Пролог.
Он упал на колени, зажимая слабеющей рукой рану на животе. Сочившаяся сквозь пальцы кровь окрашивала темно-красным, расползающимся пятном кипенно-белую батистовую рубашку, объемные рукава которой были уже изрядно потрепанными и посеревшими от пыли. Длинные пряди растрепавшихся русых волос неопрятным каскадом упали на лоб, застилая глаза, щекоча ноздри.
Перед угасающим взором все плыло, и юноша был вынужден схватиться свободной рукой за дощатую стену сенного сарая, вгоняя под кожу ладони острые иглы сухих древесных заноз.
Горячая кровь пропитала уже и его синий плотный жилет, и облегающие брюки, и теперь, струясь по ногам, стекала к коленям, образовывая изрядную лужу, которая, впрочем, быстро впитывалась в землю, припорошенную сухой соломой и хрупкой остроконечной листвой, облетающей с кроны старого каштана раскинувшейся над сараем
«Как рано в этом году опадают листья…» - мелькнула неуместная мысль. И Гаррет, с трудом превозмогая боль, вложив все оставшиеся силы в последний отчаянный рывок, заполз в сарай и рухнул на колкое, пыльное сено, зарываясь лицом в пахнущую прелым разнотравьем подстилку.
Гаснущее сознание продолжало улавливать далекий шум: залпы орудий, рев обезумевшей толпы…эта устрашающая какофония сливалась в монотонный протяжный звук, похожий на тот, с которым грозный штормовой океан, грохоча и стеная, атакует неприступные скалы.
Народ буйствовал: «бешенный»* сброд и санкюлоты*, опьяненные призрачной свободой, жадно поглощали боль, страх… смерть – и своих и противников – всех без разбору, и никак не могли насытиться этим кровавым, изуверским зрелищем.
Там, у стен осажденного замка Тюильри, где предки Людовика XVI повелевали миром, вершился страшный суд над абсолютизмом.Но Гаррет Клод Де Вержи уже не надеялся узреть агонию королевской власти. Хотя и стремился к этому всей душой, обуреваемый диким желанием ЖИТЬ.
Жить, что бы дышать свободно, в свободной стране, с равноправными счастливыми гражданами, жить, что бы… любить.
Но он знал, что умирает. Что ему не суждено больше сорвать украдкой, сладкий поцелуй с нежных трепетных губ его возлюбленной… его Луизы… А тем временем, эти самые граждане, за чье безоблачное будущее он заплатил столь непомерно высокую цену, все стекались и стекались ко дворцу: по улице Сен-Никез, по Малой Карусели, по набережной Сены, влекомые неуемной жаждой расправы. Толпа прибывала как прилив, и все новыми и новыми волнами обрушивалась на стены Тюильри.
Наконец, когда король с семьей покинул дворец, изможденные голодом и разрухой простолюдины, мятежники и смутьяны, отчаянные головорезы и мародеры, вся эта пестрая, разношерстная толпа, гордо именовавшая себя «патриотами», возликовала от предчувствия скорой победы, и ворвалась в галереи дворца.
За несколько минут толпа наводнила покои – патриоты сновали повсюду, они осматривали крыши, коридоры, кладовые, целенаправленно грабя дворец и попутно убивая уцелевших швейцарцев – разбитых наголову армейцев короля, а также замешкавшихся слуг из свиты. Их, несчастных и обезумевших от страха кололи пиками, рубили наотмашь саблями, выбрасывали живыми в окна… несмотря на плач и мольбы.
Не щадили никого – ни женщин, ни придворных мальчишек. Набив карманы, чем только можно, бандиты ринулись, естественно, на кухню. Маленького щуплого поваренка, не успевшего убежать от извергов, затолкали в котел с кипящей водой и поставили на горящую печь… а затем «патриоты» набросились на припасы съестного. Каждый завладевал тем, что было под рукою: один тащил вертел с дичью, другой – окорок, третий – огромного рейнского карпа.
