ну, сколько? Потолки два с половиной, плюс полметра на перекрытия, значит, один этаж – метра три. Три на пятнадцать – сорок пять метров всего. Ерунда. Да, на таком расстоянии веревку должно быть видно как на ладони. Впрочем, говорят, люди редко смотрят вверх.
Что за расследование тогда она устроила, что за детектив! Черный – по умирающему, обессиленному телефону – быстро наговаривал: «Точечная высотка, пятнадцать этажей, из окна на два часа Исаакиевский, на тринадцать часов Невский, прямо по курсу телебашня... ты слушаешь?» «Я записываю», – отозвалась она. В этот момент у него отключился, наконец, телефон, и она едва успела спрятать бумажку – перед тем, как в спальню вошел Тим. Позже она провела не один час, расчерчивая циркулем карту, а потом вдоль и поперек избегала оказавшийся под подозрением район. Наконец, нашла восемь пятнадцатиэтажных домов, каждый из которых проходил по уликам как подозреваемый. Восемь раз по четыре квартиры. «Здравствуйте, перепись населения, ответьте, пожалуйста, на несколько вопросов»... В первой квартире на нее хотели спустить собаку, в третьей – открыли и попытались затащить внутрь пьяные жлобы. Квартиры с шестой по девятнадцатую молчали.
В двадцатой был Черный.
Она подошла к парадной и набрала номер на домофоне.
– Да, – сказал чей-то голос.
– Милиция, откройте, – сказала она.
Пискнул зуммер, дверь открылась. Это срабатывало каждый раз. В первый раз она долго мокла под дождем, ждала случайного прохожего, совсем как котенок, выпавший из окна, потерявший дорогу домой. «Откройте, милиция». Это случилось, когда проклятый дождь залез за шиворот, и не было больше сил, и любимый был рядом, совсем рядом, руку, кажется, протяни, вот он, а не проникнуть к нему...
Да, милиции у нас боятся.
Дина поднялась на пятнадцатый этаж пешком. Ритуал. Пешком до рая. Если новомодный, хромом и сталью блестящий лифт застрянет между небом и землей, то Тотем знает, сколько времени ей придется звать на помощь. Сколько драгоценного времени, которого она должна потратить на Черного, на Черного, на Черного – и вернуться до ночи домой. Нет, даже представить страшно, уж лучше эта спиральная каторга – вверх, направо, направо, вверх, направо, направо, вверх, и так до того момента, когда она, наконец, тяжело дыша, подойдет к двери, наклонится к замочной скважине, облизнет губы, наберет воздуха, тихонько-тихонько прочистит горло и скажет:
– Ма-акс.
И важно дождаться, не отпрянуть от двери, не выпрямиться. Дождаться, пока он подковыляет на своих несчастных костылях к замочной скважине – с той стороны, и тоже пристроится – с той стороны – и тоже выдохнет – с той стороны:
– Привет.
Словно поцелуй. Его дыхание сквозь узкую дыру в толстом металле, прилетевшее на сквозняке, замешанное на аромате краски, но – его! Его! Дыхание, как первый поцелуй, год назад.
– Приве-ет, – вернуть.
Что самое главное в поцелуе?
Дыхание любимого.
Не влажное лобзание слизистой: этого полно и в сексе, а поцелуй не есть секс, вернее, это совсем не секс. Не возможность видеть глаза: недаром почти все зажмуриваются во время поцелуя, и правильно делают. Не касание кожи лица, с запахом пыли и городской бензиновой гари. Дыхание. Неповторимый, сладкий, пьянящий выдох возлюбленного. Целоваться – это дышать дыханием любимого человека.
И даже так, через замочную скважину: «привет – привет». Поцелуй. Почти.
Теперь – к делу. Квартира – сто вторая – рядом. Тогда, месяц назад...
«Как?»
«Не знаю».
«Ключа нет?»
«Нет».
«От соседей? Сказать, что заливают?»
«Там никто не живет».
«Точно?»
«Точно».
«А снизу?»
«И снизу. Нигде. Со всех сторон пусто, весь этаж пустой, один я. Робинзон, на хрен, Крузо».
