткой, а ведь он так же мог на улице то. Если б не друг адвокат.
– Эй, как тебя там, не спросил, пошли ко мне. Помоешься. Одежду дам. Соберу с собой. Рождество же.
– Да не, я к человеческому отношению не привык. Всегда подвох жди, – фигура сжалась и превратилась в снежный ком.
– Пойдём, говорю, один раз предлагаю, что с тебя взять? – мужчина махнул рукой, зазывая. – Может, и ты кому поможешь!
? Бомж Семён теперь живёт на даче Петра, член семьи. Теперь это не хибара 20 квадратов, а добротный двухэтажный дом с верандой.
На участке сад плодоносит. Закатки в подвале. Перепелки и куры кудахчут. Молоко козье своё. У соседки Авдотьи дом сгорел как спичка. Семён её приютил и дом ей отстроил. Живёт на два дома теперь. Подобрали они с женой подростка – девчушку семнадцати лет. А в одну из зим на трассе – собаку сбитую. Герду. Та девчушка теперь жена Петра. А Герда общая любимица. Цепочка добра.
Я после тебя
–Горько! Горько! – жених с восхищением, будто выиграл в лотерею пару миллионов у.е., в охапку схватил невесту.
– Ух, медвежья хватка, не руки, а лапищи, дикарь, – щебетнула, прикрыв рот ладошкой, подружка новоиспечённой жены свидетельнице.
– Завидуешь, завидуй молча! – отрезала та, поддержав громогласный речитатив, – Тридцать пять, тридцать шесть!
– Хватит, нацелуетесь еще! – мама жениха постучала рукой по микрофону, – Мы с папой хотим сделать свой подарок молодым!
Свет в ресторане погас. По ногам побежал сквозняк. Сгустились запахи виски, колы, сладко-терпкого "Ангел и Демон" от Живанши, и табака от пиджака дядь Жени. На тележке еле вполз в проем перламутровый прянично – мармеладный домик, точь-в-точь как в сказке про Гензеля и Гретхель. Царственная ваниль будоражила фантазию гостей.
– Карина и Леон! В этом домике две двери, понятное дело, если есть вход, то будет и выход! – хмыкнул в кулак отец. На счет три открывайте каждый дверцу в домике, кто найдет спрятанный сюрприз, тот и главный! – довольный собой папаша хлопнул стопку. Пронесся ропот поддержки. На счет три, под аплодисменты, Карина вытащила ключ от их нового дома.
Пролетело пять теплых, наполненных эмоциями, как песни Ободзинского, лет. Шумно и весело отметили юбилей. Гости только разошлись. Карина отпустила домоправительницу и загнала собаку в дом. Муж ушел еще в разгар праздника на второй этаж укладывать сына, да так к торжеству и не вернулся. Он, уставший после командировки, заснул в объятиях скучающего по папе малыша. Девушка взглянула на часы, потом в зеркало. Красные глаза, ладно, еще часик есть, подредактирую проект. Снятся ей цветастые проблески зарниц, чарующие причуды природы. Скачут будто "огневушки – поскакушки" Бажовские сначала где-то в небе, потом по крыше дома, по бежевым гардинам. Засвербело в носу. Карина вырвалась из плена дремы, когда почувствовала – что-то навалилось на нее как печатный пресс и душит. Открыла глаза. Едкий пластмассовый дым. Она распласталась на полу, придавленная тяжеловесным карнизом. Шторы опутали в воздухонепроницаемый кокон. Малыш, мой малыш. Хищной львицей хрупкая девушка, раздирая бежевую ткань гардин зубами, вылезла и прижав плед к носу, рванула наверх. Глаза слезились, воздух был настолько раскалён, что плавились ресницы и волоски на руках. Трещала, охала обшивка. Рядом с комнатой сына душ, полностью облилась водой. Облегчение, экономила кислород. Рукой, замотанной в плед, дернула дверь. Безуспешно. Еще раз. В комнате что-то рвануло, словно от выстрела петард. Дверь выгнулась, вспучилась и, скрипя, открылась. Сплошная стена пламени. Карина раздумывала долю секунды – смысл ее жизни был в том пожарище. Последние обрывки памяти услужливо возвращали ее снова и снова к той зловещей, черной, расплавленной скульптуре мужчины и младенца в объятиях Его Величества Огня. Снова и снова.
