Жуть какая, верно?
Вот оно как раз теперь и начиналось, утро понедельника. Я доедал разваренную, отвратительно полезную овсянку, когда в телефоне проснулась напоминалка. Восемь двадцать. Десять минут, чтобы одеться, потом – срок выходить. К форме одежды в Отделе никогда не придирались, но, знаете, чертовски обидно ходить в драном свитере и грязных джинсах, когда вокруг все носят костюмы. Оттого-то сейчас я надевал перед зеркалом пиджак, стараясь, чтобы ни крошки перхоти не попало на темную ткань. Одевшись, замер. Идти к Дине или нет? Последнее время она подолгу спала по утрам и редко выходила меня провожать. Тихонько вступить в сонную темноту спальни, наклониться над спящим, нежным комочком, поцеловать щеку со складками от подушки...
Требовательно пискнул телефон. Восемь тридцать. Прощания не будет.
Я спустился во двор – еще прохладный двор, подобный морскому дну, но уже затаивший угрозу будущего пекла. То и дело в лицо плескал ветерок, теплый и тошнотворный, как нагревшаяся водка. Спасаясь в тени домов, я перебежками добрался до метро.
О, духота!
О, смешанная вонь резины, электричества и вековой туннельной пыли!
О, бабушки!
Наконец, приехал. Девять двадцать. Еще десять минут пешком, и Отдел распахнул передо мной свои двери – сплошь алюминий и стекло, будто воплощенная мечта Чернышевского. Ну, откровенно говоря, это я сам их распахнул, и даже не распахнул, а так, чуть сдвинул с места, налегая всем телом, совсем как в метро, и прошмыгнул в получившуюся щель.
На страже нашего покоя стояли не бравые молодцы в форме, и даже не строгие мужчины в штатском. Нет, просто сидел за плексигласовой загородкой вахтер, вооруженный лишь кнопкой, что заклинивала турникет. Вахтер проводил меня прозрачным взглядом сквозь прорези вязаной лыжной маски. Он не знал, кто я такой. Иногда я думал, что в Отдел сотрудников набирают не по принципу «умеет хранить тайну», а по принципу «не задает вопросов». Возможно, этот старичок, подобно большинству простецов, не знал даже о существовании хинко. Он просто сидел на шатком стуле за прозрачным щитом, изо дня в день глядя на проходящих мимо людей, получал за это свой небогатый оклад, а на все остальное ему было наплевать. Все, что ему требовалось знать насчет меня – ровно в десять-ноль-ноль мимо пройдет темноволосый высокий человек, и к этому времени надо надеть маску. Когда человек минует КПП, маску можно будет снять. Конец информации.
Я немного завидовал этому вахтеру, если честно.
В кабинете было душно. Все было, как всегда: простой письменный стол, офисное кресло на колесиках, конверт из коричневой бумаги на столе. Больше в моей каморке ничему находиться не полагалось.
Я сделал несколько задумчивых, неспешных кругов вокруг стола. Распахнул окно, немного подышал уличной жарой.
То, чем я занимаюсь – важно.
То, чем я занимаюсь – нужно.
То, чем я занимаюсь, никто не умеет делать, кроме меня.
То, чем я занимаюсь... А, проклятье. Сколько ни повторяй, все равно легче не станет. Надо просто сесть, открыть конверт и начать работу.
И я сел, и открыл конверт, и вынул из него первую фотографию. Главное – видеть лицо. Саша говорила, что мой дар лучше всего работает, если дотронуться до жертвы. (Схватить в охапку, повалить и попытаться разбить камнем голову, как было с Черным. «Дотронуться», так она это назвала. Да.) Чуть слабее будет воздействие, если объект (Сашино словечко) находится в зоне видимости. Еще слабее – если я гляжу на фотографию. Еле-еле, совсем чуть-чуть – если я только представляю себе жертву, не имея ее перед глазами. Именно поэтому все сотрудники Отдела, которых я видел, разговаривали со мной, не снимая масок – вязаных черных масок, какие надевают лыжники. Или спецназовцы. Маску носил даже Константин Палыч, мой куратор. Даже вахтер надевал маску, когда я проходил через КПП.