Погреба, где хранились вина и ликеры представляли собой неописуемое зрелище: пол там устилал толстый слой битых бутылок, на котором вперемешку с трупами побежденных, валялись мертвецки пьяные победители. Мужчины и женщины, захлебываясь в диком восторге, собирались целыми сотнями в вестибюле у южной лестницы замка и плясали - грязные, полуголые, сумасшедшие, среди потоков вина и крови.
Во дворе адское пиршество тоже приобрело садистский размах – там, озверевшая голытьба на кострах палила тела убитых при штурме швейцарцев, отплясывая вокруг чадящих останков дикую сарбанаду.
Пепел и лебединый пух, из распоротых саблями перин, витал в раскаленном августовском воздухе.
Стекла звенели, под ударами разящих пик… взламывались столы и секретеры, разбивались драгоценнейшие фарфоровые вазы, безжалостно крушилось все, что невозможно было унести: неимоверной красоты часы, украшавшие консоль, статуи, барельефы, срывались портьеры и гобелены. Растаскивались и исчезали в бездонных, кажется, залатанных грязных карманах: золото, ассигнации, столовое серебро, украшения, книги из библиотеки, свечи и канделябры, белье… Столько сокровищ, неожиданно попало в их загребущие руки…
Добрались и до постели королевы, из которой бесстыдное глумливое стадо, сделало арену для самых мерзких, пьяных непристойностей…
10 августа 1792 года. День, который готовился кануть в лету, унеся при этом с собою многие сотни человеческих жизней, перемалывая их в беспощадных жерновах революции.
Та же участь была уготована и Гаррету, который, шумно вбирая в легкие воздух, еще цеплялся за ускользающее, как песок сквозь пальцы, сознание. Он верил, что ЕГО жизнь прошла не напрасно. Но, это был еще далеко не конец. Гаррет и не подозревал, что еще долгие годы его многострадальную родину будут терзать пожарища внутренних противоречий и внешних агрессий, не думал, что чехарда сменяющих друг друга республик и империй положит на плаху самые светлые головы. А изобретенная дьявольская машина для убийств – гильотина, обезглавив монархию, в лице королевы Марии-Антуанетты и ее супруга - Людовика XVI, во времена последующего террора, будет исправно уничтожать народ, надсадно поскрипывая и быстро перерубая шейные позвонки жертвам, к вящему неудовольствию толпы, жаждущей «хлеба и зрелищ», а именно – мучительной и долгой агонии приговоренных к смерти.
Что народ, развратиться подобными вакханалиями настолько, что женщины, до того слывшие добродетельными матерями и супругами… эти женщины до того огрубеют и проникнутся животными страстями, что во время массовых убийств открыто будут пить вместе с убийцами кровь еще трепещущих жертв. И даже получать плату за издевательства над осужденными на смерть. Что в ожидании следующей казни, в бесконечной кровавой череде, они будут сидеть вокруг гильотины с вязанием в руках, коротая недолгий скучный промежуток времени за любимым рукоделием.
Гаррет Клод Луи Де Вержи, чьи светлые идеалы вполне выражались тремя короткими и объемными словами: «Свобода, Равенство, Братство», не мог себе даже вообразить подобного…
Пока…
Комментарий к Пролог.
*«Бешеные» (фр. les Enrages) — одна из наиболее радикальных фракций французской революции 1789—1794 гг. Лидеры движения «бешеных» — Жак Ру, Теофиль Леклерк, Варле (фр.)русск. и Клер Лакомб. Движение представляло интересы городской бедноты.
*Санкюло?ты (фр. sans-culottes) — название революционно настроенных бедных людей в Париже во время Великой Французской революции.
Глава 1.Виконт Де Вержи.
07 июля 1789г. Аббатство Св. Женевьевы. Париж.
Гаррет задумчиво шагал по монастырской аллее, углубляясь в спасительную прохладу тенистого сада. Невыносимая духота вынудила юношу снять черную форменную куртку и перекинуть ее через согнутую в локте руку. Наконец, очутившись в желанной тишине и одиночестве, он опустился прямо на землю, опираясь спиной о теплый, шершавый ствол старого платана, который дружелюбно укрыл нежданного путника от палящих солнечных лучей.