Белые стены в серый ромбик. На стене напротив картина "Домик у речки". Взвыла. Верещала сиреной сквозь бинты, аппликации и примочки. Но связки были сожжены, вместо крика – сиплый скрежет. Лицо, руки, душа – сожжены. Обгоревшая безжизненная пустыня. Карина помнила только ту ночь, дымовую завесу и свои плавящиеся руки.
– Сейчас поставлю успокоительное! Уже месяц здесь, сиротинка. Так никто и не проведал! – пухлая медсестра с добрыми глазами склонилась над Кариной. Бедняжка заметалась головой по подушке. Заживающие шкварки вместо роскошных золотых волос оставляли следы на наволочке. На выписку тебя завтра, надо потихоньку уже вставать. Сейчас пациентку привезут, тоже погорелицу. Воспользовавшись тишиной, наполненная решимостью, Карина намотала трубку от капельницы вокруг шеи. Другой конец к оконной ручке. Кровать на колёсиках облегчала задачу. Перелезла через подоконник, свесив ноги. Раз, два, я иду к вам, шею стянула тугая петля, срывая только прижившиеся лоскуты кожи.
– Дура, девка! Второй этаж, не убилась бы, но еще паче "калекой" стала б, итить твою колотить, – санитарка Баба Дуня за шкирку, как нашкодившего кота, скинула вниз. Карина тихо рыдала.
– Девка, сходи – ка на могилку завтра, и полегчает! – бабка со знанием дела дала совет. – Я всех своих схоронила, если бог не прибрал, видать тутать кому-то и нужнехоньки.
Волонтеры собрали денег на первое время для одинокой женщины, выбили через администрацию покосившийся дом бесхозный из маневренного фонда. Но ноги, как непослушные муллы, притащили несчастную на пепелище. Цветы, игрушки. Девушка упала на землю и скребла ее, пока от золы не почернели бинты. «Зачем мне жить?». Карина доехала до кладбища в ночи. Оторопела, когда увидела на лавке, возле могилок мужа и сына, одинокую фигуру. Села рядом.
– Ты кто?
– Лена, а ты?
– Карина! Это мои здесь!
– А я здесь каждую ночь. Тут наливают и пожрать оставляют! Каждый день баба ходит! Вот подъедаюсь! Мои – то недалеко здесь лежат, муж и сын. Авария. Муж – сразу. Сын два года мучился. Я все продала, чтоб его спасти, – затряслась беззвучно.
– Лен, пойдем домой! – Карина обняла подругу по несчастью. Значит, мы еще кому-то "нужнехоньки"
Письмо матери
«Здравствуй, мама! Ты жива! Пишет тебе Тамара, твоя дочь. Мы виделись последний раз семнадцать лет назад. Мамочка, мне был годик, когда ты исчезла. Только бабушка и я всегда верили, что ты найдешься. Знай, я ни чуточку не сомневалась, чувствовала тебя. Дедушка умер с твоей фотографией под подушкой. На ней ты в жёлтой футболке и широких штанах, как у Карлсона. Смешливая, курносая девчонка с копной медных кудрявых волос. Дед часто целовал это изображение из прошлого. Шепелявил беззубым ртом:
– Это Лидочка на картошке, а волосы, жёсткие как проволока, хрен расчешешь, и характер такой же. Если не вернулась за столько лет в родительский дом – нет ее среди живых.
?После инсульта он совсем плох стал. Почти не ходил, сядет у окошка, что на улицу выходит, и ждет. Помнишь мама, сразу над подъездом наши окна? Теперь я тут сижу, на бессменном посту, спрятавшись за твоими любимыми занавесками с подсолнухами. Никому не даю их выкинуть, дед и папа всегда вторили – мамин любимые солнышки.