Впрочем, хорошо знакомым людям я могу нанести вред, невзирая на видимость и расстояние. Самым близким людям. Например, старым друзьям.
Ладно.
Сейчас передо мной первая фотография, а это значит, что рабочий день начался.
Я как следует рассмотрел фото. Военный в форме болотного цвета. Жесткое, красивое лицо: энергичный подбородок, крепкое переносье, близко посаженные глаза. Форма на нем была без знаков различия. Родинка на левой щеке, большая, темная. Вот с родинки-то я и начну. Бог шельму метит, верно, мужик? Я отлично знаю, чего стоит твоя железная выправка, твоя показная, брутальная красота, твоя крутость. Вечером, перед сном ты лично проверяешь охрану внешнего периметра, и охрану дверей дома, и особенно охрану дверей спальни. В спальню нельзя заходить никому. Там тебя ждет закованный в наручники тоненький мальчик, еще не понимающий, где он, и что с ним будут делать. Ты входишь в спальню – куда делась выправка, отчего ты сгорбился и охромел? – ты входишь в спальню, а мальчишка смотрит с ужасом, потому что узнал тебя. Я представляю полутьму, детские крики, гортанный рев самца – все это внутренним взглядом, а перед глазами у меня лежит фотография. Ненавижу. Ненавижу. Кровь толчками в висках. Я ничего не могу сделать, ты так далеко, так хорошо спрятался, но рано или поздно выползешь из своей щели, и мы тебя раздавим. Руки тянутся к фотографии, комкают ее, мнут, стискивают в злых кулаках. В клочья, в ошметки порвать, как его самого бы порвал. Ненавижу. Ненавижу. Старший брат Боба погиб в Чечне. Из-за таких, как ты, может, из-за тебя. Да, да, из-за тебя, я это чувствую, гнида. Ты убил его, ты превратил молодого парня в грязное, обожженное мясо. Трупы. Вчерашние школьники, несмышленые, обезумевшие от страха, они теперь – трупы, они погибли страшной смертью вдали от дома, а ты жив и свободен. Но это ненадолго, потому что теперь у тебя есть я. Ненавижу. Ненавижу.
Я закрыл глаза и несколько минут приводил в норму дыхание. Сердце успокоилось. Марево перед глазами пропало. Я аккуратно смел обрывки фотографии в подставленную пригоршню. Под столом всегда стоит корзина. Туда их.
Следующий.
Тюремное фото. Тупая, злобная морда, стриженый затылок, могучие жевательные мышцы. Уши прижаты к голове, как бывает у боксеров. Рот – узкая кривая полоса. Смотрит в камеру с презрением. Если твоя фотография здесь, значит, ты на свободе. Значит, принялся за старое. Ведь принялся, отродье? Мне отсюда хорошо видно, как ты стоишь в подворотне, пряча руку в кармане, пряча в руке дешевый нож с выкидным лезвием. Многие уличные убийства – на совести владельцев ларьков с китайским барахлом. Никто не станет резать людей дорогим ножом, купленным в охотничьем магазине. Нет, гопота берет грошовое перо в ларьке, чтобы потом выбросить без сожаления. Ты, мразь. Когда-то тебе не хватило на банку «ягуара», и ты окликнул одинокого прохожего, старика, который нес домой из банка пенсию. В руках сам собой оказался нож. Так легко оказалось воткнуть сталь человеку в кишки, так просто, так незамысловато. Ты уложил на землю умирающего, обшарил карманы и пошел в винный магазин. И это было начало отличного нового развлечения, вдобавок к дракам на дискотеках, гашишу и колесам – встретить, заступить дорогу, ткнуть ножом, не ради денег, ради кайфа... Попался ты только на шестой по счету жертве. Девчонка, которой ты хотел распороть горло, рванулась и, брызжа кровью, побежала к свету, к людям, в тот самый магазин, где ты собирался тратить ее посмертные деньги. Тебя поймали, но ты сумел убежать и теперь ходишь по моему городу, отравляя воздух, которым я дышу. Ненавижу. Ненавижу.
