Я опять хотел съязвить, но не стал. Дина молчала, думая о чем-то своем – глаза прищурены, губы шевелятся.
– И мы оба одинаково боимся Возвращения, – закончила она. – Все верно. Разницы нет.
Я молчал. Она была права. Хинко не боятся самой смерти, ведь мы точно знаем, что будет потом. Но жизнь зверя коротка и полна трудностей – на взгляд человека. Очень сложно преодолеть в себе именно этот страх, никчемный, чисто человеческий страх возвращения в облик Тотема. Для того нам и нужна наша религия. Чтобы побороть страх. И принять то воплощение, по которому тоскует память.
Я спросил:
– Так наркотики вам нужны, чтобы не бояться?
– Нет, – твердо ответила Дина. – Они нужны для практики. Ты не поймешь, у тебя нет посвящения.
– Где уж мне, – откликнулся я.
– Не сердись, – попросила она.
– Глупости какие, – сказал я. – Ничего я не сержусь.
– Нет, ты сердишься.
– Это я просто пьяный...
Она посмотрела мне в глаза:
– Пойдем уже покушаем, а? Что-то на хавчик пробивает, сил нет.
И мы пошли на кухню – цепляясь друг за друга, посмеиваясь и оступаясь на каждом шагу. Дина умела готовить. В любом состоянии. Не знаю, что она сделала сначала, накурилась или приготовила обед, но получилось у нее что-то диковинное. Орудуя половником, Дина произнесла французское словосочетание, которого я не запомнил. Потом мы стали есть.
Было вкусно.
Очень вкусно.
Затем третий пивной камикадзе отправился в бой, и я спросил:
– Простецы, значит, для вас – второй сорт? Жить кошкой хорошо, жить хинко плохо, а жить простецом, наверное, это полный отстой?
Она снова пожала плечами.
– Простецы... простецы – они как сырье. Понимаешь? Они умрут... рано или поздно... и тоже, может быть, станут зверями. Только вряд ли, потому что для этого надо себя осознавать кем-то большим, чем просто человек.
– И курить шмаль, – в тон ей сказал я.
– Далась тебе эта шмаль.
– Мне-то как раз не далась...
– Сиди уж. Вот кто обещал – «банку в день», «банку в день»? Опять завтра Сашка тебе выволочку устроит.
– Не устроит. Я в кабинете спрячусь.
– Тебя запах выдаст. За километр.
– Ха! Запах? От трех-то баночек?
– Надеюсь, – произнесла Дина серьезно, – их действительно будет три.
– Фи, – сказал я.
– Не фикай, – сказала Дина.
– Ты мне нотации-то не читай, – сказал я. – Может, этого хочет мой Тотем. Нажраться в хлам. Сама же сказала: не сдерживай желаний...
Я допил банку и швырнул ее в мусорное ведро. Не попал.
– Балда ты, – сказала Дина. – Сам ведь знаешь, это все иносказательно говорится.
Я грузно поднялся и вытянул из холодильника четвертую банку.
Банзай.
– Слушай, – я сделал глоток, – а почему мы не задаемся вопросом: как бы на нашем месте поступил человек? Просто хороший, нормальный человек. Как раз, если тебе надо что-то сделать, а ты не знаешь, что именно. И тогда обращаешься не к Тотему Кошки, а к Тотему... Тотему Человека. Представь, что есть такой – Тотем Человека. А?
Дина подумала.
– Да нет, это невозможно, – сказала она медленно. – Вот кошка. Кошка всегда знает, что для нее хорошо, а что – плохо. Ты видел когда-нибудь, чтобы кошка сомневалась?
– Только что, – сказал я и глупо захихикал. Дина отмахнулась:
– Не смешно... Тимка, Тотем – это просто эталон. То, как мы должны поступать. То, как мы должны думать. Слушай голос Тотема – и все будет нормально. А... человек, – она помедлила перед этим словом, наверняка хотела сказать «простец», – человек сам не знает, что хорошо, а что плохо. Как он может быть Тотемом – если ни в чем не уверен?
Я фыркнул поверх банки, обрызгав стол пеной.
– Да не смеши. Кто угодно знает, что хорошо, а что плохо.