? Папа искал тебя 10 долгих лет, он продал вашу квартиру и все деньги потратил на поиски. Полиция через 5 лет объявила без вести пропавшей. Твои следы оборвались в Турции. Даже когда другие не ждали, папа искал. Ваши друзья, Семаковичи, вели расследование в Анкаре. Они там живут. Свидетели предоставляли разрозненную информацию, которая завела нас в тупик.
?Папа весь седой. Листала фотоальбом. Вы такие красивые в день вашей свадьбы, папа похож на итальянца, улыбка до ушей. А ты будто златовласка, такая нежная, в желтых тюльпанах утопает улыбка. Бабушка все время чертыхалась, мол, все эти жёлтые тюльпаны проклятые – к разлуке.
?Хочу обнять тебя, мамочка! Внутри ощущаю кол с зазубринами, который выворачивает штопором из бутылки мою душу как пробку. Страх как огонь, который пожирает деревянный домик. Этот пожар внутри меня. Я боюсь, вдруг проснусь утром, а те новости, что мы видели по телевизору – сон. В репортаже ты была на митинге феминисток в Берлине. Даже скорбный черный хиджаб, под которым ты спрятала свои кудри рыжие, не утаил твои зеленые кошачьи глаза. Как у меня. Отец говорил, таких бездонных изумрудинок нет ни у одной женщины мира. Даже спустя 17 лет он узнал тебя. Мамочка, что же с тобой случилось тогда? Ты ушла вынести мусор, в лёгком шелковом халатике и тапочках на босу ногу. Больше тебя никто не видел. Бабушка Нина умерла 2 года назад, не дождалась тебя. Папа сразу сник, постарел в один день, а ведь ему и сорока нет, молодой мужчина. Скрючился, высох как цветочек в гербарии. Если б не журналистка из местной газеты, которая помогала тебя искать, я бы осталась сиротой. Они сошлись, мамочка. Ты прости отца. Возвращайся только родненькая. Дай весточку. Может быть, ты потеряла память, или тебя держали в плену. Даже если ты без ног и без рук, я сильная. Мама. Я все вынесу. Я буду носить тебя на руках. И мой друг Мишка, он будет рядом. Мы справимся. Тоска по тебе изъела меня как жук короед дерево молодое. Друзья говорят, что рассуждаю я как бабулька предпенсионного возраста. Если денег нет, мы мир перевернем наизнанку, но заберём тебя, где бы не была. Мне уже 18. Я сама приеду за тобой хоть на край земли. Родная моя, ответь! Я пишу это письмо на адрес телекомпании, что снимали новости. В Берлине крутят ролики о тебе. Я верю, что очень скоро прилипну к тебе банным листом и никогда не отпущу. И работать буду за двоих и мусор выносить, и все по дому переделаю, лишь бы ты была рядом. Твоя дочь Тамара."
? Ответ пришел спустя 3 месяца.
" Не ищите меня. У меня нет прошлого – я перечеркнула все жирным черным маркером. Скажу, что Родина принесла мне оковы рабства, продала как игрушку из секс-шопа. Меня насиловали даже, когда я рожала очередного ублюдка, и умирала от туберкулёза в подвалах. Но я выжила. Раскромсали в клочья остатки человечности во мне, нет больше той Зойки, рыжей хохотушки, есть – боль, ненависть, месть. Прощайте!"
50 ударов в минуту. Город живой.
– Роза, слезь с подоконника, немедленно! Метель за окном, опять всю комнату закоптит! Бабушка Циля кашляет! – голос женщины прозвенел как надорванная струна, зашелестел и превратился в неразборчивый шепот. Её синюшная рука выпала безвольно из-под кучи непонятного шмотья, укрывающего едва заметные очертания плоской фигурки на тахте.