Я поперхнулся и с минуту кашлял. Эту фотографию я тоже разорвал. Ее пришлось терзать дольше предыдущей, бумага оказалась качественной, толстой. Клочки я опять смел в корзину.
Следующий.
Уродливый мускулистый громила. Сломанный нос, маленькие глазки. Кого-то он мне напоминает. Что-то было такое, гнусное... Ах да. Мерзость. Лучше бы не вспоминал. Однажды в собственном подъезде, когда спускался по лестнице, я наткнулся на здоровенного мужика, который держал за руки женщину. Женщина вырывалась, здоровяк ухмылялся во всю пасть. Собственно, это не очень походило на изнасилование: не было ни криков о помощи, ни угроз, не трещала разрываемая одежда – только беспомощно шаркали по полу кроссовки девушки, да слышался приглушенный диалог: «Пусти», «Пойдем», «Да пусти», «Пойдем, я сказал», «Никуда не пойду», «Пойдем, пойдем»... Девушка пыталась высвободить запястья, но мужик весил, навскидку, раза в три больше ее. Он был огромен, и даже я, встань рядом, едва достал бы ему макушкой до подбородка; а я довольно высок. Да, это не очень походило на изнасилование. Хотя, признаться, никогда я не видел, как кого-нибудь насилуют, так что сравнить мне было не с чем. С тоской я понял, что мужик сумеет отправить меня на тот свет не то что одним ударом – одним щелчком. Но деваться было некуда. «Привет», – сказал я девушке. Она посмотрела на меня. Такого перепуганного лица я раньше никогда не видел. В кино артисты, конечно, изо всех сил стараются изобразить страх, но им ведь при этом надо оставаться красивыми, а настоящий страх уродует человека. Вот дьявол, подумал я, а ведь это и впрямь изнасилование. Мужик тоже посмотрел на меня. В тот же момент я вспомнил, что встречал девушку раньше, она жила не то двумя, не то тремя этажами выше. «А это кто?» – спросил я беззаботно, кивая в сторону мужика. Тот поднял брови. Похоже, он задумался: кто я такой, какую угрозу (ха-ха) могу представлять, и что ему теперь предстоит сделать – прихлопнуть вначале меня, а потом жертву, или наоборот. Видимо, он ослабил хватку, потому что девушка резко дернулась, освободилась и опрометью кинулась вверх по лестнице.
Мы остались с мужиком один на один. Я повернулся к нему спиной и вышел из подъезда. Не спеша, засунув руки в карманы, готовый развернуться всем телом, ожидая малейшего шороха, который показал бы, что мой противник перешел в наступление. Однако ничего не случилось.
Здоровяка я больше никогда не видел. Девушку встречал пару раз, но она ни разу не подала вида, что меня узнала. Почему всегда чувствуешь себя идиотом, когда делаешь доброе дело?
Теперь ты поплатишься, сволочь. За мой страх, за страх той девчонки, за то, что ты огромный, потный, вонючий ублюдок с крошечными мозгами. Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу.
Я выругался и стукнул кулаком по фотографии, прежде чем разорвать. В груди родилось смутное тепло. Пускай между тем давним событием и моей теперешней жертвой на самом деле не было никакой связи. Так, что-то общее в грубых чертах, в выражениях рыл. Но мне стало хорошо, хотя бы на минуту.
На следующей фотографии была женщина. Я так удивился, что сначала долго рассматривал незнакомое лицо, обрюзгшее, полное. Странно. Ты-то чем провинилась перед Отделом, тетка? Придется выдумывать. Я встал и прошелся по кабинету, разминая затекшие мышцы. На часах... ого, полдень уже. Долго я сегодня. Что бы такое про нее придумать?
«Я не могу просто так, ни за что ненавидеть человека».
«Каждого человека есть за что ненавидеть».
«Не может быть».
«Поверь, этих есть за что. Ну сам подумай, ими ведь Отдел занимается».
«Я понимаю. Но все равно не могу. Вот этот, к примеру, что он такого сделал?»
«Это военный преступник. Отправил на смерть кучу народа. Сам в бункере сидит, приказы отдает. Дерьмо, каких поискать, короче. И педик к тому же».