– Для дикаря из племени мумба-юмба добро – это убить всех своих врагов, – сказала Дина. Кажется, она полностью пришла в себя. – А зло для него – это оставить хоть одного врага в живых.
– Мы-то не из племени мумба-юмба, – возразил я. – И потом, все это детский лепет. Аргументы прошлого столетия. Сейчас, я уверен, любой дикарь знает, что убивать, насиловать и грабить – плохо, бяки. А хорошо – делиться и помогать. Скажешь, нет?
– Не уверена.
– Знает, – убежденно сказал я. – На уровне интуиции он прекрасно понимает, что бить людей дубинкой по макушке некрасиво. Он же не станет бить по макушке своих детей? Не станет. Значит, понимает, что такое добро и зло? Значит, понимает, и никакая религия ему для этого не нужна. Вот как раз убивать всех врагов – это ему велит его первобытная религия. А внутри он все равно чувствует, где хорошо, а где плохо...
«Да ты пьян, братец», – бесстрастно отметил голос в голове.
Дина хмыкнула:
– Добавки тебе положить?
– Давай! – я махнул рукой. – Будем пировать и веселиться. Черт побери. «Чарльз Дарвин целый век трудился, чтоб доказать происхожденье... Дурак, зачем он не напился, тогда бы не было сомненья...»
– Не надо петь эту чушь, – резко сказала Дина.
– Прости, котенок, – согласился я. Четвертая банка, судя по весу, наполовину опустела.
Какое-то время мы молча жевали.
Голос в голове молчал. В знак протеста, видимо. Ну, обещал, да. Ну, напился разочек. Тварь я дрожащая или не тварь? А, пропади все пропадом.
– Все-таки ваш Поток – просто наркоманская секта, – сказал я неожиданно для себя. И так же неожиданно обнаружил страшное облегчение. Словно всегда хотел произнести эти слова, но не решался.
– Сек-та, – раздельно повторил я. С огромным удовольствием.
Дина встала. Она держала в руках пустую тарелку, и тарелка заметно подрагивала.
– Не смей, – сказала Дина тихо.
– Чего это «не смей», – сказал я. – Ты мне лучше скажи, чем так хорош этот самый Поток. Тем, что можно обдолбаться во славу Тотема и ни о чем не думать?
В течение нескольких бесконечных секунд я ждал, что она швырнет тарелку об пол. Ну, давай, думал я. Растаманка несчастная. Давай-давай. Крыть нечем – давай скандалить. Фанатичка. Я жду. Достойный будет ответ, нечего сказать.
Но она отвернулась, и отошла к мойке, и сложила в нее тарелку, беззвучно, словно та была из поролона. Открыв воду, Дина вернулась к столу и забрала тарелку у меня. Потом она снова подошла к мойке, сунула тарелку под воду.
Взвизгнула.
Понеслось: опрокинутый стул, удар по крану, стонущая Дина, схватившаяся за руку, моя брань, холодная вода – совершенно бесполезная – мазь, где эта мазь, да не эта, а та закончилась, ты что, специально, дурак, что ли, специально, как больно, больно-то как, сам попробуй, специально, я не знаю, сейчас, сейчас, может, к врачу надо, сам иди к врачу, если надо, мазь куда положила, оставь меня, сама сдохну, крахмал надо, крахмалом ожоги сыплют, иди к чертовой матери со своим крахмалом, я же как лучше хочу, да, ты всегда как лучше хочешь, сейчас тоже как лучше хотел, знаешь ведь, как ты можешь, что бывает, это из-за тебя я обварилась, дурак, дурак, господи, как больно-то, мама, мамочка, Дина, прости, не трогай меня, прости, прости, не трогай, иди сюда, иди ко мне, прости, за что ты меня так, я не хотел, правда, прости, больно – черт, черт, черт...
Кто-то говорил мне, что после ссоры хорошо заняться любовью. Ерунда. После ссоры хорошо бы потерять память.
– Это все из-за того, что ты пьешь, – тихонько сказала Дина. Мы сидели обнявшись прямо на полу. Я не видел ее лица. Руку мы забинтовали, хотя ожог вышел не сильный. Проклятый панельный дом. Проклятая централизованная система. Температура воды зависит от того, какой кран повернул сосед за стеной. Моешься, бывало, в душе, а тебя – то ледяной водой, то кипятком поливает. Правда, такого, как сейчас, еще никогда не бывало. Видно, я на самом деле силен... зараза. Или это из-за испытаний в теплосети? Как раз теперь лето... Испытывают... Что-то там...