«И я... – прошептала она, – я... твоя Пятница...»
«Подожди, – сказал он. – Мысль есть одна»
Службы вскрытия дверей. Однажды они с Тимом возвращались под утро домой, Тим подвыпил и потерял ключ от квартиры. Бранясь, замиряясь, снова бранясь, они обзвонили дюжину друзей (повеселился разбуженный спозаранку Боб, предложивший услуги знакомого медвежатника – «только вам малехо придется подождать, великолепные, он сейчас срок мотает»), пока, наконец, не нашли на клочке выброшенной газеты телефон круглосуточной службы вскрытия дверей. (Круглосуточной, нет, каково?!) Сонный мужик с тяжелым ящиком инструментов ровно две минуты возился над замком: через сто двадцать секунд цитадель семьи Ганиных пала. Нанятый взломщик получил «на водку» (как выразился Тим) и отправился досматривать седьмой сон. «Прикольно, – говорил тогда Тим, – он даже не спросил у нас документов. Типа, привет, ребята, вам дверь ломануть, а и пожалуйста, мне это пару пустяков, деньги мои – проблемы ваши...»
Над дверью квартиры номер сто два вызванный «медвежатник» трудился минут двадцать. Документов он у Дины, разумеется, не спросил. Надо взломать дверь дорогущей квартиры в центре Питера? Нет проблем, только заплатите деньги. Абсолютно легальный бизнес. Правда, Дине пришлось распрощаться со всем содержимым кошелька. Но она только что вдохнула дыхание любимого, и ей было все равно.
Квартира номер сто два походила на пустой музейный зал после реставрации. Запах краски, лака, пыли. Много, много солнечного света. Дина высунулась из окна, посмотрела вниз и увидела, что по стене тянется узкий, в полкирпича, горизонтальный выступ. По странной прихоти архитектора такими выступами был опоясан весь дом, сверху донизу. Если забыть, что под тобой – сорок метров пустого воздуха, то вполне можно перейти по выступу до соседнего окна, где будет ждать Черный. Полтора метра, может быть, два. Немного. Надо только подстраховаться. Найти веревку, обвязать один ее конец вокруг талии, а другой конец привязать к батарее отопления. Но в сто второй не было веревки. Пришлось пожертвовать поясом – натуральная кожа, вот она, польза дорогих аксессуаров! – потом в ход пошла куртка, ее пришлось скрепить лифчиком. Из соседнего окна выглядывал встревоженный Черный, готовился поймать. Дина встала на подоконник, пошатнулась, вцепилась что было сил в раму окна, стала шарить отчаянно вытянутым носком. Наконец, ступила на выступ обеими ногами. Ветер, ветер, какой ветер здесь, на высоте! Дина обнаружила, что гораздо легче передвигаться, закрыв глаза. Маленькими, голубиными шажками она засеменила по кирпичной полосе, цепляясь пальцами за неровности стены, ломая ногти, пачкая блузку на груди. Потом Дине вдруг почудилось, что она падает, и Дина взвизгнула, но тут ее за плечо крепко схватил Черный, повлек, втянул в свое окно.
И они обнялись.
Так было в первый раз.
И во второй, и в третий.
Так случится и теперь.
Правда, теперь у нее была альпинистская веревка. Веревка лежала в квартире сто два, под северным окном, а в назначенный час оборачивалась единственной связью между квартирой Черного и всей остальной вселенной. Как будто Дина переходила по этой веревке в отдельный мир, где безраздельно властвовал увечный, но прекрасный демон, мечтающий об одном: вырваться из своей тюрьмы и навсегда улететь в края зеленых полей и серых скал. Улететь без нее – это Дина поняла с самого начала. Иногда она ненавидела Черного за то, что тот дал ей знать о себе на месяц, на два перед вечной разлукой. Да, он говорил, что вызовет её. Да, он говорил, что они будут вместе.
Он врал?
Он ошибался.
Кажется, так принято говорить о тех, кого любишь.