«Так ты про каждого из них все знаешь?»
«Я ничего не знаю. Один раз спросила у начальства, мне сказали: «вопрос не по окладу». Я такой же простой исполнитель, как и ты. Только у меня погоны есть, а у тебя – нет. Знает все про них руководство, оно дает приказы».
«То есть, ты все это сейчас из головы придумала? Что он военный, что в бункере, и насчет педика тоже?»
«Да какая разница! Он преступник. Иначе бы нам его фотографию не дали. И... да, он военный – вон, форма на нем. Остальное можешь придумать сам. Про педика я сказала потому, что знаю, как ты их не любишь».
«То есть, мне самому надо выдумывать причины...»
«Да».
«...по которым я должен...»
«Да, да. Пойми, Тимка, главное – это результат. А что ты при этом думаешь, как этого добиваешься – это все неважно, это на твое, как бы, усмотрение. Только помни, пожалуйста: невиновных здесь нет. Ты ведь хищник, у тебя в крови охота. Слушай голос Тотема».
Невиновных нет.
Я взял фотографию со стола. Ох, и толстая баба. Сотня килограммов грязного сала, в одной лапе дорогущая перьевая ручка, в другой лапе зажат гламурный мобильник. Воспетая Кустодиевым пышная красота русских женщин, нежная кожа, роскошная грудь – все это не про нее. Она просто жирная хрюшка, раздобревшая на государственных харчах, бюрократ, хапуга, сволочь. Сколько их, одинаково мерзких, цедят через губу: «Нет приема, санитарный день, документы не подготовили, очередь на два года вперед, внесите пошлину, требуется подпись заместителя» – и проситель вязнет в недрах вонючих коридоров. А ты приходишь на службу, и пьешь чай, и болтаешь с подобными себе гадинами, и пялишься в окно, и плюешь в потолок – с утра, перед обедом, после обеда, перед каждым перекуром и после каждого перекура. Бедолаги, которые с ночи стоят в очереди к тебе на поклон, ждут и надеются, каждые пять минут проверяют, на месте ли всевозможные справки, документы, формы, приказы, и все для того, чтобы ты, наконец, вышла из кабинета, едва не застряв в проходе, и сиплым от ожирения голосом объявила: «На сегодня прием окончен». Ненавижу. Ненавижу...
Нет, нет, нет. Великий Тотем, это же просто больная старуха, в жизни не испытавшая ни любви, ни веселья. За что ее так? Неужели она недостаточно поплатилась? Растраченная молодость, погубленное здоровье, сын-наркоман и шлюшка-дочь, и нет внуков, ни одного, а смерть уже близко. Сейчас я сделаю так, что у нее пропадет последняя кроха удачи. Она выйдет на улицу, поскользнется, упадет и сломает бедро, или проворуется, или на нее нападут гопники, или с ней случится еще какая-нибудь гадость, и все ради загадочных целей Отдела... Невероятно.
А может, все это впустую?
Все те два месяца, которые я провел в Отделе, мне приходилось только смотреть на фотографии. Изо дня в день – смотреть и ненавидеть. Что при этом происходило с теми, кто был на фото, мне не говорили. Да я и не спрашивал, если честно. Работаю – значит, так надо. Если бы мной оказалось недовольно таинственное начальство, которое было начальством и для Саши, то меня давно прогнали бы к черту. Так? Наверное, так. Здесь не курорт, здесь организация серьезная. Пожалуй, самая серьезная во всей стране. И все-таки меня одолевали сомнения. Я часто вспоминал день, когда погиб Черный. Если правда было то, что я мог наводить на человека неудачу; если одной только силой гнева я делал так, что Черный и Дина все время попадали из огня да в полымя; если рок, вызванный мной, был настолько силен, что глушил автомобильные моторы, руководил случайными перемещениями десятка людей и в конце обрушил на голову Черного груду битого кирпича... Если все это было на самом деле, то почему мы так долго не могли их поймать? Почему мы не настигли их сразу, как только они попались этому толстому менту с невообразимой фамилией? Может, тогда Черный остался бы жив.
«Это не ты убил его», – сказал я себе в тысячный раз.
