Преданная, однако, паства у Стокрылого. При такой погоде явка сто процентов. В центре сборища было свободное место, там кто-то положил несколько широких досок, так что образовалась импровизированная эстрада. На эстраде, чуть слева, стояло огромное кресло, все в лохмотьях обивки, но все еще величественное, почти трон – на подобных тронах восседали в своих кабинетах начальники глав-торг-снаб-сбыт-потреб-и-прочая-и-прочая-отделов. Я сразу понял, для кого это кресло.
Все было готово.
Кажется, мы успели вовремя.
Мне стало окончательно страшно.
– Охранник-то где? – пробормотал я, чтобы что-то сказать. – Что же, никто это все не охраняет? Стройка же... Режимный объект...
Боб усмехнулся.
– Охраняет, – сказал он. – Дали ему, небось, штуку-другую, так он уже второй час в ближайшем пивняке сидит и охраняет. Наивный ты, Тимоха.
– Я не наивный, – резко возразил я. Ближайшие к нам хинко обернулись и принялись нас вяло разглядывать. Похоже, они чувствовали себя в полной безопасности, даже присутствие здоровяка-пса в милицейской форме не могло их смутить. С нами была Саша – значит, мы свои. – Я не наивный, – повторил я.
– А какой же ты? – спросил Боб с легкой злостью.
– Он – великолепный, – сказала Дина. Совершенно серьезно. А потом привстала на цыпочки и поцеловала меня в щеку.
Боб ничего не сказал.
Дождь лил, как будто над нами в небе кто-то провертел дыру. Молнии били все чаще, гром бухал и бабахал, почти не переставая. «Как пить дать воспаление легких все схватим, – подумал я. – Если доживем, конечно».
– Ну, – произнесла через минуту Саша, – вот-вот появятся.
Она прерывисто вздохнула.
– Ждем, – предложил Боб. – Можно поближе туда подобраться...
– Не надо, – возразил я. – Вдруг у вороны пистолет есть.
– Он ворон, – сказал Боб: по-видимому, машинально.
– На вкус... – начал я, поглядел на Сашу и осекся. Она сделала вид, что не слышала – а может, и впрямь не слышала. Саша сидела на корточках и раскачивалась, мерно, медленно, глядя в пустоту.
Прошло пять минут.
Блеснула молния. Громыхнуло – совсем близко, раздельно. Дина вздрогнула. В толпе хинко кто-то одобрительно засвистел. Гром стальной телегой прокатился по небу, затих вдалеке. Мы стояли на вершине амфитеатра из битых кирпичей, а внизу были люди: ровно пятьдесят один человек. У меня хватило времени их пересчитать – раз, и второй, и даже третий, и все время получалось не пятьдесят два, а пятьдесят один. Я думал, что ошибаюсь от волнения, но потом понял: пятьдесят второй сидит у моих ног и раскачивается. Все верно. Пятьдесят два.
– Никого нет, – сказала Саша хрипло.
– Подождем, – сказал Боб. Полыхнуло; ахнуло – раскатисто, страшно, с десятикратным эхом.
– Может, они как-то узнали? – спросила Дина.
– Да нет, – сказал я со смешком, – разве что нас вот тут увидели.
– Ну, тогда нам бы сразу конец пришел, – сказала Дина.
– А ведь ты права, – сказала Саша прерывающимся голосом. – Может, спрячемся?
Я порылся в кармане, отыскал монетку и подбросил ее. Поймать не смог: дунул ветер, и монетка, коротко блеснув, упала в грязь. «Решка, – подумал я, нагибаясь. – Пусть это будет решка...»
– По-моему... – начала Дина, но Боб поднял палец. Мы прислушались. Да... да, точно. К нам приближалась машина. Непростая это была машина: ее двигатель ревел, как турбина самолета, покрышки визжали, как шлюхи в преисподней, и все это становилось все громче и ближе, и, наконец, когда мы готовы были уже кубарем скатиться с кирпичной груды в поисках укрытия – автомобиль со скрежетом затормозил и затих.
Хлопнули дверцы.
Хинко, которые тоже прислушивались к этим звукам, обрадовано загомонили.