Дина привычно обвязалась веревкой, растворила окно, задом полезла наружу. Должно быть, потешный вид, если смотреть с улицы. Девушка лезет попой вперед из окна, осторожно, поскальзываясь на карнизе, провожаемая взглядами голубей. Дине казалось, что зад ее заслоняет собой весь мир, будто флаг, который она вывешивает в знак презрения к этому самому миру. «Чудовище – жилец вершин, с ужасным задом, схватило несшую кувшин, с прелестным взглядом...» Никогда не понимала, у кого в этом стихотворении ужасный зад... ай, скользко, черт... а у кого – взгляд... ведь если узел развяжется, ну всего лишь на минуту ослабнет, а я оступлюсь... то полечу вниз этаким винтом, раскручиваясь по мере приближения к земле.... а, нет, еще сначала повисну... повисю... повишу... пока узел будет скользить к смерти... а я буду качаться, как маятник... а уже потом узел развяжется... а какой, интересно, звук получится, когда... наверно, похожий на то, какой бывает от молотка, когда мясо отбиваешь... от шипастого такого молотка... и еще ... черт, подмышкой тянет, неужели узел... и еще интересно – при ударе подкинет вверх, или сразу шмяк, и все, лежать? «Она качалась, точно плод, в ветвях косматых рук...» Будь что будет – ногу, тяни ногу, и руками, руками за стенку держись...
Ах!
Схватил меня, с прелестным взглядом. Тащит. Можно стравить веревку. Уже все, уже за талию держит... каково ему, ведь он ходить почти не может... кряхтя, кряхтя... как это неэротично – кряхтеть, но переваливаться через подоконник тоже ведь как-нибудь нужно... Тотем, как это уродливо выглядит... с ужасными задом... блин... хорошо, если правы авторы детективов, и наверх никто-никто никогда-никогда не смотрит... а ведь веревка-то осталась снаружи...
Все.
– Ну, здравствуй, – сказал он, как обычно.
Они стали целоваться, уже по-настоящему, и Дина думала, как тяжело будет идти обратно.
Затем он расстегнул на ней блузку.
– Прямо сразу? – спросила Дина с выражением, которого сама разгадать не смогла.
– Да, прямо сразу, – уверенно сказал Черный.
– Помоги тогда...
Из окна веяло свежестью, и недавним дождем, и от ее одежды тоже пахло дождем, и бетоном, и уличным воздухом.
Потом они лежали на твердом прохладном полу. Из окна дул ветер. Тот самый ветер, который едва не скинул ее на асфальт.
– Ноги как? – спросила Дина.
– Нормально, – ответил Черный.
Дина глядела вверх. По потолку короткими перебежками шныряла муха. За окном на перевернутом небе плыли облака. У них оставалось примерно сорок минут, а потом нужно лезть обратно, вытягивать веревку, выходить из сто второй квартиры, прикрыв дверь так, чтобы она казалась целой, и ехать домой.
Но сначала можно поговорить.
Только не о Тиме.
И не о Саше.
И не об Отделе.
И не об Ирландии, великий Тотем, только не о ней.
Нужно искать простые темы для разговора. Совершенно невинные, ни к чему не обязывающие темы. Ну, например...
– Все-таки, зачем ты нужен ворону? – спросила Дина, тут же пожалев об этом. Нашла, о чем говорить, ничего не скажешь.
Черный долго молчал.
– Так, ерунда, - сказал он. – У богатых свои причуды.
– А-а, – сказала она.– И что за причуды?
Черный повернулся набок и обнял ее. Правая рука протянулась вдоль тела, а левую он подсунул Дине под шею. Получилось очень уютно, как будто она была ребенком в его объятиях. Дина ничего не могла с собой поделать. Дина замурлыкала.
– Потом расскажу, – сказал Черный.
Дина завозилась, устраиваясь поудобнее. Ей было тепло.
– Люблю тебя, – пробормотала она.
Делайте, что хотите
Когда звонит начальство, это ни с чем не спутаешь. Можно ошибиться, если ждешь звонка, чтобы назначить свидание: поднимаешь трубку, а там всего лишь социологический опрос. Бывает так, что, наоборот, думаешь – звонит любимый, насчет клуба, танцев и так далее, а на проводе оказывается мама. Можно даже превратить телефон в подобие оракула. Угадаешь, кто на связи – повезет сегодня, не угадаешь – не повезет.