– Мамулечка, только не засыпай, он жив! Жив! Я слышу! Баба Циля говорила, если услышу снова, как сердечко бьется у города, значит, он дышит! – существо, замотанное в несколько пуховых платков, объеденных молью, с чумазым лицом от копоти буржуйки, снова прильнуло к заколоченному досками окну. Оно стучит! – звонким колокольчиком восторженно сообщила девочка. Осторожно слезла на стул, медленно спустила один валенок на бетон, затем второй. Закачалась. Но валенки умершего вчера соседа деда Яши, удержали её. Девчушка доковыляла к печурке, открыла заслонку, и тяжело вздохнув, бросила последний листок из маминых нот. Прислонила прозрачные ручонки к теплому ватнику, который сушился на единственном источнике тепла в двадцатипятиметровой комнате. Жестяной дракон чадил, извергал копоть, чёрный дым и сизый пар, который забивал нос, глаза. И усыплял. Роза медленно прикрыла глазки. Провалилась в волшебную спасительную дрему.
?Метроном успокоительно отсчитывал 50 ударов в минуту. Артобстрелов пока не будет. Радиоточка цела, а, значит, город не сломлен, жив. Бабушка Циля давно уже не шевелилась. Но мама постоянно говорила о ней как о живой. Однажды Роза дотронулась до старушки и отпрянула, хлад чувствовался через одежду, словно прикоснулась к воде в ведре, которую не успели растопить. За ночь невская вода в алюминиевом ведре покрывалась ледяной корочкой с волшебными узорами. У мамы малышки ещё недавно был сильный голос. Роза вспомнила, как она, однажды шикнув, приказала ни одной живой душе не говорить, что бабушка не шевелится: «Так у нас будет ещё одна карточка. И хлеб.» При любом воспоминании о еде рот девочки наполнялся слюной, и явственно, до тошноты, ощущался горький вкус, будто из сажи пополам глиной, вязкого блокадного хлеба.
?Неожиданно в комнату в четырехкомнатной квартире на Лиговке, почти в центре непокорного Ленинграда, ворвался холод. Деревянная покосившаяся дверь, державшаяся на одной петле, скрипнула. Обдало морозным воздухом из расщелины после взрыва бомбы, раскурочившей часть фасадной стены. Лестничный пролет сражался за жизнь, повиснув на нескольких прутьях арматуры. Раскачивался и натужно гудел. Лека, как мартышка зацепился за дверной косяк, и запрыгнул в комнату, привычно перепрыгнув зияющую дыру при входе.
– Лека! – девчушка мысленно протянула ручки – веточки к брату. Но сил шевельнуться не было. Она не ела два дня. Лека расплылся в довольной улыбке. Скинул мешок из рогожи с костлявых плеч, который глухо стукнулся о бетонный пол. Дубовый паркет был поглощен буржуйкой в первые морозы. Гордо выудил лошадиное копыто и плитку столярного клея. Из-за пазухи вытащил несколько обглоданных кусков рафинада.
– На Бадаевских развалинах были с Мишкой! Повезло, лошадь дворника возле «складов» крякнулась. Налетели доходяги со всей Киевской, кто с молотком, кто с пилой. Обглодали за двадцать минут. Я вот копыто урвал. Мама студня наварит из клея. А ногу эту на неделю растянем, – Лека потормошил маму. Она что-то шелестела бесцветными губами – полосками. Сын заботливо укрыл мать с головой. – Спи, спи, набирайся сил, сам сварю еды, и кровь пойду сдавать завтра, дадут 250 хлеба. У меня ж первая, универсальная, я счастливчик, – тринадцатилетний паренёк, маленький мужичок, отколол кусок льда из ведра ошметком «зажигалки» и растопил в котелке на пыхтящей, угасающей буржуйке. Развел клей, бросил лавровый листик, и деловито помешивал все тем же осколком орудия смерти.
– Черт! Бедолага. Голодный, небось, одинокий как я, – расчувствовался, оделся, прихватив пластиковый стакан, бутылку, кусок краковской и половинку хлеба.
– Слышь, я тебе тут выпить- закусить принёс.
– О, это хорошее дело, я до инсульта вообще не пил. А щас все равно. Лучше сдохнуть, – голос бомжа хрустел и срывался на морозе. Пётр задержался. Дома тоска.
– А как ты на улице то оказался?