– Есть, – шепнул Боб и потянул из-за пазухи пистолет. Дина прижалась ко мне и задрожала, то ли от дождя, то ли от всего остального. Я выпрямился, чтобы Черному лучше было меня видно, когда он выйдет на эстраду – хотя больше всего мне хотелось превратиться в маленькую кошку, как это было когда-то, и сигануть в дыру между ближайшими кирпичами. А еще сильнее мне хотелось выпить – Тотем, великий Тотем, как же мучительно, невыносимо мне хотелось выпить, хоть рюмку водки, хоть глоток коньяку, хоть полбанки пива... но ничего этого здесь не было, а была только беда – я чувствовал ее, как чувствует любая кошка. Ну, где они там...
В этот миг все началось.
Саша вдруг застонала, громко, с рыданием. Села на землю и поползла назад, опираясь на руки. За ней по щебенке тянулась широкая кровавая полоса. Видно было, что кровь течет прямо из-под юбки форменного покроя; течет быстро, хлещет ручьем, так что даже не успевает размыть ее ливень. Боб вскрикнул невнятно, наклонился, подхватил Сашу подмышки – а та запрокинула лицо, и попыталась как-то неловко подтянуться к нему, словно хотела поцеловать. Она даже открыла рот, но тут же кашлянула, как ребенок – тоненько, тихо – и ее вытошнило кровью прямо на подбородок.
Дина дернула меня за локоть.
– Бежим! – закричала она. – Скорее!
И она побежала – вниз, вниз по кирпичам и щебенке, а я рванул следом, то перебирая ногами, то съезжая на заднице, и единственной мыслью у меня было: «Надо остановить. Хватит. Как-нибудь остановить». Так прошло несколько секунд – или минут, я потерял счет времени – а потом Дина передо мной встала, как вкопанная, и я налетел не на нее, едва не сшибив. Я увидел впереди – метрах в десяти, не больше –
Спортивную машину у огромной прорехи в заборе;
Человека в очках и плаще, стоявшего рядом с машиной – Стокрылого;
Другого человека, опустившегося перед ним на колени и закрывшего лицо руками – это был Черный.
В тот момент, когда я их увидел, Стокрылый шагнул к Черному и нагнулся. Одной рукой Стокрылый с силой отвел ладони Черного от лица, а другой дал ему пощечину.
Черный смотрел на Стокрылого – долго, целую секунду, а может, и того больше. Затем Черный улыбнулся. Черный поднялся на ноги и воздел руки к небу. Черный закричал, как разъяренная кошка – я никогда не слышал, чтобы так кричали люди – и бросился на Стокрылого.
А потом прямо в них ударила молния. Ослепительно-голубая пустота расколола мир пополам: выжгла мозг, тысячевольтным током прошла по каждому нерву. Взорвался гром – то был отец всех громов, великий, страшный и беспощадный. Вселенная лопнула перед самым моим лицом, грохот скомкал меня, перемешал внутренности, раздробил каждую косточку в истерзанном теле и швырнул меня на землю.
И все кончилось.
Остался только дождь, проклятый, вечный, грузный, ледяной. Я лежал на спине с открытым ртом, и пил этот дождь, и не мог напиться. «Дина! – позвал я, не слыша собственного голоса. – Ди-на...» Надо мной возникла Дина. Это был, наверное, самый счастливый момент в жизни. Она сказала что-то, беззвучно двигая губами. «Что?» – заорал я. Она, исказившись, прокричала слово в самое ухо, и на этот раз я услышал: «...лния». Дина подала руку, и я кое-как встал. У Дины был такой вид, будто она полдня валялась в известке, а потом упала со скалистого обрыва, причем приземлилась опять-таки на кучу известки. У меня вид был не лучше. Ливень омывал нас, оставляя на одежде белесые потеки. Дина посмотрела туда, где до катастрофы был автомобиль, Стокрылый – и Черный. Ахнула и побежала. Я поплелся следом.