И только начальственный вызов угадывается безошибочно. Вот главные признаки того, что звонит руководитель: за секунду до звонка вы расслаблены, благодушны и полны оптимизма; при первой же телефонной трели все внутри вас будто превращается в ледяной студень; когда вы подносите трубку к уху, то воздух становится густым, как манная каша, и таким же отвратительным на вкус; а голос, который вы слышите – о, должно быть, таким голосом инквизиторы приговаривали проштрафившихся еретиков к очищению огнем – этот голос лишает вас остатков воли, наполняет безумием, обращает в беспомощное насекомое.
Как правило, этот голос произносит три слова:
– Зайдите ко мне.
Саша никогда не гадала, кто звонит. Служебным телефоном пользовался только Майор. Остальные сослуживцы, даже старшие по званию, предпочитали звонить на мобильный. Майор вызывал ее по внутренней связи. Этим он, во-первых, подчеркивал разницу в положении – не намерен он болтать с подчиненной, как мальчик, по сотовому – а, во-вторых, показывал, что для него слишком большой труд взять из ящика стола Сашино личное дело, где, среди прочего, указан номер мобильника. Поэтому, когда прозвучал звонок, Саша ни секунды не сомневалась в том, что ее ждет. Несмотря на это, она успела пройти через все стадии – напряжение, ожидание неизбежного, страх, отчаяние – прежде чем услышала голос Майора:
– Зайдите ко мне, Кравченко.
Саша облизнула губы, прошептала: «Есть», – и нажала на рычаг.
Восемь шагов по кабинету. На ходу оправить юбку. Двадцать шагов по коридору до лестницы. Приладить волосы, приструнить выбившуюся прядь. Три лестничных пролета вверх. Держать спину прямо, не размахивать руками, следить за дыханием. Еще четыре шага до двери, обитой древним, вонючим дерматином. Стучать не положено. Майор считает, что, если подчиненный стучит, прежде чем войти, то подозревает начальство в непотребстве. Начальство не может заниматься непотребством. Оно – начальство.
Саша без стука вошла в кабинет и застыла по стойке «смирно». Майор – старый, рыхлый, с одутловатым, чисто выбритым лицом – изучал ее с минуту, потом буркнул:
– Садитесь.
Саша примостилась на краешке стула. В кабинете пахло затхлой бумагой и дешевым одеколоном. Как только Саша села, Майор словно бы утратил к ней интерес. Начал перекладывать с места на места старые подшивки, пробежал взглядом через приспущенные очки какой-то документ, хлопнул по пачке распечаток дыроколом. Очки, маленькие, щегольские, без оправы, до странного уместно выглядели на грубой майорской морде. Саша смирно ждала, понемногу успокаиваясь. Она даже попыталась представить реку, но вспомнила наставления Лео и собралась. Надо бороться, а не плыть по течению. В конце-то концов, ну что такого, просто разговор с начальством, дело житейское, обычное. И вот когда она успокоилась окончательно, и даже почувствовала к Майору что-то вроде симпатии: сидит тут день-деньской, бедняга, света белого не видит со своими бумажками... тогда-то Майор и сказал, глядя в угол:
– Я вас, Кравченко, лишаю премии.
Саша ощутила, как сотни иголочек покалывают ей скулы, постепенно перемещаясь к вискам. Черт, черт, черт, неужели краснею...
– Если к концу месяца – к концу месяца! – не найдете Ильина, буду ставить вопрос об увольнении.
Иголочки мигрировали к шее и оккупировали затылок. Нет, это я не краснею. Это я – бледнею...
– Молчите? – спросил Майор брезгливо и снова с хрустом и скрежетом припечатал бумаги дыроколом. – Очень зря молчите. Где отчеты? Где протоколы, где доклады? Три недели прошло, я уже и забыл про этот случай, думал, вы его тут же нашли, Ильина этого. Тут же!! Ан нет, понимаешь! Звонят мне сегодня утром и спрашивают: в курсе ты, Михалыч, что у тебя месяц назад сфинкс сбежал? В курсе, говорю, а как же. А в курсе ты, спрашивают, что он до сих пор где-то бегает? И тут выясняется, что я совсем даже не в курсе. А?!