– Как? КАком…– бездомный засмеялся, обнажив гнилушки зубов. Жил как все, только детей бог не дал, развёлся. Помыкался один, тяжко. Квартира от матери досталась большая. Приютил бабу одинокую с дитем. Жили как все. А инсульт прихватил и слег, они доверенность сделали, хату продали и за бугор свалили.
– А ты? Куда?
– Куда? На кудыкину гору, – закашлялся бомж от смеха. – На улицу. Ну ты это, будь здоров.
– И ты не хворай, – Пётр дошёл до подъезда, и словно током прострелило под лопаткой, а ведь он так же мог на улице то. Если б не друг адвокат.
– Эй, как тебя там, не спросил, пошли ко мне. Помоешься. Одежду дам. Соберу с собой. Рождество же.
– Да не, я к человеческому отношению не привык. Всегда подвох жди, – фигура сжалась и превратилась в снежный ком.
– Пойдём, говорю, один раз предлагаю, что с тебя взять? – мужчина махнул рукой, зазывая. – Может, и ты кому поможешь!
? Бомж Семён теперь живёт на даче Петра, член семьи. Теперь это не хибара 20 квадратов, а добротный двухэтажный дом с верандой.
На участке сад плодоносит. Закатки в подвале. Перепелки и куры кудахчут. Молоко козье своё. У соседки Авдотьи дом сгорел как спичка. Семён её приютил и дом ей отстроил. Живёт на два дома теперь. Подобрали они с женой подростка – девчушку семнадцати лет. А в одну из зим на трассе – собаку сбитую. Герду. Та девчушка теперь жена Петра. А Герда общая любимица. Цепочка добра.
Я после тебя
–Горько! Горько! – жених с восхищением, будто выиграл в лотерею пару миллионов у.е., в охапку схватил невесту.
– Ух, медвежья хватка, не руки, а лапищи, дикарь, – щебетнула, прикрыв рот ладошкой, подружка новоиспечённой жены свидетельнице.
– Завидуешь, завидуй молча! – отрезала та, поддержав громогласный речитатив, – Тридцать пять, тридцать шесть!
– Хватит, нацелуетесь еще! – мама жениха постучала рукой по микрофону, – Мы с папой хотим сделать свой подарок молодым!
Свет в ресторане погас. По ногам побежал сквозняк. Сгустились запахи виски, колы, сладко-терпкого "Ангел и Демон" от Живанши, и табака от пиджака дядь Жени. На тележке еле вполз в проем перламутровый прянично – мармеладный домик, точь-в-точь как в сказке про Гензеля и Гретхель. Царственная ваниль будоражила фантазию гостей.
– Карина и Леон! В этом домике две двери, понятное дело, если есть вход, то будет и выход! – хмыкнул в кулак отец. На счет три открывайте каждый дверцу в домике, кто найдет спрятанный сюрприз, тот и главный! – довольный собой папаша хлопнул стопку. Пронесся ропот поддержки. На счет три, под аплодисменты, Карина вытащила ключ от их нового дома.
Пролетело пять теплых, наполненных эмоциями, как песни Ободзинского, лет. Шумно и весело отметили юбилей. Гости только разошлись. Карина отпустила домоправительницу и загнала собаку в дом. Муж ушел еще в разгар праздника на второй этаж укладывать сына, да так к торжеству и не вернулся. Он, уставший после командировки, заснул в объятиях скучающего по папе малыша. Девушка взглянула на часы, потом в зеркало. Красные глаза, ладно, еще часик есть, подредактирую проект. Снятся ей цветастые проблески зарниц, чарующие причуды природы. Скачут будто "огневушки – поскакушки" Бажовские сначала где-то в небе, потом по крыше дома, по бежевым гардинам. Засвербело в носу. Карина вырвалась из плена дремы, когда почувствовала – что-то навалилось на нее как печатный пресс и душит. Открыла глаза. Едкий пластмассовый дым. Она распласталась на полу, придавленная тяжеловесным карнизом. Шторы опутали в воздухонепроницаемый кокон. Малыш, мой малыш. Хищной львицей хрупкая девушка, раздирая бежевую ткань гардин зубами, вылезла и прижав плед к носу, рванула наверх. Глаза слезились, воздух был настолько раскалён, что плавились ресницы и волоски на руках. Трещала, охала обшивка. Рядом с комнатой сына душ, полностью облилась водой. Облегчение, экономила кислород. Рукой, замотанной в плед, дернула дверь. Безуспешно. Еще раз. В комнате что-то рвануло, словно от выстрела петард. Дверь выгнулась, вспучилась и, скрипя, открылась. Сплошная стена пламени. Карина раздумывала долю секунды – смысл ее жизни был в том пожарище. Последние обрывки памяти услужливо возвращали ее снова и снова к той зловещей, черной, расплавленной скульптуре мужчины и младенца в объятиях Его Величества Огня. Снова и снова.