– Из-за того, что ты пьешь, – повторила Дина, словно услышала мои мысли. Я протянул руку (холодильник возвышался надо мной, как небоскреб), достал новую банку. Открыл.
– Я просто себя еще не научился контролировать, – сказал я. – Дина, солнце. Я буду стараться. Чет... Честно. Прости.
Она сделала неловкое движение: не то пожала плечами, не то дернулась, пытаясь высвободиться из моих объятий. Отпускать ее я не стал.
– Ты никогда не научишься, – сказала она.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю.
Мы помолчали. Вкус у пива был кислый, пузырьки мешали сделать глоток – верные признаки того, что выпито уже много.
– Ты знаешь, как я пришла к Потоку? – спросила Дина.
– Нет.
– Я... меня с детства учили Тропе. У нас с тобой, в принципе, схожее воспитание было. Слушай Тотем, анализируй, размышляй. Рациональный подход... – она хмыкнула. – И... мне было тяжело. Очень тяжело. Я ненавидела людей. Каждый день я на метро ездила в институт. Самый час пик, что туда, что обратно. Потные, грязные, вонючие... Как я их ненавидела.
– Понимаю.
– Хрена лысого ты понимаешь. Ты-то мужик. Тебя придавишь, а ты сдачи дашь. А девчонку весом в сорок кило... да меня вообще не замечали. В вагон входит такой, знаешь, бугай: локтем пихнул, я и улетела... Но давка – фигня. Извращенцы – вот где самый кошмар. Я один раз в переполненном вагоне ехала от «Московской» до «Техноложки». Сколько там станций? Шесть?
Я прикинул.
– Пять, вроде бы.
– Пять, да... Так вот, сзади пристроился какой-то подонок и всю дорогу лапал меня под юбкой. Я и так, и этак вертелась – куда там, стоят, как сельди в бочке. Голову поверну – непонятно, кто. Сзади – двое мужиков. Может, они оба... Главное, я говорю в голос: «Прекрати!» Он руку убирает, пару минут не трогает, потом снова начинает. Я опять: «Кому сказала, перестань!» Все повторяется.
– А что ж ты не закричала?
– А толку-то? Вокруг все стояли, всё видели. Как я перестать просила, тоже всем было слышно. Никто не вступился. Понимаешь? Ник-то. Вот они, твои простецы. А мне еще и страшно было очень. Если человек такое вытворяет, у него явно не все дома. А ну как закричу – он мне и нож в спину?
Я допил банку одним тяжелым, длинным глотком. Тошнота стукнулась под язык, голова пошла кругом. Но я был не из робких и достал еще одну банку. Банзай.
– Я их всех ненавидела, – медленно говорила Дина. – Всех. Выйду из метро – аж трясет. Ноги дрожат, руки дрожат. Слезы на глазах. У меня ведь от ярости слезы текут, ты знал?
– Нет.
– Вот. Плачу от злости. Как крокодил... Иду и плачу. Чем больше злюсь, чем больше все это в себе переживаю, тем хуже становится. Злоба, она разъедает, как, знаешь, желудочный сок у язвенников. И так – каждый день.
– К тебе каждый день извращенцы приставали?
– Нет. По-разному было. Но да, все время что-нибудь случалось. В институте, опять-таки, жизнь не сахар. В общем, тяжко было.
– Ты не рассказывала.
– А что рассказывать? Зачем тебе все эти гадости слушать? Сейчас просто к слову пришлось, вот и говорю. Так бы ни в жизнь не стала.
«Девочка моя славная», – подумал я и крепче прижал ее к себе. Одной рукой. Второй поднес банку ко рту.
«Хватит», – сказал голос в голове, но я его, как водится, не послушал.
– А причем здесь Поток?
– Ну... Может, ты и не поймешь.
– Я постараюсь.