Что за расследование тогда она устроила, что за детектив! Черный – по умирающему, обессиленному телефону – быстро наговаривал: «Точечная высотка, пятнадцать этажей, из окна на два часа Исаакиевский, на тринадцать часов Невский, прямо по курсу телебашня... ты слушаешь?» «Я записываю», – отозвалась она. В этот момент у него отключился, наконец, телефон, и она едва успела спрятать бумажку – перед тем, как в спальню вошел Тим. Позже она провела не один час, расчерчивая циркулем карту, а потом вдоль и поперек избегала оказавшийся под подозрением район. Наконец, нашла восемь пятнадцатиэтажных домов, каждый из которых проходил по уликам как подозреваемый. Восемь раз по четыре квартиры. «Здравствуйте, перепись населения, ответьте, пожалуйста, на несколько вопросов»... В первой квартире на нее хотели спустить собаку, в третьей – открыли и попытались затащить внутрь пьяные жлобы. Квартиры с шестой по девятнадцатую молчали.
В двадцатой был Черный.
Она подошла к парадной и набрала номер на домофоне.
– Да, – сказал чей-то голос.
– Милиция, откройте, – сказала она.
Пискнул зуммер, дверь открылась. Это срабатывало каждый раз. В первый раз она долго мокла под дождем, ждала случайного прохожего, совсем как котенок, выпавший из окна, потерявший дорогу домой. «Откройте, милиция». Это случилось, когда проклятый дождь залез за шиворот, и не было больше сил, и любимый был рядом, совсем рядом, руку, кажется, протяни, вот он, а не проникнуть к нему...
Да, милиции у нас боятся.
Дина поднялась на пятнадцатый этаж пешком. Ритуал. Пешком до рая. Если новомодный, хромом и сталью блестящий лифт застрянет между небом и землей, то Тотем знает, сколько времени ей придется звать на помощь. Сколько драгоценного времени, которого она должна потратить на Черного, на Черного, на Черного – и вернуться до ночи домой. Нет, даже представить страшно, уж лучше эта спиральная каторга – вверх, направо, направо, вверх, направо, направо, вверх, и так до того момента, когда она, наконец, тяжело дыша, подойдет к двери, наклонится к замочной скважине, облизнет губы, наберет воздуха, тихонько-тихонько прочистит горло и скажет:
– Ма-акс.
И важно дождаться, не отпрянуть от двери, не выпрямиться. Дождаться, пока он подковыляет на своих несчастных костылях к замочной скважине – с той стороны, и тоже пристроится – с той стороны – и тоже выдохнет – с той стороны:
– Привет.
Словно поцелуй. Его дыхание сквозь узкую дыру в толстом металле, прилетевшее на сквозняке, замешанное на аромате краски, но – его! Его! Дыхание, как первый поцелуй, год назад.
– Приве-ет, – вернуть.
Что самое главное в поцелуе?
Дыхание любимого.
Не влажное лобзание слизистой: этого полно и в сексе, а поцелуй не есть секс, вернее, это совсем не секс. Не возможность видеть глаза: недаром почти все зажмуриваются во время поцелуя, и правильно делают. Не касание кожи лица, с запахом пыли и городской бензиновой гари. Дыхание. Неповторимый, сладкий, пьянящий выдох возлюбленного. Целоваться – это дышать дыханием любимого человека.
И даже так, через замочную скважину: «привет – привет». Поцелуй. Почти.
Теперь – к делу. Квартира – сто вторая – рядом. Тогда, месяц назад...
«Как?»
«Не знаю».
«Ключа нет?»
«Нет».
«От соседей? Сказать, что заливают?»
«Там никто не живет».
«Точно?»
«Точно».
«А снизу?»
«И снизу. Нигде. Со всех сторон пусто, весь этаж пустой, один я. Робинзон, на хрен, Крузо».
«И я... – прошептала она, – я... твоя Пятница...»