Вот оно как раз теперь и начиналось, утро понедельника. Я доедал разваренную, отвратительно полезную овсянку, когда в телефоне проснулась напоминалка. Восемь двадцать. Десять минут, чтобы одеться, потом – срок выходить. К форме одежды в Отделе никогда не придирались, но, знаете, чертовски обидно ходить в драном свитере и грязных джинсах, когда вокруг все носят костюмы. Оттого-то сейчас я надевал перед зеркалом пиджак, стараясь, чтобы ни крошки перхоти не попало на темную ткань. Одевшись, замер. Идти к Дине или нет? Последнее время она подолгу спала по утрам и редко выходила меня провожать. Тихонько вступить в сонную темноту спальни, наклониться над спящим, нежным комочком, поцеловать щеку со складками от подушки...
Требовательно пискнул телефон. Восемь тридцать. Прощания не будет.
Я спустился во двор – еще прохладный двор, подобный морскому дну, но уже затаивший угрозу будущего пекла. То и дело в лицо плескал ветерок, теплый и тошнотворный, как нагревшаяся водка. Спасаясь в тени домов, я перебежками добрался до метро.
О, духота!
О, смешанная вонь резины, электричества и вековой туннельной пыли!
О, бабушки!
Наконец, приехал. Девять двадцать. Еще десять минут пешком, и Отдел распахнул передо мной свои двери – сплошь алюминий и стекло, будто воплощенная мечта Чернышевского. Ну, откровенно говоря, это я сам их распахнул, и даже не распахнул, а так, чуть сдвинул с места, налегая всем телом, совсем как в метро, и прошмыгнул в получившуюся щель.
На страже нашего покоя стояли не бравые молодцы в форме, и даже не строгие мужчины в штатском. Нет, просто сидел за плексигласовой загородкой вахтер, вооруженный лишь кнопкой, что заклинивала турникет. Вахтер проводил меня прозрачным взглядом сквозь прорези вязаной лыжной маски. Он не знал, кто я такой. Иногда я думал, что в Отдел сотрудников набирают не по принципу «умеет хранить тайну», а по принципу «не задает вопросов». Возможно, этот старичок, подобно большинству простецов, не знал даже о существовании хинко. Он просто сидел на шатком стуле за прозрачным щитом, изо дня в день глядя на проходящих мимо людей, получал за это свой небогатый оклад, а на все остальное ему было наплевать. Все, что ему требовалось знать насчет меня – ровно в десять-ноль-ноль мимо пройдет темноволосый высокий человек, и к этому времени надо надеть маску. Когда человек минует КПП, маску можно будет снять. Конец информации.
Я немного завидовал этому вахтеру, если честно.
В кабинете было душно. Все было, как всегда: простой письменный стол, офисное кресло на колесиках, конверт из коричневой бумаги на столе. Больше в моей каморке ничему находиться не полагалось.
Я сделал несколько задумчивых, неспешных кругов вокруг стола. Распахнул окно, немного подышал уличной жарой.
То, чем я занимаюсь – важно.
То, чем я занимаюсь – нужно.
То, чем я занимаюсь, никто не умеет делать, кроме меня.
То, чем я занимаюсь... А, проклятье. Сколько ни повторяй, все равно легче не станет. Надо просто сесть, открыть конверт и начать работу.
И я сел, и открыл конверт, и вынул из него первую фотографию. Главное – видеть лицо. Саша говорила, что мой дар лучше всего работает, если дотронуться до жертвы. (Схватить в охапку, повалить и попытаться разбить камнем голову, как было с Черным. «Дотронуться», так она это назвала. Да.) Чуть слабее будет воздействие, если объект (Сашино словечко) находится в зоне видимости. Еще слабее – если я гляжу на фотографию. Еле-еле, совсем чуть-чуть – если я только представляю себе жертву, не имея ее перед глазами. Именно поэтому все сотрудники Отдела, которых я видел, разговаривали со мной, не снимая масок – вязаных черных масок, какие надевают лыжники. Или спецназовцы. Маску носил даже Константин Палыч, мой куратор. Даже вахтер надевал маску, когда я проходил через КПП.