И я постарался…
Дина продолжала рассказ. Измотанная, несчастная, она открылась одной из подруг. Та была из Потока. Подруга пригласила Дину на «лекцию» – так они называли свои сборища – и Дина пошла, хотя боялась, что ее заманивают в секту. Но, по большому счету, ей было уже все равно. «Лекция» оказалась самой настоящей лекцией. Все происходило в просторном, светлом зале; собравшиеся выглядели обычными людьми. Не было фанатичного блеска в глазах, никто не кликушествовал, не молился напоказ. Все ждали лектора. Когда он взошел на трибуну, его приветствовали сдержанными аплодисментами. Лектор выступал полтора часа. Он не сказал ни слова о том, что Поток – религия. Он даже не назвал Поток философией. Все полтора часа лектор рассказывал о человеческих проблемах, о том, как трудно жить людям, и насколько проще может стать жизнь, если слушать голос Тотема в своем сердце. Лектор говорил о злобе, о тревоге, о бесполезных умствованиях, о вечном страхе смерти и страхе наказания после смерти. Он говорил – и Дине казалось, что он рассказывает о ней. Когда лекция кончилась, началась медитация. Подруга шепнула Дине, что можно уйти, но Дина осталась. И вошла в коллективный транс – вместе со всеми. С первого раза, без наркотиков, сама по себе.
Никогда в этой жизни ей не было так хорошо.
И она пришла на лекцию снова. И снова слушала лектора – он на сей раз был немногословен. Потом опять устроили медитацию. Дине хотелось заплакать, когда кончился сеанс, так ей было дивно, так отдохновенно там, по ту сторону человечьего бытия. Но она не заплакала. А потом была еще одна лекция, и еще, и еще...
Через месяц она в очередной раз попалась извращенцу. Вернее, наоборот: он попался ей. Был вагон метро, час пик, и духота, и вонь, и потная, грязная лапа сзади. Дина дождалась «Техноложки» – там всегда выходила куча народу. Когда открылись двери, люди хлынули наружу. Вокруг стало чуть свободнее. Дина резко повернулась и ткнула пальцами в глаза того, кто стоял позади. Он даже не успел убрать руку. Из глаз хлестанула какая-то бледная жижица, извращенец упал и стал корчиться на полу, закрывая лицо, а Дина выпрыгнула из вагона и не торопясь пошла к эскалатору. Впервые в жизни она не стала размышлять, как бы поступила на ее месте кошка. Она просто поступила, как кошка. Инстинктивно. Не думая. С тех пор все плохое словно бы текло мимо нее, не задевая. Она точно знала, как ответить хамливой тетке в магазине, чтобы та заткнулась; как посмотреть на однокурсника, чтобы тот почувствовал себя ничтожеством; как принимать комплименты поклонников, чтобы те видели в ней богиню; она вновь стала кошкой, как это было когда-то, до рождения. Правда, через год лекции почему-то превратились в секретные мероприятия, на них стало очень трудно попасть. Вести о том, где будет новая лекция, передавались из уст в уста. Говорили, что такие правила ввел новый лектор. Дина его никогда не видела. Она как раз собиралась разузнать все об этом новом лекторе, но нашлось дело более важное. Она встретила меня.
– Самое главное, что я перестала всех ненавидеть, – говорила Дина. Кухня то и дело принималась кружиться, в ушах звенело. «Коперник целый век трудился, чтоб доказать земли вращенье. Дурак, зачем он не напился, тогда бы не было сомненья...» – Я поняла, нельзя так относиться к простецам. Они все убогие. У кого нет памяти о прошлой жизни – у того нет Тотема. У кого нет Тотема – тот обделен от рождения. А ты... ты должен их ненавидеть. Ты их ненавидишь каждый день. У тебя работа такая. И чем дольше будешь себя против всех настраивать, тем легче будет ненавидеть. Неужели ты способен ненавидеть убогих? Я бы так не смогла.
– У них есть... Тотем, – сказал я. Меня повело куда-то вбок и вверх, я лег на пол и закрыл глаза. – Тотем... Человека.
– Бедный мой, – услышал я. Потом всё куда-то провалилось.
Аб хинк
Дольки апельсина были нежные, глянцевые. Они окружили курицу на противне, точно утлые спасательные шлюпки, собравшиеся вокруг «Титаника». Птичья кожа превратилась в сладкую корку, и сквозь нее сочились бежевые слезы. В последнем протесте человечеству вскинулись обрубки лап, стыдливо прижались к груди культяпки-крылья.