«Подожди, – сказал он. – Мысль есть одна»
Службы вскрытия дверей. Однажды они с Тимом возвращались под утро домой, Тим подвыпил и потерял ключ от квартиры. Бранясь, замиряясь, снова бранясь, они обзвонили дюжину друзей (повеселился разбуженный спозаранку Боб, предложивший услуги знакомого медвежатника – «только вам малехо придется подождать, великолепные, он сейчас срок мотает»), пока, наконец, не нашли на клочке выброшенной газеты телефон круглосуточной службы вскрытия дверей. (Круглосуточной, нет, каково?!) Сонный мужик с тяжелым ящиком инструментов ровно две минуты возился над замком: через сто двадцать секунд цитадель семьи Ганиных пала. Нанятый взломщик получил «на водку» (как выразился Тим) и отправился досматривать седьмой сон. «Прикольно, – говорил тогда Тим, – он даже не спросил у нас документов. Типа, привет, ребята, вам дверь ломануть, а и пожалуйста, мне это пару пустяков, деньги мои – проблемы ваши...»
Над дверью квартиры номер сто два вызванный «медвежатник» трудился минут двадцать. Документов он у Дины, разумеется, не спросил. Надо взломать дверь дорогущей квартиры в центре Питера? Нет проблем, только заплатите деньги. Абсолютно легальный бизнес. Правда, Дине пришлось распрощаться со всем содержимым кошелька. Но она только что вдохнула дыхание любимого, и ей было все равно.
Квартира номер сто два походила на пустой музейный зал после реставрации. Запах краски, лака, пыли. Много, много солнечного света. Дина высунулась из окна, посмотрела вниз и увидела, что по стене тянется узкий, в полкирпича, горизонтальный выступ. По странной прихоти архитектора такими выступами был опоясан весь дом, сверху донизу. Если забыть, что под тобой – сорок метров пустого воздуха, то вполне можно перейти по выступу до соседнего окна, где будет ждать Черный. Полтора метра, может быть, два. Немного. Надо только подстраховаться. Найти веревку, обвязать один ее конец вокруг талии, а другой конец привязать к батарее отопления. Но в сто второй не было веревки. Пришлось пожертвовать поясом – натуральная кожа, вот она, польза дорогих аксессуаров! – потом в ход пошла куртка, ее пришлось скрепить лифчиком. Из соседнего окна выглядывал встревоженный Черный, готовился поймать. Дина встала на подоконник, пошатнулась, вцепилась что было сил в раму окна, стала шарить отчаянно вытянутым носком. Наконец, ступила на выступ обеими ногами. Ветер, ветер, какой ветер здесь, на высоте! Дина обнаружила, что гораздо легче передвигаться, закрыв глаза. Маленькими, голубиными шажками она засеменила по кирпичной полосе, цепляясь пальцами за неровности стены, ломая ногти, пачкая блузку на груди. Потом Дине вдруг почудилось, что она падает, и Дина взвизгнула, но тут ее за плечо крепко схватил Черный, повлек, втянул в свое окно.
И они обнялись.
Так было в первый раз.
И во второй, и в третий.
Так случится и теперь.
Правда, теперь у нее была альпинистская веревка. Веревка лежала в квартире сто два, под северным окном, а в назначенный час оборачивалась единственной связью между квартирой Черного и всей остальной вселенной. Как будто Дина переходила по этой веревке в отдельный мир, где безраздельно властвовал увечный, но прекрасный демон, мечтающий об одном: вырваться из своей тюрьмы и навсегда улететь в края зеленых полей и серых скал. Улететь без нее – это Дина поняла с самого начала. Иногда она ненавидела Черного за то, что тот дал ей знать о себе на месяц, на два перед вечной разлукой. Да, он говорил, что вызовет её. Да, он говорил, что они будут вместе.
Он врал?
Он ошибался.
Кажется, так принято говорить о тех, кого любишь.