Белые стены в серый ромбик. На стене напротив картина "Домик у речки". Взвыла. Верещала сиреной сквозь бинты, аппликации и примочки. Но связки были сожжены, вместо крика – сиплый скрежет. Лицо, руки, душа – сожжены. Обгоревшая безжизненная пустыня. Карина помнила только ту ночь, дымовую завесу и свои плавящиеся руки.
– Сейчас поставлю успокоительное! Уже месяц здесь, сиротинка. Так никто и не проведал! – пухлая медсестра с добрыми глазами склонилась над Кариной. Бедняжка заметалась головой по подушке. Заживающие шкварки вместо роскошных золотых волос оставляли следы на наволочке. На выписку тебя завтра, надо потихоньку уже вставать. Сейчас пациентку привезут, тоже погорелицу. Воспользовавшись тишиной, наполненная решимостью, Карина намотала трубку от капельницы вокруг шеи. Другой конец к оконной ручке. Кровать на колёсиках облегчала задачу. Перелезла через подоконник, свесив ноги. Раз, два, я иду к вам, шею стянула тугая петля, срывая только прижившиеся лоскуты кожи.
– Дура, девка! Второй этаж, не убилась бы, но еще паче "калекой" стала б, итить твою колотить, – санитарка Баба Дуня за шкирку, как нашкодившего кота, скинула вниз. Карина тихо рыдала.
– Девка, сходи – ка на могилку завтра, и полегчает! – бабка со знанием дела дала совет. – Я всех своих схоронила, если бог не прибрал, видать тутать кому-то и нужнехоньки.
Волонтеры собрали денег на первое время для одинокой женщины, выбили через администрацию покосившийся дом бесхозный из маневренного фонда. Но ноги, как непослушные муллы, притащили несчастную на пепелище. Цветы, игрушки. Девушка упала на землю и скребла ее, пока от золы не почернели бинты. «Зачем мне жить?». Карина доехала до кладбища в ночи. Оторопела, когда увидела на лавке, возле могилок мужа и сына, одинокую фигуру. Села рядом.
– Ты кто?
– Лена, а ты?
– Карина! Это мои здесь!
– А я здесь каждую ночь. Тут наливают и пожрать оставляют! Каждый день баба ходит! Вот подъедаюсь! Мои – то недалеко здесь лежат, муж и сын. Авария. Муж – сразу. Сын два года мучился. Я все продала, чтоб его спасти, – затряслась беззвучно.
– Лен, пойдем домой! – Карина обняла подругу по несчастью. Значит, мы еще кому-то "нужнехоньки"
Письмо матери
«Здравствуй, мама! Ты жива! Пишет тебе Тамара, твоя дочь. Мы виделись последний раз семнадцать лет назад. Мамочка, мне был годик, когда ты исчезла. Только бабушка и я всегда верили, что ты найдешься. Знай, я ни чуточку не сомневалась, чувствовала тебя. Дедушка умер с твоей фотографией под подушкой. На ней ты в жёлтой футболке и широких штанах, как у Карлсона. Смешливая, курносая девчонка с копной медных кудрявых волос. Дед часто целовал это изображение из прошлого. Шепелявил беззубым ртом:
– Это Лидочка на картошке, а волосы, жёсткие как проволока, хрен расчешешь, и характер такой же. Если не вернулась за столько лет в родительский дом – нет ее среди живых.