Автомобиль стоял, как стоял раньше. Во всяком случае, повреждений на нем заметно не было. Подле него лежало дымящееся черное бревно. Очки чудом не расплавились и тускло блестели на обугленном лице – то был Стокрылый. Рядом лежал Черный, почти голый, в лохмотьях джинсов, с багровыми полосами через всю грудь. Дина упала рядом с ним, обняла, прижалась. Черный застонал и стал махать в воздухе руками. Он что-то пытался сказать – косноязычно, непонятно. Я встал над ним, хотел поймать его за обожженную руку, но он задергался, глядя куда-то вверх, и я понял, что он ничего не видит. Потом он опять застонал. Дина гладила его по голове, не давала вставать, успокаивала.
– Что стоишь, – бросила она мне, – «Скорую» вызывай!
Дождь превратился в сплошную стену воды. Я начал хлопать по карманам, понимая уже, что потерял телефон. Вокруг меня собирались прихожане Стокрылого, живые, здоровые, ничего не понимающие. Кто-то заплакал, бросился к обгорелому мертвецу; кто-то принялся громко молиться на латыни. «Телефон, – сказал я громко, – Дайте телефон, в «Скорую» позвонить!» Мне протянули сразу несколько трубок, но это было уже не нужно, потому что я услышал совсем рядом завывания сирены и увидел синие всполохи проблескового маячка. Прихожане медленно собирались вокруг трупа Стокрылого. Дина лежала на земле рядом с Черным. Тот успокоился, только водил лицом, словно искал кого-то, и о чем-то тихо спрашивал Дину. Дина так же тихо отвечала, обнимая его, прижимая руки. Черного то и дело сотрясала дрожь. Я снял куртку, встал на колени и укрыл его. Надо было пойти встретить «Скорую» и показать водителю, куда ехать. Надо было посмотреть, как там Саша. Надо было...
– Кто это? – спросил Черный, глядя невидящими глазами в мою сторону.
– Это Тим, – сказала Дина. Она обвила его ноги своими, держала за плечи – и все равно Черного били сильные судороги.
– Тим, – сказал Черный и взмахнул рукой. – Не вижу ничего... Тим?
– Привет, – произнес я. Честно говоря, это было все, что я готовился ему сказать.
– Привет, – сказал он. – Дай руку...
Я поймал его ладонь и сжал. От запястья до самого плеча по руке змеились красные линии, похожие на водоросли. Знаки молнии – вот как это называется. Знаки молнии.
– Живой, – сказал Черный и улыбнулся. Я хотел спросить, о ком он говорит – о себе или обо мне, но тут он перестал улыбаться и запрокинул голову. Я сказал: «Черный», – но меня отодвинули в сторону, и кто-то в синей врачебной форме наклонился над Черным, а кто-то другой в синей врачебной форме стал копаться в своем чемоданчике, а кто-то третий в синей врачебной форме подкатил носилки. Черного подняли и положили на эти носилки, а я все звал: «Черный, Черный» – и продолжал повторять его имя, когда помогал затащить носилки в машину, и потом, сидя в машине, все звал и звал его – пока не понял, наконец, что Черный меня не слышит.
В больницах всегда пахнет смертью. Даже в маленькой районной поликлинике – вотчине хирургов-алкашей и толстых медсестер – даже здесь кто-нибудь когда-то умирал. А если и нет, то здесь все готово к смерти. Каждая больничная койка мечтает стать катафалком.