– И мы оба одинаково боимся Возвращения, – закончила она. – Все верно. Разницы нет.
Я молчал. Она была права. Хинко не боятся самой смерти, ведь мы точно знаем, что будет потом. Но жизнь зверя коротка и полна трудностей – на взгляд человека. Очень сложно преодолеть в себе именно этот страх, никчемный, чисто человеческий страх возвращения в облик Тотема. Для того нам и нужна наша религия. Чтобы побороть страх. И принять то воплощение, по которому тоскует память.
Я спросил:
– Так наркотики вам нужны, чтобы не бояться?
– Нет, – твердо ответила Дина. – Они нужны для практики. Ты не поймешь, у тебя нет посвящения.
– Где уж мне, – откликнулся я.
– Не сердись, – попросила она.
– Глупости какие, – сказал я. – Ничего я не сержусь.
– Нет, ты сердишься.
– Это я просто пьяный...
Она посмотрела мне в глаза:
– Пойдем уже покушаем, а? Что-то на хавчик пробивает, сил нет.
И мы пошли на кухню – цепляясь друг за друга, посмеиваясь и оступаясь на каждом шагу. Дина умела готовить. В любом состоянии. Не знаю, что она сделала сначала, накурилась или приготовила обед, но получилось у нее что-то диковинное. Орудуя половником, Дина произнесла французское словосочетание, которого я не запомнил. Потом мы стали есть.
Было вкусно.
Очень вкусно.
Затем третий пивной камикадзе отправился в бой, и я спросил:
– Простецы, значит, для вас – второй сорт? Жить кошкой хорошо, жить хинко плохо, а жить простецом, наверное, это полный отстой?
Она снова пожала плечами.
– Простецы... простецы – они как сырье. Понимаешь? Они умрут... рано или поздно... и тоже, может быть, станут зверями. Только вряд ли, потому что для этого надо себя осознавать кем-то большим, чем просто человек.
– И курить шмаль, – в тон ей сказал я.
– Далась тебе эта шмаль.
– Мне-то как раз не далась...
– Сиди уж. Вот кто обещал – «банку в день», «банку в день»? Опять завтра Сашка тебе выволочку устроит.
– Не устроит. Я в кабинете спрячусь.
– Тебя запах выдаст. За километр.
– Ха! Запах? От трех-то баночек?
– Надеюсь, – произнесла Дина серьезно, – их действительно будет три.
– Фи, – сказал я.
– Не фикай, – сказала Дина.
– Ты мне нотации-то не читай, – сказал я. – Может, этого хочет мой Тотем. Нажраться в хлам. Сама же сказала: не сдерживай желаний...
Я допил банку и швырнул ее в мусорное ведро. Не попал.
– Балда ты, – сказала Дина. – Сам ведь знаешь, это все иносказательно говорится.
Я грузно поднялся и вытянул из холодильника четвертую банку.
Банзай.
– Слушай, – я сделал глоток, – а почему мы не задаемся вопросом: как бы на нашем месте поступил человек? Просто хороший, нормальный человек. Как раз, если тебе надо что-то сделать, а ты не знаешь, что именно. И тогда обращаешься не к Тотему Кошки, а к Тотему... Тотему Человека. Представь, что есть такой – Тотем Человека. А?
Дина подумала.
– Да нет, это невозможно, – сказала она медленно. – Вот кошка. Кошка всегда знает, что для нее хорошо, а что – плохо. Ты видел когда-нибудь, чтобы кошка сомневалась?
– Только что, – сказал я и глупо захихикал. Дина отмахнулась:
– Не смешно... Тимка, Тотем – это просто эталон. То, как мы должны поступать. То, как мы должны думать. Слушай голос Тотема – и все будет нормально. А... человек, – она помедлила перед этим словом, наверняка хотела сказать «простец», – человек сам не знает, что хорошо, а что плохо. Как он может быть Тотемом – если ни в чем не уверен?
Я фыркнул поверх банки, обрызгав стол пеной.
– Да не смеши. Кто угодно знает, что хорошо, а что плохо.
– Для дикаря из племени мумба-юмба добро – это убить всех своих врагов, – сказала Дина. Кажется, она полностью пришла в себя. – А зло для него – это оставить хоть одного врага в живых.