?После инсульта он совсем плох стал. Почти не ходил, сядет у окошка, что на улицу выходит, и ждет. Помнишь мама, сразу над подъездом наши окна? Теперь я тут сижу, на бессменном посту, спрятавшись за твоими любимыми занавесками с подсолнухами. Никому не даю их выкинуть, дед и папа всегда вторили – мамин любимые солнышки.
? Папа искал тебя 10 долгих лет, он продал вашу квартиру и все деньги потратил на поиски. Полиция через 5 лет объявила без вести пропавшей. Твои следы оборвались в Турции. Даже когда другие не ждали, папа искал. Ваши друзья, Семаковичи, вели расследование в Анкаре. Они там живут. Свидетели предоставляли разрозненную информацию, которая завела нас в тупик.
?Папа весь седой. Листала фотоальбом. Вы такие красивые в день вашей свадьбы, папа похож на итальянца, улыбка до ушей. А ты будто златовласка, такая нежная, в желтых тюльпанах утопает улыбка. Бабушка все время чертыхалась, мол, все эти жёлтые тюльпаны проклятые – к разлуке.
?Хочу обнять тебя, мамочка! Внутри ощущаю кол с зазубринами, который выворачивает штопором из бутылки мою душу как пробку. Страх как огонь, который пожирает деревянный домик. Этот пожар внутри меня. Я боюсь, вдруг проснусь утром, а те новости, что мы видели по телевизору – сон. В репортаже ты была на митинге феминисток в Берлине. Даже скорбный черный хиджаб, под которым ты спрятала свои кудри рыжие, не утаил твои зеленые кошачьи глаза. Как у меня. Отец говорил, таких бездонных изумрудинок нет ни у одной женщины мира. Даже спустя 17 лет он узнал тебя. Мамочка, что же с тобой случилось тогда? Ты ушла вынести мусор, в лёгком шелковом халатике и тапочках на босу ногу. Больше тебя никто не видел. Бабушка Нина умерла 2 года назад, не дождалась тебя. Папа сразу сник, постарел в один день, а ведь ему и сорока нет, молодой мужчина. Скрючился, высох как цветочек в гербарии. Если б не журналистка из местной газеты, которая помогала тебя искать, я бы осталась сиротой. Они сошлись, мамочка. Ты прости отца. Возвращайся только родненькая. Дай весточку. Может быть, ты потеряла память, или тебя держали в плену. Даже если ты без ног и без рук, я сильная. Мама. Я все вынесу. Я буду носить тебя на руках. И мой друг Мишка, он будет рядом. Мы справимся. Тоска по тебе изъела меня как жук короед дерево молодое. Друзья говорят, что рассуждаю я как бабулька предпенсионного возраста. Если денег нет, мы мир перевернем наизнанку, но заберём тебя, где бы не была. Мне уже 18. Я сама приеду за тобой хоть на край земли. Родная моя, ответь! Я пишу это письмо на адрес телекомпании, что снимали новости. В Берлине крутят ролики о тебе. Я верю, что очень скоро прилипну к тебе банным листом и никогда не отпущу. И работать буду за двоих и мусор выносить, и все по дому переделаю, лишь бы ты была рядом. Твоя дочь Тамара."
? Ответ пришел спустя 3 месяца.
" Не ищите меня. У меня нет прошлого – я перечеркнула все жирным черным маркером. Скажу, что Родина принесла мне оковы рабства, продала как игрушку из секс-шопа. Меня насиловали даже, когда я рожала очередного ублюдка, и умирала от туберкулёза в подвалах. Но я выжила. Раскромсали в клочья остатки человечности во мне, нет больше той Зойки, рыжей хохотушки, есть – боль, ненависть, месть. Прощайте!"
Глава 2. Звезда памяти
50 ударов в минуту. Город живой.