У Саши я пробыл совсем недолго, она все еще была без сознания. Тем более, в палате круглосуточно дежурил Боб – а сейчас я был вовсе не нужен Бобу, Бобу раздавленному, Бобу смятенному, Бобу, скрывающему слезы. Да, Боб все время сидел у ее постели. И Мила. И еще какая-нибудь кошка – они все накачивали Сашу, денно и нощно. Как она тогда сказала, на кухне, за чашкой кофе, вечность тому назад? «С этим умением никто не рождается. Такое возникает, если кошка очень-очень переживает, или ненавидит кого-то изо всех сил». Легче всего ненавидеть тех, кого любил когда-то. Труднее – тех, кого ни разу не видел. Самое трудное дело – ненавидеть самого себя. Это на самом деле трудно. Конечно, в какой-то момент любой из нас чувствует к себе неприязнь. Даже отвращение. Меня поймет любой, кого с перепоя рвало в раковину. Когда в передышке между спазмами поднимаешь потное, забрызганное лицо и смотришь на себя в зеркало – это самое лучшее средство, чтобы стошнило еще раз. Глаза – как вареные, и серая, опухшая морда, и мерзкий, дряблый рот с ниточкой слюны... да, это – Отвращение с большой буквы. Но это – не ненависть, о, нет, даже в такой момент ты себя любишь, любишь изо всех сил, и мечтаешь, чтобы закончилась поскорее рвотная пытка, и ты, любимый, наконец, уснул и видел сны, быть может... Вот ведь в чем дело, ребята: любовь к самому себе – следующий шаг инстинкта самосохранения. Это помогает выжить в таких сложных ситуациях, когда троим надо прыгать из горящего самолета, а парашютов только два. Или, например, если корабль тонет, а шлюпок на воду успели спустить вчетверо меньше, чем нужно. Тут-то отступает на задний план все то, что называют «человеческим»: самопожертвование, героизм, отвага. На сцену выходит вечный инстинкт – любовь к себе. И побеждает. Если, конечно, не находится пара-тройка зануд, вооруженных автоматическим оружием, вопящих: «Первыми идут женщины и дети». Впрочем, опыт показывает, что для таких зануд место в шлюпке почему-то всегда отыскивается. Да, любовь к себе – это основной инстинкт, что бы там ни говорила Шэрон Стоун.
Но некоторые умудряются преодолеть этот могучий инстинкт.
Человек, который испытывает ненависть к себе, может прожить долгую, хоть и несчастливую жизнь. Сфинкс, который себя возненавидел – обречен. Сомневаюсь, что Саша выжила бы, если бы ушлый Боб заранее не вызвал к «восьмой точке» машину «скорой помощи». Саше очень не повезло, катастрофически не повезло: одновременно дал о себе знать огромный полип в матке, и случилось прободение язвы желудка. Насчет язвы неудивительно – слишком много кофе, слишком много нервотрепки и слишком мало сна в последние месяцы. Но по женской части Саша, вроде, всегда была здорова... Страшное, наверное, это дело: когда предаешь все, что у тебя есть, ради одного человека, а потом этот человек предает тебя. Ненависть к себе – с этим умением никто не рождается, бедная моя названая сестричка.
Но у тебя все будет хорошо. О тебе исправно заботятся. Надеюсь, когда ты очнешься, то перестанешь себя ненавидеть. Ведь ты теперь ценный сотрудник Отдела. Мила сказала, что какой-то «боров» готов «все замять», что тебя ждет «большая карьера». Удачи тебе. Я всегда тебя любил, зеленоглазая. Мой дом – твой дом, заходи, когда хочешь, одна или с мужем. Теперь это просто: я ведь живу в одиночку и всегда рад гостям. Любым гостям. Даже сфинксу.
Палата Черного была в другом крыле больницы. Он лежал в ожоговом. Как только я отворил дверь, он вяло махнул перебинтованной рукой. Я принес настоящего бараньего рагу – зашел в ирландский ресторанчик неподалеку, попросил налить в термос. Мы немного помолчали, он о своем, я о своем. У нас с Черным никогда не выходило поговорить по душам – все больше вот так сидели, молчали. Впрочем, в этот раз он – лежал и молчал. Лишь под конец проговорил глухо, сквозь бинты:
– Динка тебе сказать что-то хотела.
– Вот пусть сама и говорит, – ответил я, и мы снова замолчали.
Какого черта, ребята.
Он был, наверное, единственным, кто понимал меня по-настоящему. Он так же, как я, умел ненавидеть. Так же, как я, знал подлинную цену ненависти. И, так же, как я, решил: больше никогда. Разница только в том, что я выбрал – быть человеком. Ну, во всяком случае, я это так называл... А он выбрал – молнию. Может, и правильно выбрал, если учесть, что та же молния сожгла Стокрылого. Дина сказала: если бы она не накачала Черного накануне, то конец пришел бы и ему. Но об этом я старался не думать. По ряду причин.
В конце свидания я вытряхнул Черному на одеяло подарок: плеер и десяток дисков. У него аж глаз загорелся – тот, что был виден из-под бинтов. Пальцами правой руки, которая уже немного его слушалась, он стал тыкать в кнопки плеера. В общем, подарок ему понравился – казалось, он и забыл о моем присутствии.