Виконт Де Вержи устало прикрыл глаза, не обращая никакого внимания на суетливых нахальных воробьев, которые тут же слетелись к его ногам, и возясь в пыли, устраивали немыслимый шум: пищали и выделывали задиристые кульбиты.
Бледность на худом лице юноши, его плотно сжатые губы, и перекатывающиеся под острыми скулами желваки, выдавали крайнюю степень смятения. В этот момент он выглядел намного старше своих семнадцати лет. Негодование, раздражение, презрение… боль… как бы он хотел, что бы кто-нибудь избавил его от всего этого… всегда распрямленные с достоинством плечи, вдруг поникли, словно на них давила неподъемная каменная глыба. Гаррет несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь восстановить душевное равновесие. Ему это почти удалось: в конце-концов, ничего нового аббат Брюне ему не сообщил. Даже более того – он и ожидал, что все сложится именно так. Что ему придется самому принимать непростое решение, относительно своей будущей судьбы. И он был готов к этому, но, черт побери! Отец должен был сам сообщить ему об этом! Трусливый, старый сукин сын!
«О чем? О том, что он отрекся от тебя? О том, что ты никогда не был нужен своей семье? - Гаррет мрачно усмехнулся своим мыслям, – будто ты этого не знал!»
Еще четверть часа назад будущий выпускник лицея - конгрегации* Генриха IV, был практически счастлив: он восхищался риторами Древнего мира, цитировал их великие изречения на латыни, и вступал в пламенную полемику с любимым преподавателем - Огюстом Дю Фур. Этот, поистине, мудрый человек, ученый муж, великодушно прощал своим ученикам свойственный горячей юности максимализм, и охотно выслушивал их высокопарные сентенции. Порой, складывалось впечатление, что он втайне сочувствовал тому революционному настрою, что с недавних пор стал все осязаемее и отчетливее проступать практически во всех сферах парижской жизни. Просвещение… этот процесс уже никак не повернуть вспять. Не вытравить из молодых неокрепших умов призрачный, вольный дух свободы. Кажется, старик понимал это, но порою и его ставили в тупик откровенно провокационные вопросы и поведение лицеистов, большую часть которых составляло теперь так называемое «третье сословие»… они были детьми буржуа - простолюдинов, сумевших разбогатеть, благодаря успешной коммерции. Именно на них опиралась теперь королевская власть, именно они чувствовали себя привольно.
Гаррет, в силу своего благородного происхождения, и замкнутого, но вспыльчивого характера не снискал успеха в их кругу, и за все годы учебы обзавелся только одним верным другом – веселым, крепко сбитым парнем, которого звали Антуан Демеран. Для всех он был просто «отчаянный Тони». Это прозвище вполне характеризовало юного провинциала – открытого, честного, круглосуточно готового к любым безрассудствам, дерзкого, принимающего всякий вызов и заключающего бесконечные пари. Только Тони, да, пожалуй, профессор* Дю Фур, относились к тем немногим людям, которые безусловно занимали прочные позиции в сердце виконта Де Вержи.
Гаррет снова вздохнул и опустил голову на грудь: оставалась всего неделя до окончания занятий в лицее. Что там будет потом?
- «Как вы намереваетесь поступить, виконт?» - спросил его префект лицея, нагнав в длинной сводчатой галерее, сообщая, что и в этом году граф не высказал намерения видеть сына в поместье. Гаррет мгновенно напрягся: в прошлом году он уже провел лето в лицее, поскольку отец не внес плату за его обучение, и не «выписал» сына на время отдыха. Тогда аббату Брюне удалось убедить ученика, что всему виной непомерная занятость графа при дворе, в связи с неурожаем и растущим народным недовольством, выливающимся в повсеместные «хлебные бунты». Он же похлопотал о назначении способному ученику стипендии в 400 ливров, до поступления средств на его счет. Но сейчас все стало предельно ясным. Юноша, решительно вскинув подбородок, взглянул в проницательные, цепкие глаза аббата:
- Святой отец, я вынужден просить у лицея средств, – было видно, что слова даются ему с большим трудом. – Немного. На смену платья и на дорогу.