Впрочем, хорошо знакомым людям я могу нанести вред, невзирая на видимость и расстояние. Самым близким людям. Например, старым друзьям.
Ладно.
Сейчас передо мной первая фотография, а это значит, что рабочий день начался.
Я как следует рассмотрел фото. Военный в форме болотного цвета. Жесткое, красивое лицо: энергичный подбородок, крепкое переносье, близко посаженные глаза. Форма на нем была без знаков различия. Родинка на левой щеке, большая, темная. Вот с родинки-то я и начну. Бог шельму метит, верно, мужик? Я отлично знаю, чего стоит твоя железная выправка, твоя показная, брутальная красота, твоя крутость. Вечером, перед сном ты лично проверяешь охрану внешнего периметра, и охрану дверей дома, и особенно охрану дверей спальни. В спальню нельзя заходить никому. Там тебя ждет закованный в наручники тоненький мальчик, еще не понимающий, где он, и что с ним будут делать. Ты входишь в спальню – куда делась выправка, отчего ты сгорбился и охромел? – ты входишь в спальню, а мальчишка смотрит с ужасом, потому что узнал тебя. Я представляю полутьму, детские крики, гортанный рев самца – все это внутренним взглядом, а перед глазами у меня лежит фотография. Ненавижу. Ненавижу. Кровь толчками в висках. Я ничего не могу сделать, ты так далеко, так хорошо спрятался, но рано или поздно выползешь из своей щели, и мы тебя раздавим. Руки тянутся к фотографии, комкают ее, мнут, стискивают в злых кулаках. В клочья, в ошметки порвать, как его самого бы порвал. Ненавижу. Ненавижу. Старший брат Боба погиб в Чечне. Из-за таких, как ты, может, из-за тебя. Да, да, из-за тебя, я это чувствую, гнида. Ты убил его, ты превратил молодого парня в грязное, обожженное мясо. Трупы. Вчерашние школьники, несмышленые, обезумевшие от страха, они теперь – трупы, они погибли страшной смертью вдали от дома, а ты жив и свободен. Но это ненадолго, потому что теперь у тебя есть я. Ненавижу. Ненавижу.
Я закрыл глаза и несколько минут приводил в норму дыхание. Сердце успокоилось. Марево перед глазами пропало. Я аккуратно смел обрывки фотографии в подставленную пригоршню. Под столом всегда стоит корзина. Туда их.
Следующий.
Тюремное фото. Тупая, злобная морда, стриженый затылок, могучие жевательные мышцы. Уши прижаты к голове, как бывает у боксеров. Рот – узкая кривая полоса. Смотрит в камеру с презрением. Если твоя фотография здесь, значит, ты на свободе. Значит, принялся за старое. Ведь принялся, отродье? Мне отсюда хорошо видно, как ты стоишь в подворотне, пряча руку в кармане, пряча в руке дешевый нож с выкидным лезвием. Многие уличные убийства – на совести владельцев ларьков с китайским барахлом. Никто не станет резать людей дорогим ножом, купленным в охотничьем магазине. Нет, гопота берет грошовое перо в ларьке, чтобы потом выбросить без сожаления. Ты, мразь. Когда-то тебе не хватило на банку «ягуара», и ты окликнул одинокого прохожего, старика, который нес домой из банка пенсию. В руках сам собой оказался нож. Так легко оказалось воткнуть сталь человеку в кишки, так просто, так незамысловато. Ты уложил на землю умирающего, обшарил карманы и пошел в винный магазин. И это было начало отличного нового развлечения, вдобавок к дракам на дискотеках, гашишу и колесам – встретить, заступить дорогу, ткнуть ножом, не ради денег, ради кайфа... Попался ты только на шестой по счету жертве. Девчонка, которой ты хотел распороть горло, рванулась и, брызжа кровью, побежала к свету, к людям, в тот самый магазин, где ты собирался тратить ее посмертные деньги. Тебя поймали, но ты сумел убежать и теперь ходишь по моему городу, отравляя воздух, которым я дышу. Ненавижу. Ненавижу.