А я пошел домой.
Один.
Еще тогда, когда стало ясно, что Черный выживет, что ему ничего не угрожает – в конце концов, порой в людей попадают молнии, и хоть бы что – вот тогда-то я и сказал Дине: «Выбирай».
Все было готово.
Кажется, мы успели вовремя.
Мне стало окончательно страшно.
– Охранник-то где? – пробормотал я, чтобы что-то сказать. – Что же, никто это все не охраняет? Стройка же... Режимный объект...
Боб усмехнулся.
– Охраняет, – сказал он. – Дали ему, небось, штуку-другую, так он уже второй час в ближайшем пивняке сидит и охраняет. Наивный ты, Тимоха.
– Я не наивный, – резко возразил я. Ближайшие к нам хинко обернулись и принялись нас вяло разглядывать. Похоже, они чувствовали себя в полной безопасности, даже присутствие здоровяка-пса в милицейской форме не могло их смутить. С нами была Саша – значит, мы свои. – Я не наивный, – повторил я.
– А какой же ты? – спросил Боб с легкой злостью.
– Он – великолепный, – сказала Дина. Совершенно серьезно. А потом привстала на цыпочки и поцеловала меня в щеку.
Боб ничего не сказал.
Дождь лил, как будто над нами в небе кто-то провертел дыру. Молнии били все чаще, гром бухал и бабахал, почти не переставая. «Как пить дать воспаление легких все схватим, – подумал я. – Если доживем, конечно».
– Ну, – произнесла через минуту Саша, – вот-вот появятся.
Она прерывисто вздохнула.
– Ждем, – предложил Боб. – Можно поближе туда подобраться...
– Не надо, – возразил я. – Вдруг у вороны пистолет есть.
– Он ворон, – сказал Боб: по-видимому, машинально.
– На вкус... – начал я, поглядел на Сашу и осекся. Она сделала вид, что не слышала – а может, и впрямь не слышала. Саша сидела на корточках и раскачивалась, мерно, медленно, глядя в пустоту.
Прошло пять минут.
Блеснула молния. Громыхнуло – совсем близко, раздельно. Дина вздрогнула. В толпе хинко кто-то одобрительно засвистел. Гром стальной телегой прокатился по небу, затих вдалеке. Мы стояли на вершине амфитеатра из битых кирпичей, а внизу были люди: ровно пятьдесят один человек. У меня хватило времени их пересчитать – раз, и второй, и даже третий, и все время получалось не пятьдесят два, а пятьдесят один. Я думал, что ошибаюсь от волнения, но потом понял: пятьдесят второй сидит у моих ног и раскачивается. Все верно. Пятьдесят два.
– Никого нет, – сказала Саша хрипло.
– Подождем, – сказал Боб. Полыхнуло; ахнуло – раскатисто, страшно, с десятикратным эхом.
– Может, они как-то узнали? – спросила Дина.
– Да нет, – сказал я со смешком, – разве что нас вот тут увидели.
– Ну, тогда нам бы сразу конец пришел, – сказала Дина.
– А ведь ты права, – сказала Саша прерывающимся голосом. – Может, спрячемся?
Я порылся в кармане, отыскал монетку и подбросил ее. Поймать не смог: дунул ветер, и монетка, коротко блеснув, упала в грязь. «Решка, – подумал я, нагибаясь. – Пусть это будет решка...»
– По-моему... – начала Дина, но Боб поднял палец. Мы прислушались. Да... да, точно. К нам приближалась машина. Непростая это была машина: ее двигатель ревел, как турбина самолета, покрышки визжали, как шлюхи в преисподней, и все это становилось все громче и ближе, и, наконец, когда мы готовы были уже кубарем скатиться с кирпичной груды в поисках укрытия – автомобиль со скрежетом затормозил и затих.
Хлопнули дверцы.
Хинко, которые тоже прислушивались к этим звукам, обрадовано загомонили.