– Мы-то не из племени мумба-юмба, – возразил я. – И потом, все это детский лепет. Аргументы прошлого столетия. Сейчас, я уверен, любой дикарь знает, что убивать, насиловать и грабить – плохо, бяки. А хорошо – делиться и помогать. Скажешь, нет?
– Не уверена.
– Знает, – убежденно сказал я. – На уровне интуиции он прекрасно понимает, что бить людей дубинкой по макушке некрасиво. Он же не станет бить по макушке своих детей? Не станет. Значит, понимает, что такое добро и зло? Значит, понимает, и никакая религия ему для этого не нужна. Вот как раз убивать всех врагов – это ему велит его первобытная религия. А внутри он все равно чувствует, где хорошо, а где плохо...
«Да ты пьян, братец», – бесстрастно отметил голос в голове.
Дина хмыкнула:
– Добавки тебе положить?
– Давай! – я махнул рукой. – Будем пировать и веселиться. Черт побери. «Чарльз Дарвин целый век трудился, чтоб доказать происхожденье... Дурак, зачем он не напился, тогда бы не было сомненья...»
– Не надо петь эту чушь, – резко сказала Дина.
– Прости, котенок, – согласился я. Четвертая банка, судя по весу, наполовину опустела.
Какое-то время мы молча жевали.
Голос в голове молчал. В знак протеста, видимо. Ну, обещал, да. Ну, напился разочек. Тварь я дрожащая или не тварь? А, пропади все пропадом.
– Все-таки ваш Поток – просто наркоманская секта, – сказал я неожиданно для себя. И так же неожиданно обнаружил страшное облегчение. Словно всегда хотел произнести эти слова, но не решался.
– Сек-та, – раздельно повторил я. С огромным удовольствием.
Дина встала. Она держала в руках пустую тарелку, и тарелка заметно подрагивала.
– Не смей, – сказала Дина тихо.
– Чего это «не смей», – сказал я. – Ты мне лучше скажи, чем так хорош этот самый Поток. Тем, что можно обдолбаться во славу Тотема и ни о чем не думать?
В течение нескольких бесконечных секунд я ждал, что она швырнет тарелку об пол. Ну, давай, думал я. Растаманка несчастная. Давай-давай. Крыть нечем – давай скандалить. Фанатичка. Я жду. Достойный будет ответ, нечего сказать.
Но она отвернулась, и отошла к мойке, и сложила в нее тарелку, беззвучно, словно та была из поролона. Открыв воду, Дина вернулась к столу и забрала тарелку у меня. Потом она снова подошла к мойке, сунула тарелку под воду.
Взвизгнула.
Понеслось: опрокинутый стул, удар по крану, стонущая Дина, схватившаяся за руку, моя брань, холодная вода – совершенно бесполезная – мазь, где эта мазь, да не эта, а та закончилась, ты что, специально, дурак, что ли, специально, как больно, больно-то как, сам попробуй, специально, я не знаю, сейчас, сейчас, может, к врачу надо, сам иди к врачу, если надо, мазь куда положила, оставь меня, сама сдохну, крахмал надо, крахмалом ожоги сыплют, иди к чертовой матери со своим крахмалом, я же как лучше хочу, да, ты всегда как лучше хочешь, сейчас тоже как лучше хотел, знаешь ведь, как ты можешь, что бывает, это из-за тебя я обварилась, дурак, дурак, господи, как больно-то, мама, мамочка, Дина, прости, не трогай меня, прости, прости, не трогай, иди сюда, иди ко мне, прости, за что ты меня так, я не хотел, правда, прости, больно – черт, черт, черт...
Кто-то говорил мне, что после ссоры хорошо заняться любовью. Ерунда. После ссоры хорошо бы потерять память.
– Это все из-за того, что ты пьешь, – тихонько сказала Дина. Мы сидели обнявшись прямо на полу. Я не видел ее лица. Руку мы забинтовали, хотя ожог вышел не сильный. Проклятый панельный дом. Проклятая централизованная система. Температура воды зависит от того, какой кран повернул сосед за стеной. Моешься, бывало, в душе, а тебя – то ледяной водой, то кипятком поливает. Правда, такого, как сейчас, еще никогда не бывало. Видно, я на самом деле силен... зараза. Или это из-за испытаний в теплосети? Как раз теперь лето... Испытывают... Что-то там...