Я поперхнулся и с минуту кашлял. Эту фотографию я тоже разорвал. Ее пришлось терзать дольше предыдущей, бумага оказалась качественной, толстой. Клочки я опять смел в корзину.
Следующий.
Уродливый мускулистый громила. Сломанный нос, маленькие глазки. Кого-то он мне напоминает. Что-то было такое, гнусное... Ах да. Мерзость. Лучше бы не вспоминал. Однажды в собственном подъезде, когда спускался по лестнице, я наткнулся на здоровенного мужика, который держал за руки женщину. Женщина вырывалась, здоровяк ухмылялся во всю пасть. Собственно, это не очень походило на изнасилование: не было ни криков о помощи, ни угроз, не трещала разрываемая одежда – только беспомощно шаркали по полу кроссовки девушки, да слышался приглушенный диалог: «Пусти», «Пойдем», «Да пусти», «Пойдем, я сказал», «Никуда не пойду», «Пойдем, пойдем»... Девушка пыталась высвободить запястья, но мужик весил, навскидку, раза в три больше ее. Он был огромен, и даже я, встань рядом, едва достал бы ему макушкой до подбородка; а я довольно высок. Да, это не очень походило на изнасилование. Хотя, признаться, никогда я не видел, как кого-нибудь насилуют, так что сравнить мне было не с чем. С тоской я понял, что мужик сумеет отправить меня на тот свет не то что одним ударом – одним щелчком. Но деваться было некуда. «Привет», – сказал я девушке. Она посмотрела на меня. Такого перепуганного лица я раньше никогда не видел. В кино артисты, конечно, изо всех сил стараются изобразить страх, но им ведь при этом надо оставаться красивыми, а настоящий страх уродует человека. Вот дьявол, подумал я, а ведь это и впрямь изнасилование. Мужик тоже посмотрел на меня. В тот же момент я вспомнил, что встречал девушку раньше, она жила не то двумя, не то тремя этажами выше. «А это кто?» – спросил я беззаботно, кивая в сторону мужика. Тот поднял брови. Похоже, он задумался: кто я такой, какую угрозу (ха-ха) могу представлять, и что ему теперь предстоит сделать – прихлопнуть вначале меня, а потом жертву, или наоборот. Видимо, он ослабил хватку, потому что девушка резко дернулась, освободилась и опрометью кинулась вверх по лестнице.
Мы остались с мужиком один на один. Я повернулся к нему спиной и вышел из подъезда. Не спеша, засунув руки в карманы, готовый развернуться всем телом, ожидая малейшего шороха, который показал бы, что мой противник перешел в наступление. Однако ничего не случилось.
Здоровяка я больше никогда не видел. Девушку встречал пару раз, но она ни разу не подала вида, что меня узнала. Почему всегда чувствуешь себя идиотом, когда делаешь доброе дело?
Теперь ты поплатишься, сволочь. За мой страх, за страх той девчонки, за то, что ты огромный, потный, вонючий ублюдок с крошечными мозгами. Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу.
Я выругался и стукнул кулаком по фотографии, прежде чем разорвать. В груди родилось смутное тепло. Пускай между тем давним событием и моей теперешней жертвой на самом деле не было никакой связи. Так, что-то общее в грубых чертах, в выражениях рыл. Но мне стало хорошо, хотя бы на минуту.
На следующей фотографии была женщина. Я так удивился, что сначала долго рассматривал незнакомое лицо, обрюзгшее, полное. Странно. Ты-то чем провинилась перед Отделом, тетка? Придется выдумывать. Я встал и прошелся по кабинету, разминая затекшие мышцы. На часах... ого, полдень уже. Долго я сегодня. Что бы такое про нее придумать?
«Я не могу просто так, ни за что ненавидеть человека».
«Каждого человека есть за что ненавидеть».
«Не может быть».
«Поверь, этих есть за что. Ну сам подумай, ими ведь Отдел занимается».
«Я понимаю. Но все равно не могу. Вот этот, к примеру, что он такого сделал?»
«Это военный преступник. Отправил на смерть кучу народа. Сам в бункере сидит, приказы отдает. Дерьмо, каких поискать, короче. И педик к тому же».