– Есть, – шепнул Боб и потянул из-за пазухи пистолет. Дина прижалась ко мне и задрожала, то ли от дождя, то ли от всего остального. Я выпрямился, чтобы Черному лучше было меня видно, когда он выйдет на эстраду – хотя больше всего мне хотелось превратиться в маленькую кошку, как это было когда-то, и сигануть в дыру между ближайшими кирпичами. А еще сильнее мне хотелось выпить – Тотем, великий Тотем, как же мучительно, невыносимо мне хотелось выпить, хоть рюмку водки, хоть глоток коньяку, хоть полбанки пива... но ничего этого здесь не было, а была только беда – я чувствовал ее, как чувствует любая кошка. Ну, где они там...
В этот миг все началось.
Саша вдруг застонала, громко, с рыданием. Села на землю и поползла назад, опираясь на руки. За ней по щебенке тянулась широкая кровавая полоса. Видно было, что кровь течет прямо из-под юбки форменного покроя; течет быстро, хлещет ручьем, так что даже не успевает размыть ее ливень. Боб вскрикнул невнятно, наклонился, подхватил Сашу подмышки – а та запрокинула лицо, и попыталась как-то неловко подтянуться к нему, словно хотела поцеловать. Она даже открыла рот, но тут же кашлянула, как ребенок – тоненько, тихо – и ее вытошнило кровью прямо на подбородок.
Дина дернула меня за локоть.
– Бежим! – закричала она. – Скорее!
И она побежала – вниз, вниз по кирпичам и щебенке, а я рванул следом, то перебирая ногами, то съезжая на заднице, и единственной мыслью у меня было: «Надо остановить. Хватит. Как-нибудь остановить». Так прошло несколько секунд – или минут, я потерял счет времени – а потом Дина передо мной встала, как вкопанная, и я налетел не на нее, едва не сшибив. Я увидел впереди – метрах в десяти, не больше –
Спортивную машину у огромной прорехи в заборе;
Человека в очках и плаще, стоявшего рядом с машиной – Стокрылого;
Другого человека, опустившегося перед ним на колени и закрывшего лицо руками – это был Черный.
В тот момент, когда я их увидел, Стокрылый шагнул к Черному и нагнулся. Одной рукой Стокрылый с силой отвел ладони Черного от лица, а другой дал ему пощечину.
Черный смотрел на Стокрылого – долго, целую секунду, а может, и того больше. Затем Черный улыбнулся. Черный поднялся на ноги и воздел руки к небу. Черный закричал, как разъяренная кошка – я никогда не слышал, чтобы так кричали люди – и бросился на Стокрылого.
А потом прямо в них ударила молния. Ослепительно-голубая пустота расколола мир пополам: выжгла мозг, тысячевольтным током прошла по каждому нерву. Взорвался гром – то был отец всех громов, великий, страшный и беспощадный. Вселенная лопнула перед самым моим лицом, грохот скомкал меня, перемешал внутренности, раздробил каждую косточку в истерзанном теле и швырнул меня на землю.
И все кончилось.
Остался только дождь, проклятый, вечный, грузный, ледяной. Я лежал на спине с открытым ртом, и пил этот дождь, и не мог напиться. «Дина! – позвал я, не слыша собственного голоса. – Ди-на...» Надо мной возникла Дина. Это был, наверное, самый счастливый момент в жизни. Она сказала что-то, беззвучно двигая губами. «Что?» – заорал я. Она, исказившись, прокричала слово в самое ухо, и на этот раз я услышал: «...лния». Дина подала руку, и я кое-как встал. У Дины был такой вид, будто она полдня валялась в известке, а потом упала со скалистого обрыва, причем приземлилась опять-таки на кучу известки. У меня вид был не лучше. Ливень омывал нас, оставляя на одежде белесые потеки. Дина посмотрела туда, где до катастрофы был автомобиль, Стокрылый – и Черный. Ахнула и побежала. Я поплелся следом.
Автомобиль стоял, как стоял раньше. Во всяком случае, повреждений на нем заметно не было. Подле него лежало дымящееся черное бревно. Очки чудом не расплавились и тускло блестели на обугленном лице – то был Стокрылый. Рядом лежал Черный, почти голый, в лохмотьях джинсов, с багровыми полосами через всю грудь. Дина упала рядом с ним, обняла, прижалась. Черный застонал и стал махать в воздухе руками. Он что-то пытался сказать – косноязычно, непонятно. Я встал над ним, хотел поймать его за обожженную руку, но он задергался, глядя куда-то вверх, и я понял, что он ничего не видит. Потом он опять застонал. Дина гладила его по голове, не давала вставать, успокаивала.