Дина привычно обвязалась веревкой, растворила окно, задом полезла наружу. Должно быть, потешный вид, если смотреть с улицы. Девушка лезет попой вперед из окна, осторожно, поскальзываясь на карнизе, провожаемая взглядами голубей. Дине казалось, что зад ее заслоняет собой весь мир, будто флаг, который она вывешивает в знак презрения к этому самому миру. «Чудовище – жилец вершин, с ужасным задом, схватило несшую кувшин, с прелестным взглядом...» Никогда не понимала, у кого в этом стихотворении ужасный зад... ай, скользко, черт... а у кого – взгляд... ведь если узел развяжется, ну всего лишь на минуту ослабнет, а я оступлюсь... то полечу вниз этаким винтом, раскручиваясь по мере приближения к земле.... а, нет, еще сначала повисну... повисю... повишу... пока узел будет скользить к смерти... а я буду качаться, как маятник... а уже потом узел развяжется... а какой, интересно, звук получится, когда... наверно, похожий на то, какой бывает от молотка, когда мясо отбиваешь... от шипастого такого молотка... и еще ... черт, подмышкой тянет, неужели узел... и еще интересно – при ударе подкинет вверх, или сразу шмяк, и все, лежать? «Она качалась, точно плод, в ветвях косматых рук...» Будь что будет – ногу, тяни ногу, и руками, руками за стенку держись...
Ах!
Схватил меня, с прелестным взглядом. Тащит. Можно стравить веревку. Уже все, уже за талию держит... каково ему, ведь он ходить почти не может... кряхтя, кряхтя... как это неэротично – кряхтеть, но переваливаться через подоконник тоже ведь как-нибудь нужно... Тотем, как это уродливо выглядит... с ужасными задом... блин... хорошо, если правы авторы детективов, и наверх никто-никто никогда-никогда не смотрит... а ведь веревка-то осталась снаружи...
Все.
– Ну, здравствуй, – сказал он, как обычно.
Они стали целоваться, уже по-настоящему, и Дина думала, как тяжело будет идти обратно.
Затем он расстегнул на ней блузку.
– Прямо сразу? – спросила Дина с выражением, которого сама разгадать не смогла.
– Да, прямо сразу, – уверенно сказал Черный.
– Помоги тогда...
Из окна веяло свежестью, и недавним дождем, и от ее одежды тоже пахло дождем, и бетоном, и уличным воздухом.
Потом они лежали на твердом прохладном полу. Из окна дул ветер. Тот самый ветер, который едва не скинул ее на асфальт.
– Ноги как? – спросила Дина.
– Нормально, – ответил Черный.
Дина глядела вверх. По потолку короткими перебежками шныряла муха. За окном на перевернутом небе плыли облака. У них оставалось примерно сорок минут, а потом нужно лезть обратно, вытягивать веревку, выходить из сто второй квартиры, прикрыв дверь так, чтобы она казалась целой, и ехать домой.
Но сначала можно поговорить.
Только не о Тиме.
И не о Саше.
И не об Отделе.
И не об Ирландии, великий Тотем, только не о ней.
Нужно искать простые темы для разговора. Совершенно невинные, ни к чему не обязывающие темы. Ну, например...
– Все-таки, зачем ты нужен ворону? – спросила Дина, тут же пожалев об этом. Нашла, о чем говорить, ничего не скажешь.
Черный долго молчал.
– Так, ерунда, - сказал он. – У богатых свои причуды.
– А-а, – сказала она.– И что за причуды?
Черный повернулся набок и обнял ее. Правая рука протянулась вдоль тела, а левую он подсунул Дине под шею. Получилось очень уютно, как будто она была ребенком в его объятиях. Дина ничего не могла с собой поделать. Дина замурлыкала.
– Потом расскажу, – сказал Черный.
Дина завозилась, устраиваясь поудобнее. Ей было тепло.
– Люблю тебя, – пробормотала она.
Глава 2
Делайте, что хотите
Когда звонит начальство, это ни с чем не спутаешь. Можно ошибиться, если ждешь звонка, чтобы назначить свидание: поднимаешь трубку, а там всего лишь социологический опрос. Бывает так, что, наоборот, думаешь – звонит любимый, насчет клуба, танцев и так далее, а на проводе оказывается мама. Можно даже превратить телефон в подобие оракула. Угадаешь, кто на связи – повезет сегодня, не угадаешь – не повезет.