- Конечно, друг мой, конечно, - Брюне остановился, отчего полы его черной сутаны взметнули в воздух невесомые пылинки, которые заплясали в солнечных лучах, - о долге речь не идет: у вас достаточно средств на счету, кроме того, мы оказываем своим выпускникам некоторое вспоможение…
Аббат лукавил, поскольку понимал, что иначе этот не в меру гордый, и не по годам полный достоинства юноша, не примет от него никакой помощи.
Гаррет лишь кивнул в ответ, и поспешил уйти прочь…
Легкие порывы ветра, играющие в раскидистой кроне платана, с тихим интимным шелестом перебирали остроконечные, похожие на маленькие зеленые ладошки, листья. Солнечная рябь сквозь сомкнутые веки, вспыхивала ярко-красными пятнами.
Что послужило причиной отчуждения между юным виконтом и семьей? Раньше, в силу малолетнего возраста Гаррет этого не понимал, и очень страдал. Со временем, однако, неприятная, мерзкая как протухшая болотная жижа, истина открылась ему, вскрывая в душе, этот болезненный нарыв, и выпуская наружу яростное, непримиримое отторжение. Ненависть.
Ему было десять, когда, заигравшись, впопыхах он ворвался в кабинет отца, преследуя воображаемого врага, и размахивая деревянным мечом. Мальчишка так и застыл на месте с открытым ртом, не в силах объяснить увиденное: отец зачем-то терзал горничную, исступленно сдавливая бледные, округлые обнаженные плечи, повалив ее прямо на стол. Ее светлые распущенные волосы разметались по столешнице, накрывая скомканные бумаги государственной важности. Бедняжка так стонала… наверное ей было очень больно… Вот отец страшно зарычал и навалился на несчастную девушку, как бешенный зверь. «Он убьет ее!» - в панике малыш закричал, закрывая лицо дрожащими ручонками…
В тот день он был жестоко избит родителем, а Лулу - так звали служанку - она исчезла. Без следа…
Гаррет распахнул глаза, они потемнели, и сейчас их цвет напоминал грозовую тучу в ноябре, вот-вот готовую разразиться сокрушительной молнией и льдистым обжигающим крошевом…
Сколько их было? Колетт… Соланж… Жизель… эти имена он запомнил, поскольку уже целенаправленно, хоть и не вполне осознанно, начал отслеживать странные исчезновения служанок. Эти трое скоропостижно скончались в страшных муках от неизвестной лихорадки, изуродовавшей их до неузнаваемости, разъедая нежную молодую кожу гнойными язвами.
«Чернь» - презрительно морщила нос графиня Мария - Генриетта - Сесиль Де Вержи, урожденная Дю Пети – мать Гаррета. Она имела очень яркую и эффектную внешность южанки: черные как смоль волосы, миндалевидные, глаза цвета дикого гречишного меда, но, несмотря на это, она напоминала снежную королеву – холодную, властолюбивую и жестокую. Гаррет никогда не видел от нее материнской ласки. Она была безучастна и равнодушна к судьбе младшенького. Единственной ее отрадой, ее любимцем, был Филипп – первенец в семье Де Вержи.
- Не дай-то Бог попасться тебе на глаза графу! – напутствовала толстая, сварливая повариха Манон очередную смазливую девку.
Маленький виконт, часто отирающийся на кухне, на конюшнях, во дворе, много чего слышал от слуг, которые искренне жалели мальчонку и относились к нему по-доброму, скрывая от него тот факт, что он растет отщепенцем в своей семье. Люди все видели.
Гаррету было двенадцать, когда отец – хитрый и жесткий политикан, каким-то звериным чутьем, разглядел в нем строптивого, непокорного бунтаря, и отослал из замка от греха подальше, в закрытое учебное заведение при монастыре, разрушая детскую мечту сына о военной службе.