– Что стоишь, – бросила она мне, – «Скорую» вызывай!
Дождь превратился в сплошную стену воды. Я начал хлопать по карманам, понимая уже, что потерял телефон. Вокруг меня собирались прихожане Стокрылого, живые, здоровые, ничего не понимающие. Кто-то заплакал, бросился к обгорелому мертвецу; кто-то принялся громко молиться на латыни. «Телефон, – сказал я громко, – Дайте телефон, в «Скорую» позвонить!» Мне протянули сразу несколько трубок, но это было уже не нужно, потому что я услышал совсем рядом завывания сирены и увидел синие всполохи проблескового маячка. Прихожане медленно собирались вокруг трупа Стокрылого. Дина лежала на земле рядом с Черным. Тот успокоился, только водил лицом, словно искал кого-то, и о чем-то тихо спрашивал Дину. Дина так же тихо отвечала, обнимая его, прижимая руки. Черного то и дело сотрясала дрожь. Я снял куртку, встал на колени и укрыл его. Надо было пойти встретить «Скорую» и показать водителю, куда ехать. Надо было посмотреть, как там Саша. Надо было...
– Кто это? – спросил Черный, глядя невидящими глазами в мою сторону.
– Это Тим, – сказала Дина. Она обвила его ноги своими, держала за плечи – и все равно Черного били сильные судороги.
– Тим, – сказал Черный и взмахнул рукой. – Не вижу ничего... Тим?
– Привет, – произнес я. Честно говоря, это было все, что я готовился ему сказать.
– Привет, – сказал он. – Дай руку...
Я поймал его ладонь и сжал. От запястья до самого плеча по руке змеились красные линии, похожие на водоросли. Знаки молнии – вот как это называется. Знаки молнии.
– Живой, – сказал Черный и улыбнулся. Я хотел спросить, о ком он говорит – о себе или обо мне, но тут он перестал улыбаться и запрокинул голову. Я сказал: «Черный», – но меня отодвинули в сторону, и кто-то в синей врачебной форме наклонился над Черным, а кто-то другой в синей врачебной форме стал копаться в своем чемоданчике, а кто-то третий в синей врачебной форме подкатил носилки. Черного подняли и положили на эти носилки, а я все звал: «Черный, Черный» – и продолжал повторять его имя, когда помогал затащить носилки в машину, и потом, сидя в машине, все звал и звал его – пока не понял, наконец, что Черный меня не слышит.
Эпилог
В больницах всегда пахнет смертью. Даже в маленькой районной поликлинике – вотчине хирургов-алкашей и толстых медсестер – даже здесь кто-нибудь когда-то умирал. А если и нет, то здесь все готово к смерти. Каждая больничная койка мечтает стать катафалком.
У Саши я пробыл совсем недолго, она все еще была без сознания. Тем более, в палате круглосуточно дежурил Боб – а сейчас я был вовсе не нужен Бобу, Бобу раздавленному, Бобу смятенному, Бобу, скрывающему слезы. Да, Боб все время сидел у ее постели. И Мила. И еще какая-нибудь кошка – они все накачивали Сашу, денно и нощно. Как она тогда сказала, на кухне, за чашкой кофе, вечность тому назад? «С этим умением никто не рождается. Такое возникает, если кошка очень-очень переживает, или ненавидит кого-то изо всех сил». Легче всего ненавидеть тех, кого любил когда-то. Труднее – тех, кого ни разу не видел. Самое трудное дело – ненавидеть самого себя. Это на самом деле трудно. Конечно, в какой-то момент любой из нас чувствует к себе неприязнь. Даже отвращение. Меня поймет любой, кого с перепоя рвало в раковину. Когда в передышке между спазмами поднимаешь потное, забрызганное лицо и смотришь на себя в зеркало – это самое лучшее средство, чтобы стошнило еще раз. Глаза – как вареные, и серая, опухшая морда, и мерзкий, дряблый рот с ниточкой слюны... да, это – Отвращение с большой буквы. Но это – не ненависть, о, нет, даже в такой момент ты себя любишь, любишь изо всех сил, и мечтаешь, чтобы закончилась поскорее рвотная пытка, и ты, любимый, наконец, уснул и видел сны, быть может... Вот ведь в чем дело, ребята: любовь к самому себе – следующий шаг инстинкта самосохранения. Это помогает выжить в таких сложных ситуациях, когда троим надо прыгать из горящего самолета, а парашютов только два. Или, например, если корабль тонет, а шлюпок на воду успели спустить вчетверо меньше, чем нужно. Тут-то отступает на задний план все то, что называют «человеческим»: самопожертвование, героизм, отвага. На сцену выходит вечный инстинкт – любовь к себе. И побеждает. Если, конечно, не находится пара-тройка зануд, вооруженных автоматическим оружием, вопящих: «Первыми идут женщины и дети». Впрочем, опыт показывает, что для таких зануд место в шлюпке почему-то всегда отыскивается. Да, любовь к себе – это основной инстинкт, что бы там ни говорила Шэрон Стоун.