И только начальственный вызов угадывается безошибочно. Вот главные признаки того, что звонит руководитель: за секунду до звонка вы расслаблены, благодушны и полны оптимизма; при первой же телефонной трели все внутри вас будто превращается в ледяной студень; когда вы подносите трубку к уху, то воздух становится густым, как манная каша, и таким же отвратительным на вкус; а голос, который вы слышите – о, должно быть, таким голосом инквизиторы приговаривали проштрафившихся еретиков к очищению огнем – этот голос лишает вас остатков воли, наполняет безумием, обращает в беспомощное насекомое.
Как правило, этот голос произносит три слова:
– Зайдите ко мне.
Саша никогда не гадала, кто звонит. Служебным телефоном пользовался только Майор. Остальные сослуживцы, даже старшие по званию, предпочитали звонить на мобильный. Майор вызывал ее по внутренней связи. Этим он, во-первых, подчеркивал разницу в положении – не намерен он болтать с подчиненной, как мальчик, по сотовому – а, во-вторых, показывал, что для него слишком большой труд взять из ящика стола Сашино личное дело, где, среди прочего, указан номер мобильника. Поэтому, когда прозвучал звонок, Саша ни секунды не сомневалась в том, что ее ждет. Несмотря на это, она успела пройти через все стадии – напряжение, ожидание неизбежного, страх, отчаяние – прежде чем услышала голос Майора:
– Зайдите ко мне, Кравченко.
Саша облизнула губы, прошептала: «Есть», – и нажала на рычаг.
Восемь шагов по кабинету. На ходу оправить юбку. Двадцать шагов по коридору до лестницы. Приладить волосы, приструнить выбившуюся прядь. Три лестничных пролета вверх. Держать спину прямо, не размахивать руками, следить за дыханием. Еще четыре шага до двери, обитой древним, вонючим дерматином. Стучать не положено. Майор считает, что, если подчиненный стучит, прежде чем войти, то подозревает начальство в непотребстве. Начальство не может заниматься непотребством. Оно – начальство.
Саша без стука вошла в кабинет и застыла по стойке «смирно». Майор – старый, рыхлый, с одутловатым, чисто выбритым лицом – изучал ее с минуту, потом буркнул:
– Садитесь.
Саша примостилась на краешке стула. В кабинете пахло затхлой бумагой и дешевым одеколоном. Как только Саша села, Майор словно бы утратил к ней интерес. Начал перекладывать с места на места старые подшивки, пробежал взглядом через приспущенные очки какой-то документ, хлопнул по пачке распечаток дыроколом. Очки, маленькие, щегольские, без оправы, до странного уместно выглядели на грубой майорской морде. Саша смирно ждала, понемногу успокаиваясь. Она даже попыталась представить реку, но вспомнила наставления Лео и собралась. Надо бороться, а не плыть по течению. В конце-то концов, ну что такого, просто разговор с начальством, дело житейское, обычное. И вот когда она успокоилась окончательно, и даже почувствовала к Майору что-то вроде симпатии: сидит тут день-деньской, бедняга, света белого не видит со своими бумажками... тогда-то Майор и сказал, глядя в угол:
– Я вас, Кравченко, лишаю премии.
Саша ощутила, как сотни иголочек покалывают ей скулы, постепенно перемещаясь к вискам. Черт, черт, черт, неужели краснею...
– Если к концу месяца – к концу месяца! – не найдете Ильина, буду ставить вопрос об увольнении.
Иголочки мигрировали к шее и оккупировали затылок. Нет, это я не краснею. Это я – бледнею...
– Молчите? – спросил Майор брезгливо и снова с хрустом и скрежетом припечатал бумаги дыроколом. – Очень зря молчите. Где отчеты? Где протоколы, где доклады? Три недели прошло, я уже и забыл про этот случай, думал, вы его тут же нашли, Ильина этого. Тут же!! Ан нет, понимаешь! Звонят мне сегодня утром и спрашивают: в курсе ты, Михалыч, что у тебя месяц назад сфинкс сбежал? В курсе, говорю, а как же. А в курсе ты, спрашивают, что он до сих пор где-то бегает? И тут выясняется, что я совсем даже не в курсе. А?!