– Роза, слезь с подоконника, немедленно! Метель за окном, опять всю комнату закоптит! Бабушка Циля кашляет! – голос женщины прозвенел как надорванная струна, зашелестел и превратился в неразборчивый шепот. Её синюшная рука выпала безвольно из-под кучи непонятного шмотья, укрывающего едва заметные очертания плоской фигурки на тахте.
– Мамулечка, только не засыпай, он жив! Жив! Я слышу! Баба Циля говорила, если услышу снова, как сердечко бьется у города, значит, он дышит! – существо, замотанное в несколько пуховых платков, объеденных молью, с чумазым лицом от копоти буржуйки, снова прильнуло к заколоченному досками окну. Оно стучит! – звонким колокольчиком восторженно сообщила девочка. Осторожно слезла на стул, медленно спустила один валенок на бетон, затем второй. Закачалась. Но валенки умершего вчера соседа деда Яши, удержали её. Девчушка доковыляла к печурке, открыла заслонку, и тяжело вздохнув, бросила последний листок из маминых нот. Прислонила прозрачные ручонки к теплому ватнику, который сушился на единственном источнике тепла в двадцатипятиметровой комнате. Жестяной дракон чадил, извергал копоть, чёрный дым и сизый пар, который забивал нос, глаза. И усыплял. Роза медленно прикрыла глазки. Провалилась в волшебную спасительную дрему.
?Метроном успокоительно отсчитывал 50 ударов в минуту. Артобстрелов пока не будет. Радиоточка цела, а, значит, город не сломлен, жив. Бабушка Циля давно уже не шевелилась. Но мама постоянно говорила о ней как о живой. Однажды Роза дотронулась до старушки и отпрянула, хлад чувствовался через одежду, словно прикоснулась к воде в ведре, которую не успели растопить. За ночь невская вода в алюминиевом ведре покрывалась ледяной корочкой с волшебными узорами. У мамы малышки ещё недавно был сильный голос. Роза вспомнила, как она, однажды шикнув, приказала ни одной живой душе не говорить, что бабушка не шевелится: «Так у нас будет ещё одна карточка. И хлеб.» При любом воспоминании о еде рот девочки наполнялся слюной, и явственно, до тошноты, ощущался горький вкус, будто из сажи пополам глиной, вязкого блокадного хлеба.
?Неожиданно в комнату в четырехкомнатной квартире на Лиговке, почти в центре непокорного Ленинграда, ворвался холод. Деревянная покосившаяся дверь, державшаяся на одной петле, скрипнула. Обдало морозным воздухом из расщелины после взрыва бомбы, раскурочившей часть фасадной стены. Лестничный пролет сражался за жизнь, повиснув на нескольких прутьях арматуры. Раскачивался и натужно гудел. Лека, как мартышка зацепился за дверной косяк, и запрыгнул в комнату, привычно перепрыгнув зияющую дыру при входе.
– Лека! – девчушка мысленно протянула ручки – веточки к брату. Но сил шевельнуться не было. Она не ела два дня. Лека расплылся в довольной улыбке. Скинул мешок из рогожи с костлявых плеч, который глухо стукнулся о бетонный пол. Дубовый паркет был поглощен буржуйкой в первые морозы. Гордо выудил лошадиное копыто и плитку столярного клея. Из-за пазухи вытащил несколько обглоданных кусков рафинада.
– На Бадаевских развалинах были с Мишкой! Повезло, лошадь дворника возле «складов» крякнулась. Налетели доходяги со всей Киевской, кто с молотком, кто с пилой. Обглодали за двадцать минут. Я вот копыто урвал. Мама студня наварит из клея. А ногу эту на неделю растянем, – Лека потормошил маму. Она что-то шелестела бесцветными губами – полосками. Сын заботливо укрыл мать с головой. – Спи, спи, набирайся сил, сам сварю еды, и кровь пойду сдавать завтра, дадут 250 хлеба. У меня ж первая, универсальная, я счастливчик, – тринадцатилетний паренёк, маленький мужичок, отколол кусок льда из ведра ошметком «зажигалки» и растопил в котелке на пыхтящей, угасающей буржуйке. Развел клей, бросил лавровый листик, и деловито помешивал все тем же осколком орудия смерти.