Но некоторые умудряются преодолеть этот могучий инстинкт.
Человек, который испытывает ненависть к себе, может прожить долгую, хоть и несчастливую жизнь. Сфинкс, который себя возненавидел – обречен. Сомневаюсь, что Саша выжила бы, если бы ушлый Боб заранее не вызвал к «восьмой точке» машину «скорой помощи». Саше очень не повезло, катастрофически не повезло: одновременно дал о себе знать огромный полип в матке, и случилось прободение язвы желудка. Насчет язвы неудивительно – слишком много кофе, слишком много нервотрепки и слишком мало сна в последние месяцы. Но по женской части Саша, вроде, всегда была здорова... Страшное, наверное, это дело: когда предаешь все, что у тебя есть, ради одного человека, а потом этот человек предает тебя. Ненависть к себе – с этим умением никто не рождается, бедная моя названая сестричка.
Но у тебя все будет хорошо. О тебе исправно заботятся. Надеюсь, когда ты очнешься, то перестанешь себя ненавидеть. Ведь ты теперь ценный сотрудник Отдела. Мила сказала, что какой-то «боров» готов «все замять», что тебя ждет «большая карьера». Удачи тебе. Я всегда тебя любил, зеленоглазая. Мой дом – твой дом, заходи, когда хочешь, одна или с мужем. Теперь это просто: я ведь живу в одиночку и всегда рад гостям. Любым гостям. Даже сфинксу.
Палата Черного была в другом крыле больницы. Он лежал в ожоговом. Как только я отворил дверь, он вяло махнул перебинтованной рукой. Я принес настоящего бараньего рагу – зашел в ирландский ресторанчик неподалеку, попросил налить в термос. Мы немного помолчали, он о своем, я о своем. У нас с Черным никогда не выходило поговорить по душам – все больше вот так сидели, молчали. Впрочем, в этот раз он – лежал и молчал. Лишь под конец проговорил глухо, сквозь бинты:
– Динка тебе сказать что-то хотела.
– Вот пусть сама и говорит, – ответил я, и мы снова замолчали.
Какого черта, ребята.
Он был, наверное, единственным, кто понимал меня по-настоящему. Он так же, как я, умел ненавидеть. Так же, как я, знал подлинную цену ненависти. И, так же, как я, решил: больше никогда. Разница только в том, что я выбрал – быть человеком. Ну, во всяком случае, я это так называл... А он выбрал – молнию. Может, и правильно выбрал, если учесть, что та же молния сожгла Стокрылого. Дина сказала: если бы она не накачала Черного накануне, то конец пришел бы и ему. Но об этом я старался не думать. По ряду причин.
В конце свидания я вытряхнул Черному на одеяло подарок: плеер и десяток дисков. У него аж глаз загорелся – тот, что был виден из-под бинтов. Пальцами правой руки, которая уже немного его слушалась, он стал тыкать в кнопки плеера. В общем, подарок ему понравился – казалось, он и забыл о моем присутствии.
А я пошел домой.
Один.
Еще тогда, когда стало ясно, что Черный выживет, что ему ничего не угрожает – в конце концов, порой в людей попадают молнии, и хоть бы что – вот тогда-то я и сказал Дине: «Выбирай».