«Так ты про каждого из них все знаешь?»
«Я ничего не знаю. Один раз спросила у начальства, мне сказали: «вопрос не по окладу». Я такой же простой исполнитель, как и ты. Только у меня погоны есть, а у тебя – нет. Знает все про них руководство, оно дает приказы».
«То есть, ты все это сейчас из головы придумала? Что он военный, что в бункере, и насчет педика тоже?»
«Да какая разница! Он преступник. Иначе бы нам его фотографию не дали. И... да, он военный – вон, форма на нем. Остальное можешь придумать сам. Про педика я сказала потому, что знаю, как ты их не любишь».
«То есть, мне самому надо выдумывать причины...»
«Да».
«...по которым я должен...»
«Да, да. Пойми, Тимка, главное – это результат. А что ты при этом думаешь, как этого добиваешься – это все неважно, это на твое, как бы, усмотрение. Только помни, пожалуйста: невиновных здесь нет. Ты ведь хищник, у тебя в крови охота. Слушай голос Тотема».
Невиновных нет.
Я взял фотографию со стола. Ох, и толстая баба. Сотня килограммов грязного сала, в одной лапе дорогущая перьевая ручка, в другой лапе зажат гламурный мобильник. Воспетая Кустодиевым пышная красота русских женщин, нежная кожа, роскошная грудь – все это не про нее. Она просто жирная хрюшка, раздобревшая на государственных харчах, бюрократ, хапуга, сволочь. Сколько их, одинаково мерзких, цедят через губу: «Нет приема, санитарный день, документы не подготовили, очередь на два года вперед, внесите пошлину, требуется подпись заместителя» – и проситель вязнет в недрах вонючих коридоров. А ты приходишь на службу, и пьешь чай, и болтаешь с подобными себе гадинами, и пялишься в окно, и плюешь в потолок – с утра, перед обедом, после обеда, перед каждым перекуром и после каждого перекура. Бедолаги, которые с ночи стоят в очереди к тебе на поклон, ждут и надеются, каждые пять минут проверяют, на месте ли всевозможные справки, документы, формы, приказы, и все для того, чтобы ты, наконец, вышла из кабинета, едва не застряв в проходе, и сиплым от ожирения голосом объявила: «На сегодня прием окончен». Ненавижу. Ненавижу...
Нет, нет, нет. Великий Тотем, это же просто больная старуха, в жизни не испытавшая ни любви, ни веселья. За что ее так? Неужели она недостаточно поплатилась? Растраченная молодость, погубленное здоровье, сын-наркоман и шлюшка-дочь, и нет внуков, ни одного, а смерть уже близко. Сейчас я сделаю так, что у нее пропадет последняя кроха удачи. Она выйдет на улицу, поскользнется, упадет и сломает бедро, или проворуется, или на нее нападут гопники, или с ней случится еще какая-нибудь гадость, и все ради загадочных целей Отдела... Невероятно.
А может, все это впустую?
Все те два месяца, которые я провел в Отделе, мне приходилось только смотреть на фотографии. Изо дня в день – смотреть и ненавидеть. Что при этом происходило с теми, кто был на фото, мне не говорили. Да я и не спрашивал, если честно. Работаю – значит, так надо. Если бы мной оказалось недовольно таинственное начальство, которое было начальством и для Саши, то меня давно прогнали бы к черту. Так? Наверное, так. Здесь не курорт, здесь организация серьезная. Пожалуй, самая серьезная во всей стране. И все-таки меня одолевали сомнения. Я часто вспоминал день, когда погиб Черный. Если правда было то, что я мог наводить на человека неудачу; если одной только силой гнева я делал так, что Черный и Дина все время попадали из огня да в полымя; если рок, вызванный мной, был настолько силен, что глушил автомобильные моторы, руководил случайными перемещениями десятка людей и в конце обрушил на голову Черного груду битого кирпича... Если все это было на самом деле, то почему мы так долго не могли их поймать? Почему мы не настигли их сразу, как только они попались этому толстому менту с невообразимой фамилией? Может, тогда Черный остался бы жив.
«Это не ты убил его», – сказал я себе в тысячный раз.