– Из-за того, что ты пьешь, – повторила Дина, словно услышала мои мысли. Я протянул руку (холодильник возвышался надо мной, как небоскреб), достал новую банку. Открыл.
– Я просто себя еще не научился контролировать, – сказал я. – Дина, солнце. Я буду стараться. Чет... Честно. Прости.
Она сделала неловкое движение: не то пожала плечами, не то дернулась, пытаясь высвободиться из моих объятий. Отпускать ее я не стал.
– Ты никогда не научишься, – сказала она.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю.
Мы помолчали. Вкус у пива был кислый, пузырьки мешали сделать глоток – верные признаки того, что выпито уже много.
– Ты знаешь, как я пришла к Потоку? – спросила Дина.
– Нет.
– Я... меня с детства учили Тропе. У нас с тобой, в принципе, схожее воспитание было. Слушай Тотем, анализируй, размышляй. Рациональный подход... – она хмыкнула. – И... мне было тяжело. Очень тяжело. Я ненавидела людей. Каждый день я на метро ездила в институт. Самый час пик, что туда, что обратно. Потные, грязные, вонючие... Как я их ненавидела.
– Понимаю.
– Хрена лысого ты понимаешь. Ты-то мужик. Тебя придавишь, а ты сдачи дашь. А девчонку весом в сорок кило... да меня вообще не замечали. В вагон входит такой, знаешь, бугай: локтем пихнул, я и улетела... Но давка – фигня. Извращенцы – вот где самый кошмар. Я один раз в переполненном вагоне ехала от «Московской» до «Техноложки». Сколько там станций? Шесть?
Я прикинул.
– Пять, вроде бы.
– Пять, да... Так вот, сзади пристроился какой-то подонок и всю дорогу лапал меня под юбкой. Я и так, и этак вертелась – куда там, стоят, как сельди в бочке. Голову поверну – непонятно, кто. Сзади – двое мужиков. Может, они оба... Главное, я говорю в голос: «Прекрати!» Он руку убирает, пару минут не трогает, потом снова начинает. Я опять: «Кому сказала, перестань!» Все повторяется.
– А что ж ты не закричала?
– А толку-то? Вокруг все стояли, всё видели. Как я перестать просила, тоже всем было слышно. Никто не вступился. Понимаешь? Ник-то. Вот они, твои простецы. А мне еще и страшно было очень. Если человек такое вытворяет, у него явно не все дома. А ну как закричу – он мне и нож в спину?
Я допил банку одним тяжелым, длинным глотком. Тошнота стукнулась под язык, голова пошла кругом. Но я был не из робких и достал еще одну банку. Банзай.
– Я их всех ненавидела, – медленно говорила Дина. – Всех. Выйду из метро – аж трясет. Ноги дрожат, руки дрожат. Слезы на глазах. У меня ведь от ярости слезы текут, ты знал?
– Нет.
– Вот. Плачу от злости. Как крокодил... Иду и плачу. Чем больше злюсь, чем больше все это в себе переживаю, тем хуже становится. Злоба, она разъедает, как, знаешь, желудочный сок у язвенников. И так – каждый день.
– К тебе каждый день извращенцы приставали?
– Нет. По-разному было. Но да, все время что-нибудь случалось. В институте, опять-таки, жизнь не сахар. В общем, тяжко было.
– Ты не рассказывала.
– А что рассказывать? Зачем тебе все эти гадости слушать? Сейчас просто к слову пришлось, вот и говорю. Так бы ни в жизнь не стала.
«Девочка моя славная», – подумал я и крепче прижал ее к себе. Одной рукой. Второй поднес банку ко рту.
«Хватит», – сказал голос в голове, но я его, как водится, не послушал.
– А причем здесь Поток?
– Ну... Может, ты и не поймешь.
– Я постараюсь.
И я постарался…
Дина продолжала рассказ. Измотанная, несчастная, она открылась одной из подруг. Та была из Потока. Подруга пригласила Дину на «лекцию» – так они называли свои сборища – и Дина пошла, хотя боялась, что ее заманивают в секту. Но, по большому счету, ей было уже все равно. «Лекция» оказалась самой настоящей лекцией. Все происходило в просторном, светлом зале; собравшиеся выглядели обычными людьми. Не было фанатичного блеска в глазах, никто не кликушествовал, не молился напоказ. Все ждали лектора. Когда он взошел на трибуну, его приветствовали сдержанными аплодисментами. Лектор выступал полтора часа. Он не сказал ни слова о том, что Поток – религия. Он даже не назвал Поток философией. Все полтора часа лектор рассказывал о человеческих проблемах, о том, как трудно жить людям, и насколько проще может стать жизнь, если слушать голос Тотема в своем сердце. Лектор говорил о злобе, о тревоге, о бесполезных умствованиях, о вечном страхе смерти и страхе наказания после смерти. Он говорил – и Дине казалось, что он рассказывает о ней. Когда лекция кончилась, началась медитация. Подруга шепнула Дине, что можно уйти, но Дина осталась. И вошла в коллективный транс – вместе со всеми. С первого раза, без наркотиков, сама по себе.
Никогда в этой жизни ей не было так хорошо.
И она пришла на лекцию снова. И снова слушала лектора – он на сей раз был немногословен. Потом опять устроили медитацию. Дине хотелось заплакать, когда кончился сеанс, так ей было дивно, так отдохновенно там, по ту сторону человечьего бытия. Но она не заплакала. А потом была еще одна лекция, и еще, и еще...
Через месяц она в очередной раз попалась извращенцу. Вернее, наоборот: он попался ей. Был вагон метро, час пик, и духота, и вонь, и потная, грязная лапа сзади. Дина дождалась «Техноложки» – там всегда выходила куча народу. Когда открылись двери, люди хлынули наружу. Вокруг стало чуть свободнее. Дина резко повернулась и ткнула пальцами в глаза того, кто стоял позади. Он даже не успел убрать руку. Из глаз хлестанула какая-то бледная жижица, извращенец упал и стал корчиться на полу, закрывая лицо, а Дина выпрыгнула из вагона и не торопясь пошла к эскалатору. Впервые в жизни она не стала размышлять, как бы поступила на ее месте кошка. Она просто поступила, как кошка. Инстинктивно. Не думая. С тех пор все плохое словно бы текло мимо нее, не задевая. Она точно знала, как ответить хамливой тетке в магазине, чтобы та заткнулась; как посмотреть на однокурсника, чтобы тот почувствовал себя ничтожеством; как принимать комплименты поклонников, чтобы те видели в ней богиню; она вновь стала кошкой, как это было когда-то, до рождения. Правда, через год лекции почему-то превратились в секретные мероприятия, на них стало очень трудно попасть. Вести о том, где будет новая лекция, передавались из уст в уста. Говорили, что такие правила ввел новый лектор. Дина его никогда не видела. Она как раз собиралась разузнать все об этом новом лекторе, но нашлось дело более важное. Она встретила меня.
– Самое главное, что я перестала всех ненавидеть, – говорила Дина. Кухня то и дело принималась кружиться, в ушах звенело. «Коперник целый век трудился, чтоб доказать земли вращенье. Дурак, зачем он не напился, тогда бы не было сомненья...» – Я поняла, нельзя так относиться к простецам. Они все убогие. У кого нет памяти о прошлой жизни – у того нет Тотема. У кого нет Тотема – тот обделен от рождения. А ты... ты должен их ненавидеть. Ты их ненавидишь каждый день. У тебя работа такая. И чем дольше будешь себя против всех настраивать, тем легче будет ненавидеть. Неужели ты способен ненавидеть убогих? Я бы так не смогла.
– У них есть... Тотем, – сказал я. Меня повело куда-то вбок и вверх, я лег на пол и закрыл глаза. – Тотем... Человека.
– Бедный мой, – услышал я. Потом всё куда-то провалилось.
Глава 5
Аб хинк
Дольки апельсина были нежные, глянцевые. Они окружили курицу на противне, точно утлые спасательные шлюпки, собравшиеся вокруг «Титаника». Птичья кожа превратилась в сладкую корку, и сквозь нее сочились бежевые слезы. В последнем протесте человечеству вскинулись обрубки лап, стыдливо прижались к груди культяпки-крылья.
